Мне потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к более простому образу жизни. Например, однажды меня спросили, где я купил футболку, которая была в тот момент на мне. Отвечая, что в благотворительном магазине, я почувствовал стыд. Этот случай заставил меня оценить то, как с подобными переживаниями справлялся Катон. В качестве своеобразной тренировки он одевался не так, как все, приучая себя «стыдиться только истинно позорного». Последовательно делая вещи, вызвавшие у него неуместное чувство стыда, он практиковался в подавлении этого чувства. Я стараюсь подражать Катону в этом отношении.
С тех пор как я стал стоиком, мои желания преобразились. Я перестал желать многих вещей, которые некогда казались мне необходимыми для нормальной жизни. Раньше я любил одеваться со вкусом – теперь мой гардероб сугубо утилитарный: у меня есть один галстук и один спортивный пиджак, которые я могу надеть в случае необходимости; к счастью, требуется это редко. Раньше я мечтал о новой машине, но, когда моя шестнадцатилетняя приказала долго жить, купил подержанную девяти лет, что в прежние времена мне даже в голову не пришло бы. (У нее, кстати, целых два новшества по сравнению с предыдущей: подстаканники и работающее радио. Чистое наслаждение!) Было время, я мог понять людей с часами «Ролекс» – теперь они меня озадачивают. Раньше денег у меня было меньше, чем идей, на что их потратить; сейчас это не проблема, но скорее потому, что мне не хочется практически ничего, что можно приобрести за деньги.
Я читал: мои соотечественники испытывают серьезные финансовые трудности. Американцы имеют прискорбную черту израсходовать все доступные кредиты и продолжать тратить деньги даже в том случае, если это не удовлетворяет их жажду потребительских товаров. Многие из них были бы гораздо богаче (не говоря уже о том, что счастливее), если бы только знали толк в простых радостях жизни.
Я стал дисфункциональным с потребительской точки зрения. Оказавшись в торговом центре, я не делаю покупок, а смотрю вокруг и дивлюсь всем тем вещам, которые не просто не хочу, но даже не могу себе представить, при каких обстоятельствах захотел бы. Мое единственное развлечение в молле – наблюдать за другими посетителями. Подозреваю, большинство из них оказываются в торговом центре вовсе не для того, чтобы купить что-то конкретное. Скорее, они приходят в надежде, что захотят купить что-то такое, о чем до посещения торгового центра даже не думали: кашемировый свитер, набор гаечных ключей, последнюю модель телефона.
Зачем лезть из кожи вон, чтобы пробудить в себе это желание? Потому что оно позволяет им испытать сиюминутное удовольствие, когда они купят желаемое. Стоит ли говорить, что это ощущение имеет столь же мало общего с состоянием долгосрочного счастья, сколь инъекция героина со счастьем героинового наркомана.
У меня мало потребительских желаний не потому, что я сознательно борюсь с ними. Просто в какой-то момент они перестали появляться или, во всяком случае, стали появляться гораздо реже. Иными словами, моя способность желать потребительские товары просто атрофировалась.
Как это произошло? Благодаря достигнутому в результате стоической практики осознанию, что приобретение вещей, которых обычно желают в моем социальном кругу, вообще никак не скажется на том, счастлив ли я, и не приблизит меня к хорошей жизни. Если у меня появится новая машина, целый гардероб изысканных костюмов, «Ролекс» и большой дом, я испытаю не больше радости, чем сейчас. А может, и меньше.
Судя по всему, как потребитель я пересек некую точку невозврата. Миновав ее, я едва ли когда-нибудь вернусь к бездумному консьюмеризму, который некогда казался мне таким увлекательным.
Позвольте мне теперь описать неожиданный побочный эффект стоической практики. Как стоик, вы будете беспрестанно готовить себя к неприятностям – например, посредством негативной визуализации или добровольного дискомфорта. Однако, если неприятностей так и не последует, вас может посетить любопытное чувство досады. Вы можете захотеть подвергнуть свою философию испытанию, чтобы проверить, действительно ли обладаете навыками менеджмента жизненных трудностей, над совершенствованием которых столько трудились. Словом, вы станете похожи на пожарного, который годами отрабатывал навыки пожаротушения, но ни разу не выезжал на настоящий пожар, или футболиста, который, несмотря на прилежные тренировки в течение всего сезона, не получил места в основном составе.
В этой связи историк Поль Вен замечает, что для практикующего стоицизм «тихая жизнь на самом деле беспокойна, так как мы не понимаем, сохраним ли самообладание в случае бури»[363]. Именно поэтому, согласно Сенеке, если кто-то попытается причинить вред мудрецу, тот будет только за, ибо это не повредит, а поможет ему: «Удары, наносимые ему людьми или обстоятельствами, настолько безвредны для него, что он обращает обиды себе же на пользу, испытывая себя и свою добродетель»[364]. Сенека также предполагает, что настоящий стоик будет приветствовать смерть, – это итоговое испытание его стоицизма[365].
Я тоже захотел испытать свой стоицизм, хоть и практиковал его недолго. Я уже упоминал о желании получить оскорбление и посмотреть, смогу ли отреагировать подобающим образом. Помимо этого, я искал ситуаций, которые испытали бы мою смелость и силу воли, чтобы увидеть, пройду ли я такую проверку. Пока я писал книгу, мне подвернулся подходящий случай, позволивший глубже понять желание стоиков испытать себя.
Все началось с того, что я начал видеть вспышки на периферии своего зрения, когда моргал в темном помещении. Я обратился к офтальмологу, который диагностировал разрыв сетчатки и посоветовал лазерную операцию, чтобы предотвратить ее отслоение. Медсестра перед операцией объяснила, что мою сетчатку подвергнут воздействию лазерного луча высокой мощности. Она спросила, видел ли я когда-нибудь световое шоу, заверив, что мне предстоит гораздо более яркое зрелище. Затем в операционную вошел врач и начал орудовать лазером. Первые вспышки действительно были интенсивными и красивыми, но вдруг произошло нечто неожиданное: они пропали. Я по-прежнему слышал, как щелкает лазер, но никаких вспышек не было. Когда аппарат наконец выключили, я видел прооперированным глазом одно размытое фиолетовое пятно. У меня закралась мысль, что во время операции что-то пошло не так (может, лазер дал осечку), из-за чего я ослеп на один глаз.
Эта мысль, конечно, была тревожной, но за ней последовала еще одна: я попытался понять, как мне реагировать на частичную слепоту. Смогу ли я справиться с ней, как подобает стоику? То есть моей первой реакцией на возможную потерю глаза была попытка оценить стоический тестовый потенциал такой потери! Эта мысль, наверное, покажется вам странной – мне тоже так показалось. Тем не менее, реагируя таким образом, я, очевидно, испытывал предсказуемый (некоторые сказали бы, что извращенный) побочный эффект стоической практики.
Я сообщил сестре, что ничего не вижу прооперированным глазом. Она ответила (наконец-то! почему нельзя было предупредить заранее?), что это нормально и в течение часа зрение вернется. Так оно и произошло, и я, к счастью, лишился уникальной возможности испытать свой стоицизм.
Если только безвременная смерть не помешает, лет через десять меня в любом случае ждет большое испытание. Мне перевалит за шестьдесят, и я окажусь на пороге старости.
На протяжении всей своей жизни я искал образцы для подражания – людей на следующем этапе жизни, которые, как мне казалось, успешно с ним справляются. Когда мне исполнилось пятьдесят, я начал присматриваться к знакомым 70–80 лет, пытаясь найти среди них такой образец. Оказалось, в этой возрастной группе легко найти людей, которые могут послужить отрицательным примером: моя цель состояла в том, чтобы избежать такой старости, как у них. Положительные примеры, увы, были в дефиците.
Большинство моих знакомых этого возраста, которых я спрашивал, как справиться с наступлением старости, имели раздражающую привычку предлагать одну и ту же премудрость: «Не старейте!» Если не брать в расчет открытие «фонтана молодости», их призыву можно последовать единственным способом – совершить самоубийство. (Впоследствии мне подумалось, что именно это они и советовали, пусть и в завуалированной форме. Еще я понял, что их позиция перекликается со словами Музония Руфа: «Блажен не тот, кто умирает поздно, а тот, кто хорошо и благостно».)
Возможно, когда мне самому будет за восемьдесят, я тоже решу, что небытие предпочтительнее старости. Но не менее вероятно, что многие из тех, кто считает старость столь обременительной, сами виноваты в этом, поскольку в молодости пренебрегли подготовкой к ней. Если бы они нашли время, чтобы подготовиться должным образом (например, начали бы практиковать стоицизм), старость не оказалась бы для них такой тяжелой. Напротив, они согласились бы с Сенекой, что это одна из самых приятных стадий жизни, которая «полна наслаждений, если знать, как ею пользоваться»[366].
Когда я писал книгу, моя 88-летняя мать перенесла инсульт и была сослана (так уж вышло, что мною) в дом престарелых. Удар так ослабил левую половину ее тела, что она не могла самостоятельно встать с постели. Также она с трудом глотала, что делало опасным прием самой обычной пищи и воды, которые могли попасть в трахею и привести к смертельно опасным осложнениям, поэтому еда для нее должна была быть протертой, а напитки, наоборот, загущенными. (Так я узнал, что существует целая линейка густых напитков для людей с проблемами глотания.)
Мама, как можно догадаться, была недовольна таким поворотом судьбы – и я делал все от меня зависящее, чтобы ободрить ее. Будь я верующим человеком, молился бы вместе с ней и за нее. Или сказал бы, что попросил помолиться за ее здоровье десятки или даже сотни людей. Однако оказалось, что лучшие слова поддержки, которые я мог предложить, имели явно стоический оттенок. Мама, например, могла жаловаться, как ей тяжело, а я цитировал Марка Аврелия: «Искусство жизни более напоминает искусство борьбы, нежели танцев».