В доме было условлено говорить Лазару, что мать умирает от болезни печени. Он этому не верил и в часы бессонницы перелистывал свои старые учебники. Описания симптомов различных болезней смешались у него в голове, и слова доктора, что органы человеческого тела один за другим «выбывают из строя», испугали его еще больше.
— Сколько же, по-вашему, она может протянуть? — проговорил с трудом Лазар.
Казэнов развел руками.
— Две недели, может быть, месяц… Не спрашивайте меня, я могу ошибиться, и тогда вы будете вправе сказать, что мы ничего не знаем и ничего не в силах сделать… Просто страшно, какое ухудшение произошло со вчерашнего дня!
Вероника, которая тут же вытирала стаканы, посмотрела на доктора, разинув рот. Как? Значит, правда, что хозяйка так тяжело больна, что она помирает? До сих пор Вероника не верила в опасность болезни г-жи Шанто, не переставала ворчать, что это ее новая хитрость, — она-де хочет всех вокруг пальца обвести. Теперь Вероника остолбенела, и когда Полина велела ей пойти к больной, чтобы не оставлять ее одну, она вышла, вытирая руки о передник и повторяя:
— Ну, тогда другое дело, другое дело!..
— Доктор, — снова начала Полина, одна в доме не потерявшая головы, — надо бы подумать о дяде… Как вы полагаете, следует его подготовить? Повидайтесь с ним, прежде чем уедете.
В эту минуту вошел аббат Ортер. Он только утром узнал о недомогании г-жи Шанто, как он выразился. Когда ему сообщили, насколько серьезно положение больной, его загорелое, вечно смеющееся лицо омрачилось. Бедная г-жа Шанто! Неужели это возможно? Еще три дня назад она была на вид такой бодрой! Помолчав, он спросил:
— Можно мне ее повидать?
Он бросил на Лазара беспокойный взгляд, зная, что тот неверующий, и предвидя отказ. Но удрученный Лазар, казалось, даже хорошенько не понял, о чем идет речь. Вместо него ответила Полина, совершенно откровенно:
— Нет, господин кюре, не сегодня. Она не сознает своего положения, и ваш приход ее взволнует… Завтра мы посмотрим.
— Хорошо, — поспешно ответил аббат. — Надеюсь, никакой срочности нет. Но каждый должен исполнять свой долг, правда? В том числе и доктор, который не верит в бога…
Доктор с минуту пристально разглядывал ножку стола; он был поглощен сомнениями, как всегда, когда видел, что бессилен перед природой. Однако он услыхал слова аббата Ортера и прервал его:
— Кто вам сказал, что я не верю в бога?.. Его существование не исключено… Ведь на свете столько странных вещей! В конце концов кто знает?..
Он покачал головой и словно очнулся.
— Знаете что? — продолжал он. — Зайдите со мной к бедняге. Шанто… Скоро ему понадобится большое мужество.
— Если это может развлечь его, я охотно побуду с ним, поиграю в шашки, — с готовностью ответил священник.
Оба направились в столовую, а Полина снова поспешила к тетке. Лазар, оставшись один, поднялся было, чтобы пойти за Полиной, но раздумал; затем послушал из-за двери голос отца и не решился зайти к нему; вернувшись, он снова сел на тот же стул и погрузился в прежнее немое отчаяние.
Доктор и священник застали Шанто за игрой с кошкой; он катал для нее по столу бумажный шарик, сделанный из приложения к газете. Минуш лежала тут же, посматривая своими зелеными глазами. Она презирала эту незатейливую игрушку, подобрала лапки под брюшко и ленилась даже выпустить когти. Шарик подкатился к самому ее носу.
— А, это вы! — воскликнул Шанто. — Как мило, что вы зашли, а то скучно мне здесь одному… Ну как, доктор, ей лучше? О, я за нее не беспокоюсь, она в нашей семье самая крепкая, всех нас переживет.
Доктор воспользовался случаем, чтобы подготовить Шанто.
— Да, конечно, я не считал состояние таким уж серьезным… Но сегодня нашел, что она очень ослабела.
— Нет, нет, доктор! — воскликнул Шанто. — Вы ее совсем не знаете. Она на редкость вынослива… Вот увидите, через три дня она снова будет на ногах.
Он упорно отказывался понимать Казэнова в своем стремлении во что бы то ни стало верить в здоровье жены. Доктор, не желая напрямик говорить ему правду, умолк. Да и лучше было отложить разговор еще на некоторое время. К счастью, подагра не докучала Шанто сильными болями, только ноги не действовали, и его приходилось переносить с кровати на кресло.
— Если бы не проклятые ноги, — говорил Шанто, — я пошел бы взглянуть на нее…
— Смиритесь, друг мой, — сказал аббат Ортер, считавший, что его назначение быть утешителем. — Каждый должен нести свой крест… Все мы в руках господа.
Однако он заметил, что его речи отнюдь не успокоили Шанто, напротив, вызвали раздражение и даже тревогу. Тогда священник, будучи человеком добрым, сразу прекратил увещания и предложил Шанто более действенное развлечение:
— Хотите сыграть партию в шашки? Это вас немного рассеет.
Он сам достал из шкафа шашечницу. Обрадованный Шанто пожал руку уходившему доктору. Затем аббат и Шанто углубились в игру, забыв обо всем на свете. Тем временем Минуш, которую, видимо, раздражал бумажный шарик, лежавший перед ней, вскочила, одним махом отбросила его лапкой и принялась катать по комнате и кувыркаться.
— Привередница проклятая! — воскликнул Шанто. — Со мной она не пожелала играть, а теперь забавляется одна и мешает нам обдумывать ходы.
— Оставьте ее, — кротко возразил священник. — Кошки думают только о собственных удовольствиях.
Проходя опять через кухню и увидев раздавленного горем Лазара, по-прежнему сидевшего на том же месте, доктор Казэнов почувствовал глубокое волнение. Не говоря ни слова, он привлек своими ручищами Лазара к себе и обнял его как отец. В это время вбежал Матье, которого выгоняла Вероника. Он все время слонялся по лестнице и тихо, с присвистом скулил; звук этот походил на жалобный крик птицы; но едва дверь в комнату больной приотворялась, как пес начинал подвывать на самой высокой ноте так, что в ушах звенело.
— Пошел, пошел! — кричала Вероника. — Ты своей музыкой ее на ноги не поставишь!
Заметив Лазара, она добавила:
— Уведите его куда-нибудь! И мы от него избавимся, и вам полезно будет пройтись.
Это было распоряжение Полины. Она поручила Веронике выпроводить Лазара из дому, заставить его подольше погулять. Но Лазар отказался, у него не хватало сил подняться с места. Между тем собака легла у его ног и снова принялась скулить.
— Бедняга Матье, он уже немолод… — сказал доктор, глядя на него.
— Еще бы, ему четырнадцать лет, — ответила Вероника. — Это, однако, не мешает ему до сих пор, как угорелому, гоняться за мышами… Видите, у него нос ободран и глаза красные. Сегодня почуял мышь за печкой, целую ночь не сомкнул глаз, перенюхал и перерыл у меня всю кухню; у него еще и теперь, верно, горят лапы. Потеха, право! Огромный пес гоняется за крохотной зверюшкой! Впрочем, не только за мышами: любая малявка, все живое, что шевелится, — вылупившийся цыпленок, котята Минуш — все это до того будоражит его, что он не ест и не пьет… Иной раз часами лежит под диваном, где прополз таракан… А теперь он, верно, чует, что в доме творится неладное…
Она замолчала, заметив на глазах у Лазара слезы.
— Пойдите прогуляйтесь, мой друг, — сказал доктор. — Здесь вы все равно не нужны, а вам лучше побыть на воздухе.
Молодой человек с трудом поднялся с места.
— Идем, мой бедный Матье, — сказал он.
Проводив доктора до экипажа, он побрел с собакой вдоль прибрежных скал. Время от времени он останавливался, поджидая Матье, потому что пес и в самом деле очень состарился. Он плохо владел задними ногами и волочил по земле свои огромные лапы, шаркая, точно разношенными туфлями. Он уже больше не рыл ям в огороде и, если пытался ловить собственный хвост, сразу же в изнеможении валился наземь. Но больше всего уставал Матье, когда купался; стоило ему несколько минут побыть в воде, как он начинал кашлять и, растянувшись на земле, громко сопел. Теперь он шел по берегу, путаясь под ногами у хозяина.
Лазар на минуту остановился, присматриваясь к рыбачьей лодке, должно быть, из Пор-ан-Бессэна; серый парус скользил по водной глади, словно крыло чайки. Затем Лазар продолжал свой путь. Мать умирает! Слова эти мощными ударами отдавались в душе. Когда же он хоть на миг переставал об этом думать, новый удар потрясал его еще глубже; Лазар непрестанно удивлялся, к этой мысли невозможно было привыкнуть; несмотря на то, что она бесконечно повторялась, она каждый раз ошеломляла его своей новизной и вытесняла все ощущения. А если она порой утрачивала свою четкость, Лазар был как в тумане, как в кошмаре, когда надо всем довлеет только тревожное предчувствие несчастья. Минутами все окружающее исчезало из его поля зрения; затем он снова замечал песок, водоросли, море и необъятный горизонт вдали; в изумлении он ничего не узнавал. Здесь ли он гулял столько раз? Казалось, смысл окружающего зримого мира изменился для него. Никогда еще он с такой остротой не воспринимал формы и краски. Мать умирает! И он шел все дальше, спасаясь от этих оглушавших его слов.
Вдруг он услыхал позади себя тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел собаку. Чуть живая, она плелась за ним, высунув язык. Тогда Лазар громко сказал:
— Бедный Матье! У тебя нет больше сил. Пойдем-ка домой! Сколько ни бегай, все равно от своих дум не уйдешь!
По вечерам ужинали наспех. Лазар ничего не мог есть, с трудом проглатывал кусочек хлеба и уходил к себе, говоря отцу, что у него срочная работа. Поднявшись на второй этаж, он заходил к матери, через силу, с трудом просиживал у нее минут пять, затем целовал ее и желал спокойной ночи. Впрочем, больная совершенно забывала о сыне и ни разу не спрашивала, как он провел день. Когда он склонялся над лей, она подставляла щеку для поцелуя, не удивляясь столь быстрому прощанию, с каждым часом все больше уходя в себя с бессознательным эгоизмом умирающей. И Лазар не задерживался у матери, — Полина всегда находила предлог, чтобы выслать его из спальни и тем самым сократить посещение.
Но в его большой комнате на третьем этаже терзания Лазара усиливались. В особенности ночь, долгая ночь угнетала его измученный мозг. Он приносил с собой свечи, чтобы не оставаться впотьмах, и жег их, одну за другой, всю ночь напролет, до рассвета, потому что боялся темноты. Улегшись в постель, он пробовал читать, но тщетно; сначала его еще занимали старые медицинские учебники, затем он бросил их тоже: теперь и они стали внушать ему страх. Он лежал на спине с открытыми глазами, с одним сознанием, что около него за стеной совершается нечто ужасное, и оно вот-вот о