В каждом декольте Бог да-ал —
В зеленой или а-лой, всякой шлюхе ша-лой
Замысел Творца немал…
Да и-и солнечный денек-на черном-черном ры(и)нке
Сияет, как желтый мета-аалл!
Вступают Нэрриш и Отто, песня поется на три голоса, а праздные и голодные свинемюндцы глядят на них белолице, будто терпеливый домашний скот. Однако тела их лишь подразумеваются: проволочные вешалки для довоенных костюмов и платьев, слишком древние, слишком вылощенные грязью, ходом лет.
Уйдя с променада, они останавливаются на перекрестке, через который марширует подразделение русской пехоты и кавалеристов.
– Ух понаехали, – отмечает Отто. – А где цирк?
– Дальше по берегу, детка, – грит Нэрриш.
– А что по берегу дальше, – интересуется Ленитроп.
– Осторожней, – предупреждает Нэрриш, – он шпион.
– Не зовите меня «деткой», – огрызается Отто.
– Хер там шпион, – грит Ленитроп.
– С ним все нормально, – Шпрингер похлопывает всех по плечам, он у нас Герр Гемютлих, – про него давно уж разговоры ходят. Он даже не вооружен. – Ленитропу: – Можете поехать с нами дальше по берегу. Вам, наверное, будет интересно.
Но Ленитроп не тупица. Подмечает, как странно теперь поглядывают на него все, включая Шпрингера.
В груз, отправляемый дальше вдоль берега, входят шестерка хористок в перышках и блестках под старыми драповыми пальто, чтоб не занимали места в чемоданах, аккомпанирующий оркестрик на разных стадиях алкогольного ступора, многомного ящиков водки и труппа гастролирующих шимпанзе. Навигацки-пиратская матушка Отто загнала одного шимпа в рубку, где они пустились во все тяжкие: фрау фирменно ругается, обезьяна то и дело пытается отхлестать ее по мордасам вялой банановой шкуркой. Импресарио-язвенник Г. М. Б. Хафтунг старается привлечь внимание Отто. Импресарио знаменит способностью взывать не к тому, к кому надо.
– Там же Вольфганг! Он ее убьет!
Вольфганг – его самый ценный шимпанзюк, слегка неуравновешен, сносно изображает Гитлера, но объем внимания у него – м-да.
– Ну, – неопределенно, – с матушкой нужно поосторожней.
В обрамлении ромбовидной таблетки люка гораздо лучше видно, сколь обширно старуха эта повидала свет: она гнется к самому этому Вольфгангу, мурлычет, широченная улыбка – зубастей не бывает, курлычет ему:
– Deine Mutter…[290]
– Скажи-ка, она же никогда раньше этих тварей не видела, – Ленитроп оборачивается к Отто и застает юношу врасплох – физиономия, скажем так, дружелюбного смертоубийцы, – правда?..
– Ах, просто фантастика. Она инстинктивно знает – как именно оскорбить кого угодно. Без разницы, животное, растение – однажды я видел, как она оскорбила камень.
– Да брось…
– Честно! Ja. Огромнейший кууус фелзитовой породы – в прошлом году у датского побережья, так она критиковала его, – совсем уже на грани такого безрадостного смеха, коего все мы сторонимся, – его кристаллическую структуру, двадцать минут. Невероятно.
Хористки уже раскурочили ящик с водкой. Приглаживая волосы, что растут на макушке лишь в память о былом, Хафтунг несется на них наорать. Мальчики и девочки всех возрастов, обтёрханные и худосочные, тащатся по сходням, грузят. Под светлым небом на рангоуте и антеннах качаются шимпанзе, над ними скользят и пялятся чайки. Подымается ветер, скоро там и сям в гавани замелькают барашки. У каждой детки – тюк или ящик, все разных форм, цветов и размеров. Шпрингер стоит рядом, агатовые глаза экипированы пенсне, проверяет по реестру у себя в книжице зеленого сафьяна, улитки в чесночном соусе, один гросс… три ящика коньяка… теннисные мячи, две дюжины… одна «Виктрола»… фильм, «Счастливчик Пьер впадает в неистовство», три яуфа… бинокли, шестьдесят… часы наручные… u. s. w., крыжик на каждого ребенка.
Наконец все уложено в трюма, шимпы засыпают, музыканты просыпаются, хористки окружают Хафтунга и всячески его обзывают, щиплют за щеки. Отто пробирается вдоль борта, вытягивая швартовы, которые с берега отдают дети. Когда скинут последний, и огон его, застыв в полете, слезою обрамляет пейзаж выпотрошенного Свинемюнде, фрау Гнабх, ногами почуяв освобожденье от суши, берет с места в обычной своей манере, едва не потеряв одного шимпанзюка за кормовым подзором, а полдюжины красоток Хафтунга отправив кувыркаться приятным взору клубком ножек, попок и титек.
Суденышко выходит из расширяющейся воронки Свине к морю, и его тянут встречные течения. Не достигши волнорезов, где море пенится в брешах от весенней подводной бомбардировки берегись, фрау Гнабх, не меняя выражения лица, закладывает штурвал, резко меняя галс, и полным ходом кидается встречным курсом прямо на паром из Сассница фьють отруливает в последний миг, гогоча над пассажирами, что отпрянули от борта, пялятся ей вслед.
– Матушка, прошу тебя, – Молчун Отто жалобно в иллюминатор рубки. В ответ добрая женщина пускается реветь кровожадную
МАТРОССКУЮ ПЕСНЮ
Я – атаманша Балтийских морей, никто не ебет мне мозги,
А те, кто пробовал, ныне – на дне, голее, чем кости трески.
И вестовые мальки в черепах снуют и поют при этом:
«Не путайся с Юшкою Гнабх и ее весьма забубенным гешефтом!»
Ведь я протараню дредноут и шлюп, сплюнув, я потоплю.
В ад сотни душ одним махом отправить – вот чего я люблю.
Молился целый голландский клипер, ведомый летучим шефом:
«Не дай Бог сойтись с Юшкой Гнабх и ее весьма забубенным гешефтом!»
Допев сие, она крепче стискивает штурвал и поддает ходу. Теперь они скачут прямо к борту полузатонувшего торговца: черное вогнутое железо испятнано суриком, всякая заклепка в корке ржавой соли, всякая изрытая оспой пластина все ближе, наваливается… Женщина явно неуравновешенна. Ленитроп зажмуривается и цепляется за хористку. Из рубки улюлюканье – суденышко круто закладывает на левый борт, промахнувшись мимо столкновенья, может, на пару-тройку слоев краски. Отто, которого застало врасплох в грезах о смерти, безудержно шатается, направляясь прямиком за борт.
– У нее такое чувство юмора, – отмечает он, минуя Ленитропа. Тот хватает его за свитер, а девушка хватает Ленитропа за фалды смокинга. – Как пустится во что-нибудь чуток незаконное, – минуту спустя Отто уже отдышался, – так увидите, что будет. Даже не знаю, что с нею делать.
– Бедняжечка, – улыбается девушка.
– Ой, – грит Отто.
Ленитроп оставляет их – всегда приятно видеть, как сходятся молодые люди, – и направляется к фон Гёллю и Нэрришу на кормовом подзоре. Фрау Гнабх порывисто сменила курс на норд-вест. И теперь они идут вдоль берега по исчерченной белым и пахнущей солью Балтике.
– Ну что. Так мы куда направляемся, парни? – хочет знать жовиальный Ленитроп.
Нэрриш уставился.
– Вот это – остров Узедом, – нежно поясняет фон Гёлль. – С одной стороны граничит с Балтийским морем. Кроме того, его ограничивают две реки. Названия их – Свине и Пене. Мы только что были на реке Свине. Мы были в Свинемюнде. Название «Свинемюнде» означает «устье реки Свине».
– Понял, понял.
– Мы направляемся вокруг острова Узедом к тому месту, что располагается в устье реки Пене.
– Погодите-ка, это, значит, будет называться… постойте… Пенемюнде, правильно?
– Очень хорошо.
– И? – Повисает пауза. – А. А, то самое Пенемюнде.
Нэрриш, как выясняется, раньше там работал. Склонен отчасти кручиниться при мысли, что сейчас Пенемюнде оккупировали русские.
– Там размещалось производство жидкого кислорода, на которое я и сам глаз положил, – Шпрингер тоже не очень доволен, – я хотел основать сеть – мы еще только подбираемся к тому, что в Фолькенроде, в прежнем «Институте Геринга».
– Под Нордхаузеном тоже куча этих ЖК-генераторов, – это Ленитроп старается принести пользу.
– Спасибо. Но там тоже русские, как вы помните. В том-то и загвоздка – если бы все это не было так противно Природе, я бы сказал, что они не ведают, чего хотят. Дороги на Восток днем и ночью запружены русскими грузовиками, набитыми матчастью. Трофеи всевозможны. Но пока никакой ясной схемы, кроме как свинчивай-и-пакуй-домой.
– Черти червивые, – Ленитроп давит умняка, – вы как думаете, они уже нашли этот «S-Gerät», а, мистер фон Гёлль?
– А, это мило, – сияет Скакун.
– Он из ОСС, – стонет Нэрриш, – говорю вам, его надо чпокнуть.
– «S-Gerät» нынче по £10 000, половину вперед. Интересует?
– Не-а. Но в Нордхаузене я слыхал, что он у вас уже есть.
– Неверно.
– Герхардт…
– Он чист, Клаус. – Такой взгляд Ленитропу уже доставался – от торговцев машинами, которые сигнализировали своим партнерам: у нас тут натуральный идиот, Леонард, не спугни его, пожалуйста, а? – Мы нарочно запустили эту дезу в Штеттине. Хотелось посмотреть, как отреагирует полковник Чичерин.
– Блядь. Опять этот? Он отреагирует, будьте надежны.
– Вот мы и едем в Пенемюнде это выяснить.
– Ох батюшки. – Ленитроп рассказывает об их стычке в Потсдаме, и что Лиха считала, будто Чичерина Ракетное железо волнует гораздо меньше, нежели плетение комплота против этого оберста Энциана. Если спекулянтам и интересно, виду они не подают.
Беседа смещается на эдакую вялую конспективную похвальбу знакомствами, в которой так любила уплывать на исходе дня Ленитропова мама Наллина: Хелен Трент, Стелла Даллас, закулисная жена Мэри Нобль…
– Чичерин – непростой человек. Он как будто… считает Энциана… другой частью себя – черным вариантом того, что у Чичерина же внутри. И ему нужно это… ликвидировать.
Нэрриш: Вы считаете, может быть… какая-то политическая причина?
Фон Гёлль (качая головой): Я даже не знаю, Клаус. С того происшествия в Средней Азии…
Нэрриш