а бы видеть меня счастливым! Лучший способ почтить ее память – перестать скорбеть и жить дальше».
Стоики боролись с горем, поскольку это негативная эмоция. В то же время они понимали: будучи простыми смертными, мы неминуемо время от времени испытываем горе – как и страх, тревогу, гнев, ненависть, унижение и зависть, поэтому их цель состояла не в полном устранении этого чувства, а в сведении его к минимуму.
Тут антистоик заметил бы, что минимизировать горе не так плохо, как подавлять, но все равно неправильно. По мнению психотерапевтов, горе следует проработать. Конечно, противодействие ему средствами разума – один из вариантов проработки, но гораздо лучше вызвать какую-нибудь распространенную реакцию, связанную с горем: например, как следует выплакаться, даже если не очень хочется. Или излить душу перед кем-то, даже если вы не склонны эмоционально раскрываться. Но самое главное, если вы убиты горем, обратиться к профессионалу, который поможет проработать это состояние.
В ответ я поставил бы под вопрос нынешние психологические воззрения на то, как стоит обходиться со своими эмоциями. Я подверг бы сомнению разделяемое многими психотерапевтами убеждение, будто мы недостаточно подготовлены к тому, чтобы справиться с горем самостоятельно. Уверен, в эмоциональном плане люди гораздо менее хрупки и более устойчивы, чем кажется большинству психотерапевтов.
Чтобы понять мою точку зрения, давайте вернемся к катастрофе в Аберфане. Родители, чьи дети были погребены заживо под оползнем, пережили глубочайшую травму, не получив никакой профессиональной поддержки. Согласно нынешнему психологическому консенсусу, без терапии эти люди должны были оказаться эмоционально раздавлены. Правда же заключается в том, что они обошлись без посторонней помощи[344]. Твердость характера сослужила им отличную службу.
За другим примером самостоятельной работы с негативными эмоциями обратимся к бедственному положению британцев во время Второй мировой. Когда разразилась война, психологи опасались, что психиатрические лечебницы переполнятся гражданскими, неспособными вынести ужасы военного времени. Однако оказалось, что жители Великобритании вполне способны постоять за себя в эмоциональном плане: психических расстройств не стало больше[345]. В отсутствие профессиональной психологической помощи у британцев не было иного выбора, кроме как встретить невзгоды со стоической решимостью, – и для них эта самотерапия оказалась в высшей степени успешной.
Ладно бы, если психотерапия горя была неэффективна. В некоторых случаях она, судя по всему, усугубляет и продлевает состояние пациентов, то есть делает только хуже. Одно из исследований, посвященных эффективности терапии горя, проводилось среди родителей, потерявших малышей из-за синдрома внезапной детской смерти. Сравнивалось состояние родителей, которые сознательно прорабатывали утрату согласно психотерапевтическим принципам, и тех, которые этого не делали. Через три недели после смерти ребенка сильнее страдали родители из первой группы, и даже спустя полтора года они испытывали больший эмоциональный дискомфорт. Очевидный вывод состоит в том, что «принудительное горевание» в рамках психотерапии горя способно не излечить, а затормозить естественный процесс выздоровления: это психологический эквивалент ковыряния корки на ране. Схожие исследования проводились среди лиц, переживших холокост, женщин, подвергшихся насилию, и мужчин, потерявших партнеров из-за СПИДа, – и давали схожие результаты[346].
Но что насчет отсроченного горя? Досрочно переставая горевать, не обрекаем ли мы себя на гораздо более тяжелые мучения позже? Эксперты не сомневаются в существовании подобного феномена[347]. Хочу ли я сказать, что они заблуждаются?
Именно так. Понятие отсроченного горя, по всей видимости, впервые появилось в статье 1937 года The Absence of Grief психиатра Хелен Дойч. По ее словам, если человек не переживает и не оплакивает утрату, это спровоцирует горе в будущем, «такое же свежее и интенсивное, как если бы несчастье только что произошло»[348]. К сожалению, Дойч не удосужилась проверить свою гипотезу эмпирическим путем. Ученых, пытавшихся сделать это впоследствии, ждало разочарование: случаи отсроченного горя оказались довольно редки[349].
Психиатр Салли Сэйтл и философ Кристина Хофф Соммерс в книге, оспаривающей некоторые положения современной психотерапии, пишут: «Как показывают недавние исследования, сдержанность и подавление чувств, отнюдь не угрожая психологическому благополучию, могут быть здоровыми и адаптивными чертами. Чрезмерный акцент на интроспекции и самораскрытии может быть депрессивен для обладателей самых разных темпераментов. Реакции перенесших какую-либо утрату или трагедию значительно различаются: кому-то терапевтическое вмешательство идет на пользу; большинству людей – нет, поэтому психотерапевты не должны склонять их к определенному эмоциональному отклику. Психологи и психотерапевты массово ошибались в этом отношении». Авторы отвергают общепринятую ныне доктрину, что «для психического здоровья необходима полная эмоциональная открытость»[350].
Наконец, следует отметить, что, хотя советы стоиков об управлении негативными эмоциями старомодны, это не делает их менее действенными. По словам Сенеки, «каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным», поэтому он призывает «отбросить все жалобы на миновавшую боль, все речи вроде этих: “Никому не бывало хуже! Какие муки, какие страданья я перенес!”» В конце концов, какой смысл «быть несчастным от прежних несчастий»?[351]
Еще одно препятствие на пути стоицизма – современная политика. Мир полон политиков, голосящих, что мы несчастны не по своей вине. Напротив, наше несчастье вызвано действиями (или бездействием) государства. В стремлении к счастью нас, граждан, поощряют прибегать к политике, а не философии. Маршировать по улицам или писать петиции парламентариям, а не читать Сенеку или Эпиктета. И что еще важнее, поощряют голосовать за кандидата, заверяющего, что он сделает нас счастливыми – стоит только дать ему полномочия.
Стоики, конечно, отвергали такого рода мышление. Они были убеждены, что между большинством из нас и счастьем стоит не правительство или общество, а дефекты нашей жизненной философии – или вообще неспособность выработать таковую. Да, правительство и общество в значительной степени определяют внешние обстоятельства нашей жизни, но стоики хорошо понимали: между данными обстоятельствами и тем, насколько мы счастливы, в лучшем случае существует лишь слабая связь. Сосланный на необитаемый остров вполне может оказаться счастливее того, кто живет в роскоши.
Стоики знали не понаслышке, что государство может причинять зло гражданам: в Риме, как вы помните, они то и дело оказывались жертвами несправедливого наказания со стороны властей. Они согласились бы с нынешними реформаторами в том, что борьба с социальной несправедливостью – наш долг. Но разошлись бы в понимании человеческой психологии. Стоики, например, не находят ничего полезного в том, чтобы человек считал себя жертвой общества – да и вообще чьей бы то ни было, раз уж на то пошло. Тому, кто так о себе думает, хорошая жизнь не светит. Но если вы отказываетесь считать себя жертвой – то есть признавать свое внутреннее «я» побежденным внешними обстоятельствами, – ваша жизнь будет хорошей, как бы эти обстоятельства ни обернулись. (В частности, полагали стоики, человек способен оставаться безмятежным, даже подвергшись наказанию за попытку реформировать окружающее его общество.)
Другие могут контролировать, как вы живете и даже живете ли вообще, но разрушить вашу жизнь не в состоянии. Это только в нашей власти: мы разрушим свою жизнь, если не будем жить сообразно с правильными ценностями.
Стоики верили в преобразование не только общества, но и личности. Точнее, они верили, что на пути к такому обществу, где хорошей жизнью живут все, первым делом следует научить людей делать свое счастье как можно менее зависимым от внешних обстоятельств. Изменение самих обстоятельств – лишь второй шаг в преобразовании общества. На взгляд стоиков, если мы не в состоянии преобразить себя, то не достигнем хорошей жизни, сколько бы ни реформировали общество, в котором живем.
Многие думают, что счастье должен даровать им кто-то другой, будь то психотерапевт или политик. Стоицизм отвергает это. Он учит, что мы в большей мере, чем кто-либо, ответственны как за свое счастье, так и за несчастье. Только взяв ответственность на себя, человек получает реальный шанс стать счастливым. Это, безусловно, не то, чего хотела бы услышать преданная аудитория психотерапевтов и политиков.
Если стоицизм чужд современной психологии и политике, то нынешней философии тем более. До XX века все, кто имел то или иное отношение к философии, практически наверняка были знакомы со стоиками. Однако в XX веке философы утратили интерес не только к стоицизму, но и к философии жизни в целом. Стало возможно, как показывает мой собственный опыт, провести на философском факультете десять лет, ни разу не открыв стоиков и не потратив ни минуты на обдумывание философии жизни, не говоря уже о ее принятии.
Философы потеряли интерес к стоицизму отчасти из-за посетившей их в первые десятилетия XX века догадки, что многие традиционные философские проблемы вызваны небрежным использованием языка. Отсюда следовало, что решение этих проблем лежит в плоскости не исследования человеческой природы (как поступали стоики), а чрезвычайно тщательного анализа языка и того, как он применяется. Одновременно с лингвистическим поворотом у профессиональных философов росло убеждение, что философия не имеет ничего общего с тем, чтобы учить жизни.