: Вы имеете в виду…
Фон Гёлль: Да… Киргизский Свет. Знаете, а смешно – он никогда не хотел считаться империалистом…
Нэрриш: Никто из них не хочет. Но эта девушка…
Фон Гёлль: Малютка Лиха Леттем. Которая думает, что она ведьма.
Нэрриш: Но вы и впрямь полагаете, будто она намерена осуществить этот… этот свой план, найти Чичерина?
Фон Гёлль: Я полагаю… намерены… Они…
Нэрриш: Но, Герхардт, она же в него влюблена…
Фон Гёлль: А он за ней не ухаживал, правда?
Нэрриш: Не может быть, что вы намекаете на…
– Слушайте, – лепечет Ленитроп, – что вообще за чертовню вы несете, ребята?
– Паранойя, – укоризненно рявкает Шпрингер (как рявкает публика, если ее оторвать от любимой игры). – Вам не понять.
– Прошу прощенья, мне надо сблевнуть.
Классика красного словца среди двоешников из школ шарма, вроде нашего Любезного Ленитропа, и на суше – довольно передовая метода, но только не тут, где Балтика исключает всякую невозможность морской болезни. Шимпы занимаются своим блёвом, сгрудившись под брезентом. Ленитроп вливается в горстку жалких музыкантов и хористок у лееров. Его обучают тонкостям: как не травить против ветра и соразмерять выбросы с тем, когда судно качнет бортом к морю, – фрау Гнабх изъявила надежду, что корабль ей никто не заблюет, с той остекленелой улыбочкой, какую вызывает доктор Мабузе, особенно в удачный денек. Фрау теперь слышно из рубки – она ревет свою матросскую песню.
– Öööööö, – изрекает Ленитроп за борт.
И вот так их весьма забубенный гешефт куролесит себе вдоль побережья Узедома под дымчатым летним небосводом. На берегу парой мягких ступеней вздымаются зеленые холмы: выше – кряж, густо поросший сосняком и дубравами. По траверзу ревматически медленно разворачиваются курортные городишки с белыми пляжами и покинутыми причалами. То и дело виднеются вроде бы военные посудины, вероятно – русские патрульные торпедные катера, мертво лежат на воде. Никто не бросит вызов фрау. Солнце то спрячется, то выглянет, и палубы на жесткий миг вспыхивают желтизной вокруг любой тени. Поздний час, когда все тени отброшены вдоль одного азимута, ост-норд-ост, по которому из Пенемюнде в море всегда запускались испытательные ракеты. Точное время по часам, менявшееся весь год, известно как Ракетный Полдень… и звук, что в сей миг должен заполнить собою воздух для верных, сравнится лишь с полуденной сиреной, в которую верит весь город… и кишки резонируют, отверделые каменно…
Еще ничего не видно, а уже чувствуется. Даже если обвиснешь на планшире, щекой прижавшись к просмоленному кранцу, даже со слезами на глазах и океанской зыбью в желудке. Даже нагим и выжженным, каким это место по весне оставили Рокоссовский и его Белорусский фронт. Это лицо. На картах оно – череп или разъеденный профиль, смотрит на юго-запад: заболоченное озерцо вместо глазницы, полостью рта и носа выкушен вход в Пене, под самой электростанцией… рисунок чуток смахивает на карикатуры Вильгельма Буша – некий старый дурень, чтобы шкодливым пацанам было над кем изгаляться. Отсасывать у него из канистр хлебный спирт, царапать огромные неприличности по его площадкам свежезалитого цемента или даже посреди ночи прокрадываться и запускать ракету…
Низенькие выгоревшие строения, пепельные оттиски маскировочных сетей, выжженные на бетоне (пылать им выпадало лишь миг, как шелковой накидке бюргера, – дабы осветить этот прибрежный опистодом, этот инженерский кабинет, полный грузных форм и нейтральных тонов… не вспыхнуло ли оно сигналом и только? не нужно исправлять, ничего увещевательного, не надо выходить ни на какие новые уровни… но кто бы это мог быть, кто глядит так цивильно и мягко поверх модели? все лицо в этих закатных красках хромолитографий, глаза в линзах с черным ободком, которые, подобно вспыхнувшим сетям, видятся сейчас так, будто служили целям камуфляжа не кому иному, а Велосипедисту в Небесах, черному и смертоносному эдвардианскому силуэту на сияющем небесном лоне, сегодняшнему Ракетному Полудню, двум циркулярным взрывам в час пик, в сцене смерти небесного света. Как этот ездок там крутит, неумолимый и безмятежный. В Таро он известен как Дурак, но в Зоне его называют Ловкач. Сейчас 1945-й. Еще рано, пока невинно. Ну, отчасти).
Обугленная беззащитная решетка: что было деревянным, теперь лишь оседает бессильно. В руинах мелькают зеленые человеческие силуэты. Масштаб тут очень путаный. Войска выглядят крупнее, чем следует. Зоосад? тир? Да здесь того и другого помаленьку. Фрау Гнабх принимает бере́жнее, идет вдоль заболоченной береговой линии средним ходом. Нарастают признаки оккупации: грузовые автопарки, палатки, загон, набитый лошадьми – пегими, гнедыми, белоснежными, кроваво-рыжими. Из зеленых камышей взрываются дикие летние утки, мокрые и проливные – облетают суденышко по корме и спускаются ему в кильватер, где, крякая, покачиваются с двухфутовой амплитудой. Высоко в солнечном свете парит орлан-белохвост. Гладкогубые воронки от бомб и снарядов налиты голубой морской водой. С казарм посносило крыши: позвоночны, грудны и солнцем выбелены кости этих тварей, что, должно быть, некогда держали в себе половину Ион падшей Европы. Но деревья – буки и сосны – опять заращивают те росчисти, что плющились для жилья или контор: сквозь трещины мостовых, повсюду жизнь упрочивается, взрастает зеленое лето 45-го, а на возвышенностях леса по-прежнему густы.
Вот минуют огромный почернелый каркас Корпуса ОКР[291], в основном разметанный по земле. Прогрессиями – некоторые рваны и ломаны, другие преимущественно скрыты дюнами – являются бетонные массы испытательных стендов, кальварии, и Нэрриш с почтением одну за другой их именует, VI, V, III, IV, II, IX, VIII, I, наконец – стенды собственно Ракеты, где она стояла и откуда в итоге взлетала, VII и Х. Деревья, что некогда закрывали их от моря, теперь – лишь угольные стебельки.
Вот огибают северный выступ полуострова, стена испытательных стендов и земляные сооружения отступают – теперь они идут мимо Пенемюнде-Вест, прежней территории люфтваффе. В отдалении справа по борту в голубоватой дымке мерцают утесы Грайфсвальдер-Ойе. В море смотрят наклонные пусковые установки из бетона, где раньше испытывались V-1, сиречь «жужелицы». Мимо проплывают разлегшиеся по всему полуострову взлетные дорожки – в сыпи воронок, завалены щебнем и битыми «мессерами»; над дугой че́репа, снова на юг к Пене, а там – над покатыми холмами, во многих милях от левой скулы судна – краснокирпичная башня собора в Вольгасте, а ближе – полдюжины труб электростанции, бездымные над Пенемюнде, выжившие в смертельных сжимающих нагрузках марта… По камышам дрейфуют белые лебеди, а над высокими соснами летят фазаны. Где-то, оживая, рычит мотор грузовика.
Фрау Гнабх резко сворачивает в узкий залив к причалу. Все объял летний покой: подвижной состав на своих гусеницах инертен, один солдат привалился к нефтебочке с оранжевым верхом, пытается сыграть что-то на аккордеоне. Может, дурака валяет. Отто выпускает руку своей хористки. Его матушка глушит двигатель, и Отто широко шагает на причал и трусцой бежит швартовать. Затем – краткая пауза: дизельные пары, болотные птицы, тихая нега…
С треском вырулив из-за грузового склада, юзом тормозит чей-то штабной автомобиль, из задней дверцы выскакивает майор еще толще Дуэйна Клёви, только лицо добрее и смутно восточное. По всей голове овечьей шерстью курчавятся седые волосы.
– А! фон Гёлль! – объятия раскрыты, прищуренные глаза блестят… чем? неужто настоящими слезами? – Фон Гёлль, мой дорогой друг!
– Майор Ждаев, – Шпрингер кивает, шаркая ногами по сходням, ибо сюда подтянулся и целый, судя по всему, грузовик контингента в хаки, чудно́, что у них наперевес эти автоматы и карабины, дел-то – разгрузить…
Ну да. Не успевает никто и шевельнуться, как они выскакивают и окружают Ждаева и Скакуна, стволы наизготовку.
– Не тревожьтесь, – Ждаев машет рукой и весь сияет, расслабленно пятясь до машины, обхватив Скакуна рукою за талию, – мы ненадолго задержим вашего друга. Можете продолжать работу, а потом отчаливать. Мы сами позаботимся, чтоб он добрался до Свинемюнде.
– Какого черта, – рыча, из рубки показывается фрау Гнабх.
Появляется Хафтунг, весь подергивается, сует руки во всякие карманы и опять высовывает:
– Это кого они арестовали? А как же мой договор? С нами что-то будет?
Штабной автомобиль уезжает. Рядовой состав цепочкой грузится на борт.
– Блядь, – размышляет Нэрриш.
– Думаете, нас замели?
– Думаю, это Чичерин реагирует с интересом. Как вы и говорили.
– Ай, так теперь…
– Нет-нет, – ладонь на рукаве, – он прав. Вы безобидны.
– Спасибо.
– Я его предупреждал, а он смеялся. «Еще один скачок, Нэрриш. Мне же все время надо скакать, нет?»
– Так что вы теперь хотите – отбивать его?
На борту какой-то переполох. Русские откинули брезент и обнаружили шимпанзе – те все облеваны, а кроме того, вскрыли водку. Хафтунг моргает и содрогается. Вольфганг валяется на спине, сосет булькающую бутылку, зажав ее ногами. Некоторые шимпы смирны, иные рвутся в драку.
– Неким образом… – Как же Ленитропу хочется, чтобы мужик перестал так изъясняться, – уж это я ему задолжал.
– Ну а я – нет, – Ленитроп уворачивается от внезапного султана желтой шимпанзейской рвоты. – Он небось умеет о себе позаботиться.
– Говорит-то он высокопарно. Но в душе он не параноик, а при такой работе это катастрофа.
Тут один шимпанзюк кусает советского младшего сержанта за ногу. Тот вопит, срывает с плеча «токарев» и палит от бедра, но к тому времени шимпанзюк уже прыгнул на фал. Еще дюжина тварей, многие – не выпуская из лап водочных бутылок, en masse[292] кидаются к трапу.
– Не выпускайте их, – верещит Хафтунг.