попрать Цикл. Беря и ничего не отдавая взамен, требуя, чтобы со временем «производительность» и «доходы» лишь возрастали, Система отнимает у остального Мира громадные количества энергии, дабы ее собственная крохотная отчаянная доля давала прибыль: и не только бо́льшая часть человечества – бо́льшая часть Мира, животного, растительного и неорганического, по ходу дела опустошается. Система может понимать, что лишь выторговывает себе время, а может и не понимать. А время это – изначально искусственный ресурс, не имеет никакой ценности ни для кого и ни для чего, кроме самой Системы, которой рано или поздно предстоит наебнуться так, что с концами, когда ее привычка получать энергию превысит то, что способен ей поставлять Мир, и она утащит с собою невинные души по всей жизненной цепи. Жить внутри Системы – это как ехать по стране в автобусе, которым рулит суицидальный маньяк… хотя он такой вполне себе дружелюбный, все время шуточки в громкоговоритель отпускает: «Доброе утро, народец, мы вот въезжаем в Гейдельберг, знаете же старую песенку – „Я сердце в Гейдельберге потерял“, – ну так вот у меня один дружок потерял тут оба уха! Не поймите меня превратно, вообще-то милый городок, люди душевные и чудесные – когда на дуэлях не дерутся. А если по серьезу, вас они отлично примут, не только ключи от города поднесут – еще и молоток дадут, пробки из бочек вышибать!» u. s. w. И вы катите себе по стране, где свет вечно меняется – приходят и уходят за́мки, кучи камня, луны разных форм и окрасов. В небожеские утренние часы – остановки, причины коих не объявляются: выхо́дите поразмяться во дворах под друммондовым светом, где за столом под огромными эвкалиптами, которые обоняете в ночи, сидят старики, тасуют древние колоды, замасленные и обтрепанные, шлепают мечами, кубками и козырями в треморе света, а за ними урчит вхолостую автобус, ждет – пассажирам занять места, и как бы вам ни хотелось остаться вот прямо тут, научиться игре, за этим спокойным столом найти свою старость – бесполезно: он ждет за дверью автобуса в наглаженном своем мундирчике, Повелитель Ночи, проверяет билеты, удостоверения личности и командировочные предписания, и властвуют сегодня жезлы предпринимательства… кивком он пропускает вас, и вы мимоходом замечаете его лицо, его безумные упертые глаза и тогда на ужасную пару-другую сердечных взбрыков вспоминаете, что, разумеется, для всех вас все закончится кровью, потрясеньем, лишенным достоинства, – однако путешествие тем временем должно продолжаться… а над вашим сиденьем, где должна быть рекламная табличка, висит цитата из Рильке: «Однажды, все только однажды…»[234] Один из любимейших лозунгов у Них. Без возврата, без спасения, без Цикла – не это значение Они и Их блистательный наймит Кекуле придали Змею. Нет: Змей означает – каково, а? – что шесть атомов углерода в бензоле на самом деле свернуты в замкнутое кольцо, в точности как этот змей с хвостом во рту, ЯСНО? «Ароматическое кольцо в известном нам сегодня виде, – старый препод Пёклера Ласло Ябоп в этот миг своей рацеи извлекает из кармашка для часов золотой шестиугольник с германским гнутым крестом посередке, почетную медаль от «ИГ Фарбен», шуткует в этой своей милой манере старого пердуна, что ему нравится считать крест не столько германским, сколько изображением четырехвалентности углерода… – но кто, – с каждый тактом воздевая простертые руки, словно джазовый дирижер, – кто, наслал, Грезу? – Никогда не поймешь, насколько риторические у Ябопа вопросы. – Кто наслал этого нового змея на разваленный наш сад, уже слишком оскверненный, слишком переполненный, не могущий полагаться локусом невинности – если только невинность не есть равнодушная нейтраль нашей эпохи, наш безмолвный уход в машинерии безразличья, – и Змей Кекуле пришел – не уничтожить ее, но показать, что мы ее утратили… нам даны были некие молекулы, одни комбинации, а не другие… мы использовали то, что нашли в Природе, не сомневаясь, бесстыдно, быть может, – однако Змей прошептал: „Их можно изменить и собрать из мусора данного новые молекулы…“ Может ли кто-нибудь сказать мне, что еще он нам прошептал? Ну же – кто знает? Вы. Скажите мне, Пёклер…»
Собственное имя обрушилось на него ударом грома, и то, разумеется, был никакой не проф. – д-р Ябоп, а коллега, живущий чуть дальше по коридору, – нынче утром коллега этот тянул лямку побудки. Ильзе расчесывала волосы и улыбалась Пёклеру.
Дневная работа пошла на лад. Другие были неподалеку, чаще встречались с ним взглядом. Знакомились с Ильзе – и очаровывались. Если Пёклер читал в их лицах что-то еще, он не обращал внимания.
Затем как-то вечером он вернулся с Ойе, чуть подшофе, чуть возбужденный тревогой за пуск назавтра, – и обнаружил, что каморка пуста. Ильзе, ее цветастый портплед, одежда, которую она обычно разбрасывала по раскладушке, – все исчезло. Не осталось ничего, кроме жалкого листка логарифмической бумаги (которая, как убедился Пёклер, очень полезна для укрощения ужаса экспоненциальных кривых до линейного, до безопасного), такой же, на какой она рисовала свой Лунный домик. «Папи, они хотят, чтобы я вернулась. Может, разрешат снова тебя увидеть. Я надеюсь. Я тебя люблю. Ильзе».
Курт Монтауген застал Пёклера на раскладушке: тот лежал и дышал подушкой, ему казалось – запахом ее волос. После чего на некоторое время отчасти ополоумел: твердил, что убьет Вайссманна, саботирует ракетную программу, бросит работу и отправится искать убежища в Англию… Монтауген сидел и все это слушал, раз-другой дотрагивался до Пёклера, курил трубку, пока, наконец, в два или три часа ночи, изложив ряд нереальных вариантов, вволю наплакавшись, наматерившись, Пёклер не пробил в стенке дыру к соседу, из которой до них донесся блаженный храп неведенья. Уже остыв до раздраженного инженерского элитизма: «Дураки, они даже не знают, что такое синус-косинус, а туда же, будут еще мне говорить…», – Пёклер согласился, что да, нужно подождать, пусть делают, что собираются делать…
– Если я устрою встречу с Вайссманном, – предложил, тем не менее, Монтауген, – ты поведешь себя красиво? будешь спокоен?
– Нет. С ним – нет… Пока.
– Когда поймешь, что готов, дай мне знать. Когда будешь готов, сам поймешь, как себя повести.
Это он себе командный тон позволил? Должно быть, увидел, как Пёклеру необходимо оказаться под чьей-то командой. Лени выучилась усмирять мужа лицом, знала, каких жестоких складок он ждет от ее рта, какие интонации ему потребны… бросив его, она оставила безработным слугу, который пойдет за любым хозяином, что его позовет, просто
ЖЕРТВА В ЖЕОДЕ!
Nur… ein… Op-fer!
Sehr ins Vakuum,
(«И кому я нужен сам-такой?»)
Wird niemand ausnut-zen mich, auch?
(«Просто раб – а на кого работать?»)
Nu rein Sklave, ohne Her-rin, (я-та та-та)
(«И-и свобода ваша мне на – кой?»)
Wer zum Teufel die Freiheit, braucht?
(И все вместе, мазохистики, особенно те, кому сегодня вечером не с кем, кто остался наедине со своими фантазиями – непохоже, чтоб они когда-нибудь сбылись; давайте-ка хором с этого места, подтяните братикам и сестренкам, пускай все вокруг знают, что вы живы и искренни, давайте-ка попробуем взломать тишину, дотянуться и состыковаться…)
Свет натрия-тускл в Берлине опять
И пусто в пивных, коль пойдешь погулять.
Уж лучше запеть
Греческу-ю трагедь,
Чем ЖЕРТВОЙ В ЖЕОДЕ всю ночь прозябать!
Дни шли, и один сильно напоминал другой. Идентичное утро ныряет в рутину, унылую нынче, как зима. Он хотя бы выучился напускать на себя спокойствие. Выучился ощущать сборы, движение к войне, что свойственно программам вооружения. Сначала симулируется депрессия или ненаправленная тревожность. Возможны спазмы пищевода и не восстановимые поутру сновидения. С утра, оказывается, первым делом пишешь себе записки – спокойные, разумные заверения буйнопомешанному, заключенному внутри: 1. Это комбинация. 1.1. Это скалярная величина. 1.2. Ее отрицательные аспекты распределены изотропно. 2. Это не заговор. 2.1. Это не вектор. 2.11. Он ни на кого не направлен. 2.12. Он не направлен на меня… u. s. w. Кофе на вкус все явственнее отдает металлом. Каждое урочное задание ныне – кризис, и всякое критичнее предыдущего. За этим «работа-как-работа-ничем-не-хуже-других», похоже, таится нечто пустое, окончательное, нечто с каждым днем все ближе подбирается к проявленью… («Новая планета Плутон, – шептала она давным-давно, лежа в зловонной темноте, и ее заметная, как у Асты Нильсен, верхняя губа в ту ночь горбилась, подобно Луне, что ею правила, – сейчас в моем знаке Плутон, когти знака держат его крепко. Движется медленно – так медленно и так далеко… но он вырвется на волю. Это зловещий феникс, что творит свое особое всесожженье… намеренное воскрешение. Инсценировано. Под контролем. Без красоты милосердия, без Божьего вмешательства. Некоторые зовут его планетой Национал-Социализма, Брунхюбнер и вся эта компания, что нынче стараются подлизаться к Гитлеру. Они не знают, что говорят буквальную правду… Ты не спишь? Франц…»)
Война все ближе, и игра в приоритеты и политиканство все серьезнее: Сухопутные силы против люфтваффе, Управление вооружения против Министерства снабжения, СС, если учесть их амбиции, против всех, – и даже подспудное недовольство, что за следующие несколько лет перерастет в дворцовый переворот против фон Брауна – из-за его молодости и нескольких неудач на испытаниях – хотя видит бог, такого всегда бывало предостаточно, это ж сырье всей политики испытательных станций… Но, в общем, результаты испытаний внушали все больше надежд. Думая о Ракете, неизбежно думаешь о Schicksal[235], о росте и тяготении к форме предначертанной и, быть может, слегка потусторонней. Команды устроили запуски неуправляемой серии А5 – некоторые спускали на парашютах, и ракеты достигали высоты в пять миль и чуть ли не скорости звука. Разработчикам наведения еще киселять и киселять, но они к этому времени переключились на рули из графита, колебания рыскания снизили градусов до пяти и стали значительно довольнее стабильностью Ракеты.