Калина что-то говорил пану Григорию. Тот указал места остальным. Все стали вокруг выворотня, похожего на белый холмик. Посреди него виднелся продух. Медведь там и спал, дышал тепло.
Любомирский с Пржыемским встали позади выворотня. Николаус — справа. Перед самой берлогой остановились Калина, пан Григорий и черный мужик.
Тут подтянулись и остальные. Тогда Пржыемский велел пахоликам встать позади берлоги, а сам перешел ближе к пану Григорию, а Любомирский там и остался.
По знаку черного мужика Калина отнял от ели прислоненный заранее шест и передал ему. Внезапно мужик стащил баранью шапку и размашисто перекрестился. Это было необычно. Николаус удивленно глядел на него. Да, казалось, уж сей свирепый житель глухомани должен молиться по-другому!..
А мужик, нахлобучив треух, начал опускать шест в продух.
Все затаили дыхание.
Шуршал снег, затвердевший в продухе…
И вдруг как будто произошла какая-то заминка. Все как будто запнулось. Целый мир запнулся.
И сейчас же из продуха донеслось ворчание. Все стояли, сжимая свое оружие. Ну?!
Черный мужик сунул шест сильнее, глубже, снова поднял его, собираясь уже ударить по-настоящему, и тут его шест вдруг взлетел в снежном вихре, Николаус даже пригнул голову, думая, что тот упадет сверху. И следом из сугроба восстала бурая башка с желтым оскалом смертельных клыков и выплеском красного языка, сверканьем белков. Черный мужик отскочил, пытаясь схватить рогатину и не находя ее, а Калина ее держал, подавал ему, но зверь уже ломился вперед, разбивая лапами снежную кору, — и — тук! — глухо задел лапой черного мужика, да так крепко, что тот отлетел в сторону, бородой в снег. И Калина тогда бросил его рогатину и подставил под медвежий натиск свою. В этом мудрость охотничья — только держи твердо, упри конец в землю и держи, а зверь пусть на рогатину себя и насаживает — дальше, глубже. Но этот зверь был другой. Он метнулся в сторону от рогатины. И тогда все услыхали железное клацанье его клыков. Но то не клыки лязгнули, а что-то еще, и уже все увидели — цепь! На шее его висела цепь с крупными звеньями, поржавевшая в лесной сырости. Цепь, а не кишка!..
Зверь метнулся как раз в сторону Николауса, и тот изготовил копье для удара, но дорогу медведю заградил краснолицый пан Григорий — он гаркнул хрипло и всадил копье медведю в брюхо, тут же хлынула по свалявшейся шкуре кровь, черная кровь, а на снегу она обернулась алой. Медведь ударом лапы преломил копье, и пан Григорий шарахнулся назад, упал. Николаус прыгнул так, чтобы встать на пути зверя. Но тут медведя отвлек Калина: с размаху всадил острые концы рогатины ему в бок. И зверь заревел страшно. Аж с елок посыпался снег. Зверь попер на Калину, стараясь развернуться. Тот не успел поставить рогатину концом в землю, и натиск грозил обернуться для Калины плохо. Да все же ему удалось упереть рогатину. Но зверь-то шел боком, а тут взял и резко развернулся, да так, что рогатина отлетела в сторону. Николаус сзади вогнал свое копье, но удар, видимо, был неверный, зверь даже не обернулся. И на удар Пржыемского не отреагировал. А навалился на Калину, подмял его, мотая башкой из стороны в сторону и хватая прямо за лицо пастью. На месте лица у того уже была кровавая маска. Рык медведя смешался с морозным визгом и хрипом человека, и кровь их смешалась в снежной каше. В медведя вонзались копья пахоликов, Новицкого, но тот давил и давил Калину, терзая его голову, пока не поднялся черный мужик с рогатиной и не ударил сбоку. А к нему подскочил Жибентяй и тоже налег на рогатину, и вдвоем они свалили медведя с Калины. Но зверь тут же поднялся.
— Не балуй! Жми! — заорал черный мужик.
И они вдвоем с Жибентяем снова ударили рогатиной и пошли вперед, вперед, как будто тараном на ворота крепости. Пахолики снова накинулись на зверя с копьями. Бросился с одним кинжалом на зверя и пан Григорий Плескачевский. Демон охоты, схватки обуял всех в этом заснеженном еловом лесу. Все готовы были умереть или убить зверя… Ну, пожалуй, кроме пана Любомирского. Он, хотя и кричал вместе со всеми что-то, и размахивал копьем, норовя попасть в зверя разок, но, как говорится, не лез на рожон. Да и так желающих было достаточно.
Зверь, проткнутый рогатиной, хрипел, выдыхая самые глубинные пары своей медвежьей жизни, зубы хватали воздух, морозный воздух, а не плоть этих людей. Слишком много копий его проткнули, а рогатина уже достигла его последних сил. И, содрогаясь, медведь умирал, жизнь от него уходила вместе с потоками крови, черной на шерсти и алой на снегу, и ржавая цепь висела старой кишкой, знаком его неволи. Он недолго жил на воле и наводил страх на всех вокруг. Но все же вкусил позабытой дикой доли. А это было последнее его представление в Потешном сем чулане.
И зверь затих. И только слышны были вдохи и выдохи охотников. Никто ничего не говорил. Черный мужик стоял, согнувшись, по его смуглому лицу катился пот, застывавший мутными морозными капельками в бороде… Он сплюнул густо кровью, поморщился и сел прямо в снег. Кажется, медвежья лапа помяла хорошенько ему бок. А всего-то удар. «Тук!» Но как же он нашел в себе силы напасть потом на зверя с рогатиной? Николаус дивился на черного мужика. А Калина? Вспомнили о нем. Да и он снова заскулил жалобно, видно, терял сознание и очухался. Лицо его было ужасно. На окровавленной сей маске болтался глаз, странно выпуклый, жуткий, а другой, наоборот, куда-то глубоко запал и исчез, вскипев только черной кровью. Носа совсем не было, щеки разорваны, и сквозь них белели иногда зубы в булькающем месиве. От крови шел пар. Раны были и на шее. Рыжий тулуп напитывался темными потоками крови.
Тяжело дыша, все глядели на него, на медведя, ничего не говоря и не предпринимая, словно в некоем забытьи.
Но вдруг снова каркнул ворон, пролетавший над маковками седых зеленых елей, и все пришли в себя, задвигались, заговорили. К лицу Калины Жибентяй прикладывал снег. Пан Григорий искал свою шапку. Ее обнаружил в снегу один пахолик, отряхнул и подал ему. Нахлобучивая шапку, пан Григорий Плескачевский велел рубить волокуши для медведя и носилки для Калины. Что тут же и было исполнено. Первым поволокли медведя, чтобы легче было идти с носилками и Калиной. На жерди набросали еловых лап, переплели их, и носилки получились неплохие. Калина тихо подвывал. И уже трудно было представить его благообразное лицо с русой бородкой. Николаус вдруг это его лицо и вспомнил.
Шли назад очень медленно, проваливались в снегу. Калину несли Николаус, Пржыемский, Жибентяй и Новицкий. Ноша была тяжелая. Иногда сверху падал кусок красного снега. Позади всех плелся черный мужик. Он часто останавливался и сплевывал кровь. А ворон все кружил над ними, сопровождал.
На излучину речки в березовую рощу вышли уже поздно, в сумерках. Оставшийся с лошадьми и санями пахолик жег костер. Его охотники увидели издали. Он доложил пану Плескачевскому, что здесь побывал вестовой из острога, передал приглашение пана Ляссоты в гости. Но пан Плескачевский велел возвращаться в имение. На сани погрузили тушу медведя с цепью, туда же положили и Калину, править сел черный мужик. Лицо его нестерпимо бледнело в сумерках.
— Трогай, с Богом! — крикнул пан Плескачевский.
И все двинулись в густеющих сумерках, пересекли речку, пошли вверх по крутому холму. Солнца целый день не было. Морозная муть висела в воздухе. А тут разъяснело, и охотничий отряд уже ехал в снегах по холмистой гряде под яркими чистыми звездами. Николаус отыскал восходящее созвездие Большой Медведицы. И хотя то же созвездие горело и над Пулавскими холмами и отражалось в водах Вислы, а эта Медведица сейчас казалась особенно большой и грозной, и все созвездия, все небо было ее берлогой. А дерзкие человечки на лошадках везли ее сына вместе с обезображенным Калиной. И Николаусу все это представилось продолжением той комедии, устроенной странниками в замке… Он вспомнил потешную свадьбу горластой девицы и дворянина, зарезанных позже. И вот уже убит, проткнут рогатиной и копьями последний участник свадебных игрищ — медведь с цепью…
Все-таки его не оставляло какое-то чувство вины, неясное, пульсирующее то сильнее, то слабее… Времена жестокие, как любил говорить отец пан Седзимир Вржосек, и слабина не прощается. А когда же бывало по-другому?
Но, какими бы ни были времена, а убивать комедиантов мерзко.
Да это только зверь, сказал себе молодой шляхтич. А тех комедиантов он и не тронул.
Охотники замучились, но спать никто не собирался, приехав в имение пана Плескачевского. В доме светились окна. Из труб валил дым. На дворе разложили большой костер и мужики принялись тут же свежевать зверя и зажаривать куски мяса, сердце, печенку. Калину отнесли в его избу, где тут же заголосили бабы, как по мертвому. Но он был еще жив.
Глубокой ночью охотники расселись за столами в просторном доме пана Плескачевского и взялись за сочные зажаренные куски медвежатины да за пиво, вино и водку. Дружно вспоминали все обстоятельства охоты, Пржыемский рассказывал, как он еще под замком гонялся за сим зверем с цепью. И Николаусу снова чудились какие-то мгновения того летнего еще дня, хмурого, сырого. И тошнота то подкатывала к горлу, то отступала. Мясо медвежье он совсем не мог есть. Только пил водку да закусывал хрустящими чесночными и укропными огурцами да свежим караваем.
Хватились, что нет черного охотника. Послали за ним. Но пахолик вернулся ни с чем. Лежит, мол, мужик на полатях и уже подняться не может.
Подивились медвежьей силе: только приложился лапищей…
Пили и шумели всю ночь, кто-то выбегал на двор блевать. Пржыемский с Новицким заспорили, кто сколько раз попал копьем в медведя, в их спор на свою беду встрял и пан Любомирский, но пан Пржыемский так обидно его высмеял, что тому ничего не оставалось, как схватиться за саблю. Но пан Плескачевский сам встал между ними. Ему такие повороты не в новинку были.
— Не сметь! В моем дому поляк не прольет кровь брата. Desipere in loco![189]