Ленитроп ищет ее до темноты и уже опять вернулся к реке. Сидит в открытом кафе, увешанном желтыми огоньками, пьет пиво, ест шпецле с супом, ждет. Когда Грета материализуется, происходит это робким «из затемнения», как ее наверняка раз-другой вводил Герхардт фон Гёлль, не столько движется сама, сколько к ее безмолвному крупному плану, уже утвердившемуся напротив, подлетает камера Ленитропа, который допивает пиво, стреляет сигаретку. Грета не только избегает говорить о женщине у источника – вся память об этой женщине, возможно, истерлась.
– Я поднималась на видовую площадку, – вот что она в конце концов имеет сообщить, – посмотреть на реку. Она близко. Я видела ее пароход. Всего километр.
– Чего-чего такое?
– Бьянка, мое дитя, и мои друзья. Я думала, они уже давно в Свинемюнде. Но с другой стороны, какие теперь расписания?..
Ну и само собой: еще две чашки горького желудевого кофе и одна сигарета – и сверху по реке прибывает веселенькое разноцветье огней, красных, зеленых и белых, с легкой одышкой аккордеона, пумканьем контрабаса и женским смехом. Ленитроп и Грета идут к набережной и в дымке, которой уже сочится река, различают океанскую яхту – чуть ли не цвета этой дымки, под бушпритом – позолоченный крылатый шакал, на открытых палубах толпа щебечущих имущих в вечернем платье. Несколько человек заметили Маргериту. Она им машет, они тычут или машут в ответ, зовут ее по имени. Плавучая деревня: все лето яхта скиталась по этим низинам, как драккары викингов тысячу лет назад, – впрочем, вяло, не мародерствуя, в поисках избавленья, которое сама еще толком не определила.
Судно причаливает к набережной, команда спускает трап. На полпути к суше улыбчивые пассажиры уже тянут к Маргерите руки в перчатках и кольцах.
– Ты идешь?
– Э… А надо?
Она пожимает плечами и отворачивается, осмотрительно ступает с причала и на борт, юбка натягивается и какой-то миг глянцево блестит в желтом свете кафе. Ленитроп колеблется, следует было за Гретой – в последний миг некий шутник вздергивает трап, и яхта отходит, Ленитроп орет, теряет равновесие и падает в реку. Головой вперед – шлем Ракетмена утягивает прямо на дно. Ленитроп стаскивает шлем и всплывает, в носу жжет, перед глазами все расплывается, белое судно ускользает, хотя бурлящие винты движутся к нему, засасывают плащ – от него, стало быть, тоже избавляемся. Ленитроп отплывает на спине и осторожно огибает кормовой подзор, подписанный черным: «АНУБИС Świnoujście»[269], – стараясь держаться подальше от этих винтов. По другому борту замечает свисающий линь, догребает туда и цепляется. Оркестр на палубе наигрывает полечки. У спасательных концов прохлаждаются три пьяные дамы в тиарах и тесных колье – наблюдают, как Ленитроп с трудом ползет вверх по тросу.
– Давай обрежем, – кричит одна, – и он опять свалится!
– Ага, давай! – соглашаются компаньонки.
Господи боже. Одна уже достала огромный мясницкий тесак и нормально так замахивается под оживленный гогот – и примерно тут Ленитропа кто-то хватает за лодыжку. Он опускает голову и видит, что из иллюминатора под ним торчат два изящных запястья в серебре и сапфирах, подсвеченных изнутри каюты, как лед, а еще ниже струится маслянистая река.
– Сюда.
Девичий голос. Ленитроп соскальзывает обратно, а она тянет его за ноги, пока он не садится в иллюминаторе. Сверху доносится тяжелый «бух», трос падает, а дамы заходятся от смеха. Ленитроп протискивается внутрь, выжимая из себя воду, и падает на верхнюю койку рядом с девушкой лет 18-ти в длинном вечернем платье с блестками: она блондинка чуть ли не до полной белизны и с эдакими скулами, что от одного вида у Ленитропа встает – в жизни такого не бывало, чтоб от скул. Что-то явно у него с мозгом тут приключилось, куда деваться…
– Э…
– Ммм.
Они смотрят друг на друга, пока Ленитроп заливает собою все вокруг. Зовут ее, как выясняется, Стефания Прокаловска. Ее муж Антоний – владелец этого «Анубиса».
Ну, муж, ладно.
– Поглядите только, – грит Ленитроп. – Я весь насквозь.
– Я заметила. Вам должен подойти чей-нибудь вечерний костюм. Обсохните, а я схожу посмотрю, что можно раздобыть. Умывальня ваша, если хотите, – там все есть.
Ленитроп сдирает остатки Ракетменова прикида, принимает душ, намыливаясь лимонной вербеной, на которой обнаруживает пару белых лобковых волосиков Стефании, и уже бреется, когда она возвращается с сухой одеждой.
– А вы, значит, с Маргеритой.
– Насчет «с» – не уверен. Она это свое чадо нашла?
– Ну еще бы – они с Карелом уже устроили разборки. В этом месяце он изображает кинопродюсера. Знаете же Карела. А она, разумеется, больше всего на свете жаждет, чтобы Бьянка попала в кино.
– Э-э…
Стефания много жмет плечами, и каждая блестка танцует.
– Маргерита хочет, чтобы у Бьянки сложилась настоящая карьера. Это всё угрызения совести. По Маргерите всегда выходило, что ее карьера – просто череда непристойных картин. Вы, наверное, слышали, как она забеременела Бьянкой.
– Макс Шлепцих или как-то.
– Или как-то, верно. Вы не видели «Alpdrücken»? В той самой сцене, когда Великий Инквизитор заканчивает, появляются люди-шакалы – изнасиловать и расчленить плененную баронессу. Фон Гёлль не стал выключать камеру. Из прокатной копии эти кадры, конечно, вырезали, но они попали в личную коллекцию Геббельса. Я их видела – это страшно. У всех мужчин черные капюшоны или звериные маски… еще в Быдгоще у нас была такая забавная салонная игра: гадать, кто на самом деле отец ребенка. Надо же как-то развлекаться. Крутили пленку и задавали Бьянке вопросы, а она отвечала только «да» или «нет».
– Угу. – Ленитроп опрыскивает лицо лавровишневой водой.
– О, Маргерита ее испортила задолго до того, как Бьянка поселилась у нас. Меня вовсе не удивит, если сегодня малютка спать будет с Карелом. Так ведь в профессию и попадают, верно? Тут, разумеется, все должно быть профессионально – уж это-то мать должна обеспечить. Беда Маргериты в том, что ей все это слишком уж нравилось – на цепях, в пыточных камерах. Иначе ей никакой радости. Сами увидите. Их с Танатцем. И с тем, что Танатц принес в чемодане.
– Танатц.
– А, она вам не говорила. – Смеется. – Миклош Танатц, ее муж. Они время от времени сходятся. Под конец войны у них была гастрольная антрепризка для наших ребят на передовой – лесбийская пара, собака, сундук кожаных костюмов и аксессуаров, оркестрик. Развлекали эсэсовские войска. По концлагерям… турне за колючей проволокой, сами понимаете. А потом – в Голландии, по ракетным площадкам. Сейчас они вместе впервые после капитуляции, так что вряд ли мы с нею часто будем видеться…
– О, вот как, ну, я не знал.
Ракетные площадки? Рука Провиденья ползает средь звезд и кажет Ленитропу кукиш.
– Пока их не было, Бьянку оставили нам в Быдгоще. Она бывает стерва, но на самом деле очень славное дитя. Я с ней никогда в папулю не играла. Сомневаюсь, что папуля у нее вообще был. Появилась партеногенезом, чистая Маргерита, если слово «чистая» тут уместно.
Вечерний костюм сидит как влитой. Стефания выводит Ленитропа вверх по парадному трапу и на палубу. «Анубис» плывет меж деревень под звездами, из горизонта время от времени торчат силуэты ветряных мельниц, копен, ряда полукружий хлевов – «свиных ковчегов», – какой-то лесополосы, высаженной на бугре от ветра… Есть корабли, кои грезой мы можем перенести через ужасные стремнины, против течений… наше вожделенье – и ветер, и мотор…
– Антоний. – Она подвела Ленитропа к огромной фигуре – в мундире польского кавалериста и с целым забором маниакальных зубов.
– Американец? – тряся Ленитропову руку. – Браво. Вы почти довершаете комплект. Теперь у нас на борту все нации. Даже японец есть. Бывший офицер связи из Берлина – ему не очень удалось выбраться через Россию. Бар вы найдете на следующей палубе. Все, что бродит вокруг, – прижимая к себе Стефанию, – кроме вот этой, – честная добыча.
Ленитроп отдает ему честь, соображает, что этим двоим хотелось бы остаться наедине, и отыскивает трап к бару. Вся стойка завешена праздничными гирляндами цветов и лампочек, вокруг толпятся десятки элегантно прикинутых гостей, которые только что под аккомпанемент оркестра пустились распевать такую вот бодрую песню:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА БОРТ!
Взойди на сцену, бардак отмен-ный —
Добро пожаловать, дружок.
Как началось, мы не упом-ним,
Конец же, знамо, недалек!
Тут все брутально, мало-целестиально,
Но ты тут свой, как в дуле пыж,
Если все беды скинешь за-борт
И громко ржать не прекратишь!
Тут мамахен, их вертопра-хи —
Крадут их ду-ры у дочу-рок.
Тут наклон-ность – как торчмя кость,
Невероятны стояки,
Так размотай свои мозги
И – на
борт «Титаника», где безумства из краника.
Подымется паника – айсберг оставит на бобах,
Но пошалим в Walpurgisnacht[270].
Так скоротаем вечерок —
Давай же на борт скорей, на борт давай, дружок!
В общем, в спасательных шлюпках стонут пары в унисон, над головой у Ленитропа в навесе уснул пьянчуга, жиртресты в белых перчатках и с розовыми магнолиями в волосах танцуют пузо к пузу и перешептываются по-вендски. Руки шарят под атласом нарядов. Смуглокожие оленеглазые официанты курсируют с подносами, на которых запросто найдешь сколько угодно веществ и параферналии. Оркестр играет попурри американских фокс-тротов. Барон де Маллакастра ссыпает зловещий белый порошок в хайбол мадам Штуп. Та же самая срань, что творилась у Рауля де ля Перлимпанпана, и для Ленитропа все это – по сути, одна балеха.
Краем глаза он замечает Маргериту с дочерью, но вокруг них так густо клубятся оргиасты, что и близко не постоять. Ленитроп знает, что уязвим – больше, чем следует, – пред хорошенькими маленькими девочками, поэтому, прикидывает он, тут все ништяк, ибо эта Бьянка – обалденная так, что мало не покажется: лет 11–12, смуглая и красивая, в красном шифоновом платье, шелковых чулках и туфельках на высоком каблуке, волосы забраны вверх прихотливо и безупречно, перевиты ниткой жемчуга, чтобы выгоднее подчеркивались сережки – они хрустально мерцают, болтаясь на крохотных мочках… на помощь, на помощь. Ну почему на него вечно обрушивается такое? Он уже видит некролог в журнале «Тайм»: «Скончался, Ракетмен, не дожив до 30, в Зоне, от похоти».