ой бля, а ведь слезами ничего не добавить исхлестанному белому опустошенью, что сегодня ночью считается Одер-Хаффом…
Голоса – немецкие. Похоже на рыбацкий смэк с зачем-то снятыми сетями и стрелами. На палубе навален груз. Ленитропа пристально рассматривает с миделя розоволицый юноша – то подастся вперед, то отступит.
– На нем вечерний костюм, – кричит юноша в рубку. – Это хорошо или плохо? Вы ж не из военной администрации, правда?
– Детка, господи, я тону. Да я расписку напишу, если хочешь.
Вот тебе и «Здарова, Кореш» по-немецки. Юноша протягивает розовую руку – вся ладонь в морских желудях – и втаскивает Ленитропа наверх, уши отмерзают, соленые сопли льются из носа, Ленитроп шлепается на деревянную палубу, смердящую поколеньями рыбы и ярко исшрамленную грузом потверже. Суденышко вновь прибавляет ход, ускоряясь неимоверным толчком. Ленитропа влажно катит к корме. За ним под дождем взметывается огромный петушиный хвост пены. До кормы из рубки доносится взрыв маниакального хохота.
– Эй, кто или что тут этим судном командует, а?
– Матушка, – розовый мальчишка присел рядом, как бы беспомощно извиняясь. – Гроза открытых морей.
Эту даму с наливными щечками зовут фрау Гнабх, а ее отпрыска – Отто. Когда накатывает материнская нежность, матушка зовет его Молчун Отто, полагая, что это очень смешно, однако ее старит. Пока Ленитроп стаскивает смокинг и развешивает его внутри на просушку, а сам заворачивается в старое армейское одеяло, мать с сыном рассказывают, как они каботажат с товарами для черного рынка по всему Балтийскому побережью. Ну а кто еще выйдет сегодня в море, в такую-то непогодь? Его лицу можно верить, Ленитропову то есть, люди ему что угодно расскажут. Вот сейчас, похоже, они направляются в Свинемюнде – взять груз на борт, доставить назавтра куда-то на Узедом.
– Знаете человека в белом костюме, – цитируя Лиху Леттем, что была несколько эпох назад, – который в этом Свинемюнде каждый день около полудня должен быть на Штранд-променаде?
Фрау Гнабх заправляет в ноздрю понюшку и сияет улыбкой:
– Его все знают. Он белый рыцарь черного рынка, а я – королева прибрежной торговли.
– Der Springer, правильно?
– И никто другой.
Никто другой. В брючном кармане Ленитроп до сих пор таскает шахматную фигурку, которую дал старина Зойре Обломм. По ней Шпрингер его и узнает. Ленитроп засыпает в рубке – выпадает часа на два-три, и за это время к нему приходит Бьянка, притискивается к нему под одеялом. «Ты теперь и впрямь в этой Европе», – ухмыляется она, обнимая его. «Ой гоп-поди», – твердит Ленитроп, и голос у него – точь-в-точь Ширли Темпл, Ленитропу неподконтролен. Как неудобно. Просыпается он от солнца, визга чаек, запаха топочного мазута номер 2, рокота винных бочек по грохочущим сходням на берег. Они у причала в Свинемюнде, у долгих и просевших пепельных останков складов. Фрау Гнабх надзирает за выгрузкой чего-то там. У Отто закипает жестянка настоящего, бог свидетель, Bohnenkaffee[288].
– Давненько не пробовал, – Ленитроп обжигается.
– Черный рынок, – мурлычет Молчун Отто. – Хороший бизнес.
– Сам занимался…
Ох да, и последыш этого Будинова гашиша, целых, блядь, несколько унций, остался на «Анубисе», ну не умник ли. Сахарница в пляс пустилась, вместе с Лапой Покатилась, чтобы в Дьявольское Месиво попасть…
– Славное утречко, – замечает Отто.
Ленитроп опять влатывается в смокинг – севший, весь сморщенный и почти сухой – и сходит с Отто на берег искать Der Springer. Судя по всему, именно Шпрингер зафрахтовал сегодняшний рейс. Ленитроп то и дело озирается, ищет «Анубис», но яхты нигде не видать. Вдалеках сгрудились портальные краны – скелеты, они правят опустошеньем, что столь внезапно постигло этот порт. Русское весеннее наступление усложнило здешнюю топографию. Белое судно может прятаться в доках за любой горой обломков. Туки-та, выходи же…
Бурю сдуло, бриз сегодня мягкий, а небо над головой лежит идеальной схемой интерференции, скумбриево-серое и голубое. Где-то роются и лязгают военные машины. Далеко и близко по-русски кричат мужчины и женщины. Отто и Ленитроп огибают их переулками, застроенными остатками фахверков, что выдвигаются на шажок с каждым этажом, дабы через века еле ощутимого падения встретиться над головой. На крылечках сидят люди в фуражках с черными козырьками, присматриваются к рукам – нет ли в них сигаретки. На маленькой площади выставили рыночные прилавки – деревянные каркасы и старая испачканная холстина, мерцающая, когда ее насквозь пролетает ветерок. Русские солдаты подпирают столбы или скамьи, болтают с девушками в дирндлах и белых гольфах – все почти недвижны, как статуи. Рыночные подводы отцеплены, языки вывалены наземь, настилы покрыты мешковиной и соломой, остатками товара. К грязевым негативам танковых гусениц принюхиваются собаки. Двое мужчин в заношенных темно-синих мундирах пробираются по площади с метлой и шлангом – счищают мусор и каменную крошку соленой водой, что качается из бухты. Две маленькие девочки бегают и бегают взапуски вокруг кричаще-красного киоска, залепленного хромолитографиями Сталина. К докам крутят педали рабочие в кожаных кепках, моргают, лица утренние, а коробки с обедом болтаются на рулях. Голуби и чайки финтят в канавах, сражаясь за объедки. Мимо спешат прозрачные, как призраки, женщины с пустыми авоськами. Посреди улицы кварталом невидимых птиц заливается одинокое деревце.
Лиха так и говорила: на замусоренном сталью променаде, попинывает камушки, поглядывает на воду, а глаза меж тем прочесывают пляж, не выглянут ли где случайно часики или золотая оправа, поджидает, кто б ни появился, – Наш Человек. Лет 50, глаза тусклые и нейтрально-окрашенные, волосы на висках густы и зачесаны назад.
Ленитроп светит пластикового коня. Der Springer улыбается и кланяется.
– Герхардт фон Гёлль к вашим услугам. – Они жмут друг другу руки, хотя Ленитропу ладонь неприятным манером покалывает.
Чайки кричат, на штранде плющатся волны.
– Э-э, – грит Ленитроп, – меня иногда слух подводит, вам придется… вы сказали Герхардт фон как? – Скумбрийное небо уже похоже не так на муар, как на шахматную доску. – Кажется, у нас есть общий знакомый. – Ая, Маргерита Эрдманн. Вчера вечером ее видал. Да-с…
– Она числится в мертвых. – Он берет Ленитропа под руку, и все они идут прогуливаться по променаду.
– Н-ну, вы числитесь в кинорежиссерах.
– То же самое, – подкуривая всем американские сигареты. – Те же проблемы контроля. Только интенсивнее. Бывает музыкальный слух, для коего неблагозвучность – высшая форма созвучия. Слышали про Антона Веберна? Очень грустно.
– Это была ошибка. Он невиновен.
– Ха. Еще как невиновен. Но ошибки – часть схемы, все на своем месте. Видно же, как все на месте, ja? различаешь схемы, приспосабливаешься к ритмам, настает день – и ты больше не актер, но свободен, встал по другую сторону камеры. Без всяких драматических вызовов в дирекцию – просто однажды просыпаешься и понимаешь, что Королева, Офицер и Король суть лишь великолепные калеки, а пешки, даже доходящие до последней горизонтали, обречены ползать в двух измерениях, и никакой Туре не вознестись и не опуститься – нет: полет был дарован лишь Скакуну!
– Точно, Шпрингер, – грит Отто.
Из сугроба порушенных гостиничных фасадов выбредает четверка русских рядовых, хохочут на весь променад, переваливают через парапет к воде, а там останавливаются и пускают блинчики, пинают волны, друг другу поют. Не слишком-то освобожденный город – Свинемюнде. Ленитроп просвещает фон Гёлля насчет Маргериты, стараясь не вдаваться в личное. Но тревога за Бьянку, должно быть, отчасти просвечивает. Фон Гёлль похлопывает его по руке, добрый дядюшка.
– Будет вам. Я бы не стал волноваться. Бьянка – умненькое дитя, а мать ее – едва ли богиня-разрушительница.
– Ну вы утешили, Шпрингер.
По пляжу шелестит Балтика, беспокойная, вермахтово-серая. Фон Гёлль приподымает невидимую тирольку перед старушками в черном, что парами вышли погреться на солнышке. Отто гоняет чаек, тянет руки, словно душитель в немом кино, но мимо птицы вечно промахивается. Вскоре к ним присоединяется попутчик: бугорчатый нос, сутулые плечи, недельные рыже-седые баки и мешковатая кожаная шинель, но без штанов. Его зовут Нэрриш – тот Клаус Нэрриш, спец по аэродинамике, которого Хорст Ахтфаден сдал шварцкоммандос, он самый. За шею он несет неощипанную дохлую индейку. Пока они прокладывают путь среди больших и малых глыб Свинемюнде и весенней битвы за него, из руин показываются горожане, постепенно прибиваются к сухопутному флангу фон Гёлля и с этой мертвой птицы не сводят глаз. Шпрингер сует руку под белый пиджак, вынимает американский армейский.45-й и эдак неназойливо демонстрирует проверку действия. Адепты быстренько редеют наполовину.
– Сегодня они голоднее, – замечает Нэрриш.
– Истинная правда, – подтверждает Шпрингер, – но сегодня их и меньше.
– Ничего себе, – взбредает на ум Ленитропу, – паскудство какое вы говорите.
Шпрингер жмет плечами:
– Будьте сострадательны. Но не фантазируйте на их счет. Презирайте меня, облагораживайте их, но помните – мы определяем друг друга. Как элита, так и недоходяги – все мы движемся сквозь космический замысел тьмы и света, и, со всем должным смиреньем, я – из тех немногих, кто способен постичь его in toto[289]. Следовательно, молодой человек, прикидывайте честно, на чьей стороне вам желательно оказаться. Пока они страдают в вековечных тенях, тут… всегда —
СВЕТЛЫЕ ДНИ (Фокс-трот)
…светлые дни для черного рын-ка
Сияют, как желтый-металл!
От юж-ных морей до небес-ных, Балтик
Деньги – моторчик и главный болтик,
Светят маячком, ценники торчком