– Конечно, – сказал он. – Я жалею, что могу не дожить и не увидеть, как вырастет моя дочка Мишель.
XXII
Из всех вопросов, какие я задал Фейнману, один всегда выделялся особенно – то был мой последний вопрос: кто вы как человек, и как карьера ученого повлияла на ваш характер?
Ему вопрос не понравился – слишком уж он психологичный.
Но он на него ответил.
С поправкой на его раздражение от любых психологических вопросов я счел его ответ настоящим подарком. Напоминание мне: какой бы монументальной важностью я ни наделял успех, на самом деле не он имеет значение.
Мне даже и невдомек, что это значит – понимать себя на личностном уровне. Я слыхал, как люди говорят, что, дескать, им бы выяснить, кто они такие. Не понимаю, о чем это вообще. Точно могу сказать, что узнал о себе прорву всего, пока изучал биологию. Знаю, из чего я сделан. У меня есть пространная теория, как я функционирую механически. Но это не есть понимание себя на личностном уровне.
Могу сказать, что я – ученый. Меня воодушевляют открытия. И воодушевление это не из-за того, что создал что-то, а потому что обнаружил нечто прекрасное, которое всегда было. И всякое научное влияет на все стороны моей жизни. И на мое отношение ко многому. Не могу сказать, что 2 тут телега, а что – лошадь. Потому что я – единая личность, и поэтому не скажу, к примеру, это мой скептицизм – причина моего интереса к науке или наука – причина моего скептицизма. Это невозможно. Однако я хочу знать, что истинно. Поэтому я и всматриваюсь во все. Чтобы увидеть и выяснить, что происходит.
Расскажу-ка я вам историю. Я в тринадцать лет познакомился с девочкой Арлин. Она стала моей первой подружкой. Мы гуляли вместе много лет, и сначала все было не очень серьезно, а потом стало серьезнее. Мы полюбили друг друга. В мои девятнадцать мы договорились жениться, а в двадцать шесть – поженились. Я глубоко любил ее. Мы вместе выросли. Я изменил ее своей точкой зрения, своей рациональностью. Она изменила меня. Она мне очень помогла. Научила меня, что иногда можно быть иррациональным. Это не значит быть тупым, а просто по случаю, по ситуации понимать, имеет смысл думать или нет.
Женщины вообще на меня сильно повлияли и сделали меня лучше, таким, какой я сейчас. Они представляют эмоциональную сторону жизни. И я понимаю, что и она очень важна.
Самоанализом я заниматься не собираюсь. Иногда это хорошо – знать себя, иногда – нет. Вот смеешься над анекдотом, а если задуматься, почему смеялся, может стать понятно, что анекдот-то не смешной, а дурацкий, и смеяться перестаешь. У меня правило такое: несчастлив – думай. А когда счастлив – нет. Зачем портить? Ты, может, счастлив по каким-нибудь нелепым причинам и только все испортишь, если это поймешь.
С Арлин я был счастлив. Мы несколько лет счастливо прожили в браке. А потом она умерла от туберкулеза. Я знал, что у нее туберкулез, еще когда женился на ней. Друзья мне говорили, не женись на ней, а поскольку у нее был туберкулез, я мог бы и не жениться. И я не из чувства долга на ней женился. А потому что любил ее. Они все боялись, что я подцеплю его, а я не подцепил. Мы очень береглись. Мы знали, откуда идут микробы, и очень береглись. Опасное дело, но я не подцепил.
Вот, к примеру, наука повлияла на мое отношение, допустим, к смерти. Я не злился, когда Арлин умерла. На кого злиться-то? На Бога я злиться не мог, потому что в Бога не верю. Не на бактерий же злиться, верно? И поэтому не было у меня никакой обиды, и я не желал отомстить. И раскаиваться не в чем, потому что я ничего не мог с этим поделать.
Я не беспокоюсь за свое будущее в раю или в аду. У меня есть теория, она, думаю, происходит из моей науки. Я верю в научные открытия и, следовательно, имею к себе непротиворечивое отношение. Вот был я в больнице и теперь не знаю, сколько мне осталось. Нас всех это ждет, рано или поздно. Все умирают. Вопрос времени. Но с Арлин я был по-настоящему счастлив, хоть сколько-то. Так что у меня все было. Остаток моей жизни после Арлин мог уже быть и похуже, понимаете? Потому что у меня уже все было.
XXIII
Что в жизни важно? Над этим вопросом нам всем следует задумываться. В школе ответа не дадут, и он не так прост, как кажется, поскольку поверхностный ответ неприемлем. До истины добираться придется самому. И быть честным с собой. А для этого себя надо уважать и принимать. Для меня лично это трудные задачи.
Я впопыхах преодолел колледж и высшую школу, рвался начать работу, доказать миру, что я жив и моя жизнь имеет значение. Мой жизненный фокус был вне меня, снаружи. Как у Марри. Добиваться и впечатлять. Быть важным человеком, вожаком. Классический путь. Традиционный. Вроде очевидная и достойная цель. Я принял ее не раздумывая. Но оказалось, что для меня он – как бежать за радугой. Хуже того – как бежать за чужой радугой. Радугой, чью красоту я толком и не видел.
Благодаря Фейнману я осознал другую возможность. И так же, как открытие квантовой теории заставило физиков пересмотреть все прочие теории, пример Фейнмана заставил меня пересмотреть мои. Он не рвался в лидеры. Он не тяготел к модным «единым» теориям. Открытие приносило ему удовлетворение, даже если он открывал нечто уже известное другим. Удовлетворение возникало, даже если удавалось просто вывести заново и самостоятельно чей-то чужой результат. Даже если это просто игра с ребенком. Удовлетворение для себя. Фокус у Фейнмана был внутренний, и этот внутренний фокус даровал ему свободу.
Наша культура, по определению Фейнмана, – греческая. В нашей культуре люди, живущие как Фейнман, считаются чудаками, потому что Фейнман – вавилонянин. По Фейнману, и физика, и сама жизнь управляются интуицией и вдохновением – и презрением к правилам и обычаям. Он не обращал внимания на привычные методы физики и изобретал свои – свои суммы по траекториям и диаграммы. Академическую культуру он тоже презрел и ел со студентами в «Сальнике», занимался физикой в стрип-клубах, а исследования проводил не из амбиций, а из любви. А если кому-то не нравилось его поведение, что ж, какое ему дело до чьего-то мнения?
Я избрал путь Фейнмана. Многим не повезло так, как мне, и они не чувствуют страсть к какой-нибудь стороне жизни или же, как мой отец-иммигрант, слишком заняты выживанием и небогаты выбором. Особенно пережив страх смерти, я, имея выбор, не хотел его прошляпить. Я принял решение: пока могу, буду расходовать конечное время жизни, преследуя цели, которые меня трогают, независимо от того, считают ли их окружающие достойными или нет. Я решил никогда не упускать из виду красоту физики – и жизни, – какой бы эта красота ни виделась мне лично.
Я знал, что придется рисковать, потому что я не останусь в одной узкой, «последовательной» области исследования – или даже в пределах одной карьеры. Знал, что, раз амбиции – не моя звезда, меня могут не принять мои коллеги, у которых звезда вот такая. Знал, что на меня могут смотреть свысока с тем же неуместным осуждением, с каким я смотрел на профессора Садовода или какое встретил в профессоре Брадокрохе. И я знал, что, может, в конце концов и не обрету успеха, какого добился Фейнман, в привычном, или материальном, смысле, или какого желала мне моя мама, или какой Марри алкал навязать своей дочери Лисе. Зато с внутренним фокусом мое счастье будет в моей власти.
Стоило мне стряхнуть с себя бремя чужих – настоящих или призрачных – ценностей и ожиданий, как стало легко и просто понять, какова моя страсть. Я отставил струнную теорию. Начал больше заниматься квантовой оптикой, над которой мы работали с Марком. Выяснилось, что Фейнман прав – наша теория оказалась верна, а общепринятый подход – ошибочен. И я перестал скрывать свое писательство. Уж если Фейнман мог видеть красоту как вдохновение для теории радуги, электрон – вести себя как волна, а свет – как частица, значит, некоторое противоречие в метаниях Леонарда между разными областями физики или даже призваниями Вселенную не пошатнет.
Никто из моих коллег по Калтеху, помимо Фейнмана, моей работой в оптике не заинтересовался. А при упоминании о моем литераторстве большинство еще и глаза закатывали. Вскоре меня попросили переселиться в другое крыло здания.
– Марри хочет кабинет по соседству от своего – для одного из его сотрудников, – сказала Хелен. Я, конечно, прикинул, не связана ли эта просьба с моим выбором увлечений, но в основном подумал: «Ну и ладно». Куда меня заведут моя физика и писательство, я не ведал. Но дорога манила. Буду ли писать «в стол» или, может, зарабатывать этим на жизнь, но я надеялся написать что-нибудь такое, что понравится Фейнману. А потом, подумав, решил: лучше надеяться, что я когда-нибудь напишу что-то, что понравится мне самому.
XXIV
Покинув Калтех, я больше никогда не видел Фейнмана – только по телевизору.
Начало 1986 года. Долгая борьба с раком ослабила его, но он все равно согласился быть единственным ученым в Американской президентской комиссии по расследованию крушения космического челнока «Челленджер». Терпения на бюрократию ему не хватало, и он полетел через всю страну – проводить свое собственное маленькое расследование. Вскоре он пристрелялся к главной причине катастрофы, коя осталась бы загадкой, если б не глянули «под ковер» – на утерю одним из ключевых уплотнительных колец челнока упругости при низких температурах. На публичной телевизионной встрече 11 февраля 1986 года Фейнман макнул уплотнительное кольцо в стакан с ледяной водой и продемонстрировал, насколько оно стало неупруго при сжатии. Тем прославившимся простым экспериментом Фейнман показал, что ответственность за крушение в значительной мере лежит на управленцах НАСА, не обративших внимания на призывы инженеров отменить запуск из-за необычайно холодного тогдашнего утра – двадцать девять градусов по Фаренгейту (самая низкая температура при предыдущих запусках составляла пятьдесят три градуса по Фаренгейту)