— Добрый вечер, сэр, — произнес он, подымаясь мне навстречу со свойственной ему изысканной вежливостью. — Счастлив уведомить вас, что я сумел завладеть свинчаткой мастера Томаса. Она у меня в кармане.
Я поднял руку:
— Сейчас не до свинчаток, Дживс.
— Ваша правда, сэр. Я только упомянул об этом между прочим. Мистер Хаддок стяжал шумный успех, что очень радует, не так ли, сэр?
— И не до Эсмонда Хаддока тоже.
— В самом деле, сэр?
— Дживс!
— Прошу прощения, сэр. Я должен был сказать: «Вот как, сэр?»
— Что «В самом деле, сэр?», что «Вот как, сэр?» — один черт. А сейчас ситуация требует чего-нибудь вроде «Ух ты!» или «Бог ты мой!». Вам уже случалось, Дживс, и не один раз, видеть Бертрама Вустера в бульоне, как выражаются французы, но никогда еще он не сидел в таком глубоком бульоне, как теперь. Вы знаете, что я должен декламировать стишки про Кристофера Робина, чтоб им пусто было? Так вот, я забыл их напрочь, до единого слова. Сами понимаете, что это значит. Через полчаса я должен буду выйти на подмостки и встать спиной к британскому флагу, а лицом к публике, с интересом ожидающей, что я ей преподнесу. А я ей ничего не преподнесу, потому что ничего не помню. Публика же хотя и возмущается, притом вполне справедливо, когда ей декламируют кристофер-робиновские стишки, однако же еще сильнее негодует, если декламатор просто стоит перед нею и беззвучно разевает рот, как золотая рыбка.
— Совершенная правда, сэр. А вы не можете подстегнуть свою память?
— Я для того и зашел в это заведение, чтобы ее подстегнуть. У них тут коньяк найдется?
— Найдется, сэр. Пойду принесу вам двойную порцию.
— Принесите две двойных.
— Очень хорошо, сэр.
Он услужливо встал, подошел к небольшому отверстию в стене и сообщил о своих желаниях невидимому кормильцу и поильцу по ту сторону. Через некоторое время оттуда протянулась рука, держащая наполненный до краев стакан, и Дживс доставил его к столу.
— Ну, посмотрим, как это подействует, — сказал я. — Обдери вам нос, Дживс.
— Песок вам в глаз, сэр, если дозволительно употребить это выражение.
Я осушил стакан и поставил пустой на стол.
— Ирония судьбы в том, — заметил я в ожидании, пока лекарство подействует, — что относительно Кристофера Робина я только и помню, что он прыгал скок-поскок, да и то в самых общих чертах, а вот «Бена Воина» готов продекламировать с начала и до конца хоть сию минуту. Вы слышали, как выступал по вопросу о «Бене Воине» мастер Джордж Кигли-Бассингтон?
— Да, сэр. Весьма посредственное исполнение, я бы так сказал.
— Не в этом дело, Дживс. Я хочу сказать, когда я его слушал, время вдруг словно бы обратилось вспять, и я опять как будто стал Берти Вустером прошлых дней, когда мне тоже случалось читать на публике это стихотворение и я знал его наизусть с любого места в обе стороны. Хоть сейчас могу его продекламировать без единой помарки. Но что мне это дает в данной ситуации?
— Ничего, сэр.
— Вот именно «ничего, сэр». Благодаря мастеру Джорджу точка насыщения публики «Беном Воином» уже достигнута. Вздумай я теперь выйти к зрителям с этим стихотворением, дальше первой строфы мне бы все равно продвинуться не удалось, народ в расстроенных чувствах ринулся бы к сцене, и я бы подвергся грубому обращению. Что вы посоветуете?
— Вы не отмечаете подъема умственной энергии под действием принятого напитка, сэр?
— Ни в малейшей степени. Словно воды испил.
— В таком случае, я думаю, правильнее будет воздержаться сегодня от выступления перед публикой, сэр. Лучше всего перепоручите это дело мистеру Хаддоку.
— То есть как?
— Я убежден, что мистер Хаддок с радостью выступит за вас. В теперешнем своем приподнятом настроении он будет рад еще одной встрече со своими зрителями.
— Но он же не выучит стихи за оставшиеся четверть часа!
— Конечно, нет, сэр. Но он может зачитать их по книге. Книжечка у меня при себе, я собирался расположиться сбоку за кулисой, чтобы суфлировать вам — таков, если не ошибаюсь, театральный термин — в случае надобности.
— Чертовски порядочно с вашей стороны, Дживс. Вы благородный человек. Преданный слуга.
— Ну что вы, сэр. Так я схожу объясню положение дел мистеру Хаддоку? Заодно отдам книжицу.
Я глубоко задумался. Предложение Дживса улыбалось мне все больше и больше. Если тебе назначено спуститься в бочке по Ниагарскому водопаду, мысль о том, чтобы передоверить это дело кому-нибудь из добрых друзей, естественно, представляется соблазнительной; единственное соображение против — это что доброму другу такая подмена может выйти боком. Однако в данном случае можно было ничего не опасаться. Сегодня Эсмонду Хаддоку что угодно сойдет с рук, сегодня день его торжества. В книжке о Кристофере Робине, смутно помнилось мне, есть стишок про то, что «на ножках у мальчика десять крошек пальчиков», но даже это в исполнении деверильского кумира не вызовет актов массового насилия.
— Да, слетайте туда, Дживс, и обо всем договоритесь, — ответил я, отбросив сомнения. — Как всегда, вы нашли выход.
Дживс водрузил на голову котелок, учтиво снятый при моем появлении, и удалился по делам милосердия. Но и я тоже, слишком переволновавшись и перевозбудившись, не усидел на месте, а вышел из пивной и принялся прохаживаться туда-сюда перед входной дверью. Впрочем, один раз я остановился, запрокинул голову, глядя на звезды, и, как всегда за этим занятием, подумал: почему, интересно, Дживс как-то сказал мне, будто они вторят юнооким херувимам?[77] Именно в это мгновение кто-то тронул меня за рукав и человеческий голос проблеял: «Берти, послушай», из чего я сделал вывод, что некое ночное существо пытается привлечь мое внимание. Оборачиваюсь и вижу фигуру в зеленой бороде и пестроклетчатом костюме, которая, поскольку до Китекэта она не дотягивала ростом, а третьей альтернативы не существовало, могла быть только Гасси Финк-Ноттлом.
— Послушай, Берти, — повторил Гасси с заметным волнением в голосе, — ты не раздобыл бы для меня выпивки?
— Апельсинового сока?
— Нет, не апельсинового сока. Настоящей выпивки. Коньяку. Полное ведро.
Недоумевая, но исполненный заботы о человеке, точно собака сенбернар, я сбегал в пивную и вынес ему стаканчик. Гасси благодарно принял его из моих рук, тут же одним глотком уполовинил и задохнулся, словно пораженный молнией, как не раз случалось у меня на глазах с теми, кто проглатывал Дживсов «эликсир жизни».
— Спасибо, — выговорил он, когда немного отдышался, — я в нем остро нуждался. Но не хотелось заходить в пивную с этой бородой.
— Почему же ты ее не снял?
— Не могу. Я приклеил ее гримировальным лаком, и теперь, если потянешь, страшно больно. Придется потом обратиться к Дживсу, может, он что-нибудь сообразит. Это и есть коньяк?
— Так мне сказали.
— Жуткая дрянь. Вроде серной кислоты. Неужели ты и твои собутыльники пьете его для удовольствия?
— А ты для чего пьешь? Чтобы сдержать слово, данное маме?
— Я, Берти, пью, чтобы набраться храбрости для страшного испытания.
Я дружески похлопал его по плечу. Решил, что у него легкое помутнение мозгов.
— Опомнись, Гасси, — говорю я ему. — Твое испытание позади. Ты уже сыграл. Притом из рук вон плохо, — прибавил я, не сдержав осуждения. — Что с тобой случилось?
Он заморгал, как обруганная рыба.
— Что, плохо сыграл?
— Очень плохо. Безобразно. Без огонька и вдохновения.
— Ты бы тоже сыграл без огонька и вдохновения, если бы выступал в сценке «Пат и Майк», зная, что сразу после ее окончания тебе предстоит забраться в полицейский участок и выкрасть оттуда собаку.
Звезды в небесах временно прекратили вторить юнооким херувимам и сделали быстрый подскок с переворотом.
— Ну-ка, повтори!
— А что толку повторять? Ты же слышал. Я обещал Коротышке забраться в дом Доббса и достать ей этого проклятого пса. Она будет ждать в автомобиле поблизости, примет у меня из рук несчастное животное и перевезет его к своим знакомым, живущим в двадцати милях к югу по Лондонской дороге, куда уже не распространяется Доббсова сфера влияния. Так что теперь ты понимаешь, почему мне потребовался коньяк.
Я почувствовал, что мне тоже требуется коньяк. Коньяк или еще что-нибудь укрепляющее. О, сказал я себе, если б кубок чистой Ипокрены, искрящийся в оправе алой пены, испить…[78] Раньше я уже говорил о том, что дух Вустеров имеет свойство, даже упав в самый низ, потом все равно обязательно снова подняться. Но всему есть предел, и теперь как раз дошло до предела. От страшного признания Гасси у меня появилось ощущение, что дух Вустеров во мне не просто упал, но еще сверху на него уселся слон. Не какой-то там утонченный, изящный слоник, а здоровенный, мощный слонище.
— Гасси! Этого нельзя ни в коем случае.
— Что значит — нельзя? Я должен. Так хочет Коротышка.
— Но ты не понимаешь, к чему это приведет. Доббс тебя подстерегает. И Эсмонд Хаддок тебя подстерегает. Они только и ждут удобного случая, чтобы наброситься.
— А ты откуда знаешь?
— Эсмонд Хаддок сам мне говорил. Он тебя люто ненавидит и мечтает о том дне, когда ты оступишься и он сможет упечь тебя за решетку. А он здесь мировой судья, ему и карты в руки. Вообрази, как глупо ты будешь выглядеть, когда тебя запрут на тридцать суток в каталагу.
— Ради Коротышки я готов даже на год. Но на самом-то деле, — в приступе откровенности поделился он со мной, — ты, может, и не поверишь, тем более меня даже на коньяк потянуло, но на самом деле я железно не попадусь, никакой опасности нет. Доббс сидит на концерте.
Это, конечно, меняло дело в лучшую сторону. Я вздохнул не то чтобы с облегчением, но все-таки свободнее, чем дышал до этого.
— Ты уверен?
— Сам видел.
— Ошибиться ты не мог?
— Мой дорогой Берти, когда насмотрелся на Доббса в комнате, куда ты напустил лягушек, а он вошел и целую вечность смотрел тебе в глаза, кусая ус и скрежеща зубами, ты его наверняка узнаешь при следующей встрече.