Из люка сонно высовывается голова тромбониста – осведомиться, что тут происходит, и, пока он не схватывает ситуацию, по лицу его проходят три комплекта розовых подошв. Девчонок, пылающих всеми блестками в предзакатном солнце, трепещущих каждым перышком, сгоняют к баку и корме распустившие слюни красноармейцы. Фрау Гнабх дергает паровой свисток, чем пугает оставшихся шимпанзе, которые догоняют исход с борта.
– Поймайте их, – умоляет Хафтунг, – кто-нибудь.
Ленитроп оказывается между Отто и Нэрришем, по сходням на берег его толкает личный состав в погоне за шимпанзе или девчонками либо просто увлеченный разгрузочными работами. Средь всплесков, мата и девичьего визга, доносящихся с другого борта, продолжают являться хористки и музыканты – и туда-сюда бродить. Очень трудно разобраться, что за хуйня тут происходит.
– Слушай. – Над бортом склоняется фрау Гнабх.
Ленитроп подмечает хитрый прищур.
– У вас есть план.
– Вам нужен отвлекающий маневр.
– Чего? Чего?
– Шимпанзе, хористки, лабухи. Обманок пруд пруди. А вы втроем тем временем улизнете и умыкнете Der Springer.
– Можем спрятаться, – Нэрриш озирается окрест глазами гангстера. – Никто и не заметит. Ja, ja! Судно отойдет так, будто мы на борту!
– Без меня, – грит Ленитроп.
– Ха! Ха! – грит фрау Гнабх.
– Ха! Ха! – грит Нэрриш.
– Я лягу в дрейф к норд-осту, – продолжает эта безумица, – в протоке между островком и этой треугольной штукой, которую у литорали построили.
– Испытательный Стенд Х.
– Броское имечко. Я думаю, к тому времени прилив уже довольно подымется. Зажгу огонь. Отто! Отдавай концы.
– Zu Befehl, Mutti![293]
Ленитроп и Нэрриш броском укрываются за грузовым сараем, отыскивают крытый вагон и прячутся внутри. Никто не замечает. Мимо в разные стороны пробегают шимпанзе. Солдаты, что за ними гоняются, кажется, разозлились уже не на шутку. Где-то выдувает гаммы кларнетист. Двигатель суденышка откашливается и взревывает, вдаль бурлят винты. Немного погодя в вагон забираются Отто и его девчонка, переводят дух.
– Ну что, Нэрриш, – почему б не спросить Ленитропу, – куда, по-вашему, его увезли, а?
– Насколько я успел заметить, Блок Четыре и весь комплекс к югу пустуют. Я бы решил – монтажный корпус у Испытательного Стенда VII. Под большим эллипсом. Там подземные тоннели и казематы – для штаб-квартиры идеально. Вроде комплекс в основном неплохо выстоял, хотя у Рокоссовского был приказ все сровнять с землей.
– Ствол есть? – Нэрриш качает головой. – У меня тоже. И что ж вы за спекулянт тогда? без ствола-то?
– Я раньше занимался инерциальным наведением. Полагаете, вернусь к атавизму?
– Н-ну а чем же нам тогда орудовать? Мозгами?
Небо в щелях вагона темнеет, облака отливают оранжевым, мандариновым, тропическим. Отто и девушка шепчутся в углу.
– От этого надо избавиться, – Нэрриш со своим поганым языком. – Пять минут как от мамочки, а уже Казанова.
Отто горячо излагает свои взгляды на Заговор Матушек. У девушек нечасто встречаются сочувственные уши. Матушки раз в год сходятся вместе – тайно, на таких гигантских съездах – и обмениваются информацией. Рецептами, играми, ключевыми словами, отпирающими их детей.
– Что твоя говорила, когда хотела, чтобы тебе стало стыдно?
– «Я руки до кости изработала!» – грит девушка.
– Точно! А еще готовила, бывало, эти жуткие рагу – с к-картошкой, луком…
– И ветчиной! Ветчину накрошит…
– Видишь, видишь? Это ж не может быть совпадением! У них состязания – Матушка Года, кормление грудью, смена пеленок, им время засекают, конкурс рагу, ja, – а потом, ближе к концу, уже выпускают детей. На сцену выходит Государственный Обвинитель. «Через минуту, Альбрехт, мы выведем твою матушку. Вот „люгер“, полностью заряжен. Государство гарантирует тебе полную свободу от всякой ответственности. Делай, что пожелаешь, – вообще что угодно. В добрый путь, мальчик мой». Пистолеты заряжены холостыми, натюрлих, но несчастное дитя этого не знает. В финал проходят только те матушки, в которых стреляли. Тут задействуют психиатров, и судьи сидят с секундомерами, замеряют, насколько быстро сломаются детки. «Ну что, Ольга, разве Мутти не славно поступила, когда расстроила твой роман с тем волосатым поэтом?» «Мы понимаем, что вы со своей мамой, Герман, э-э, крайне близки. Помнишь, как она тебя застукала – ты мастурбировал в ее перчатку? А?» Наготове стоят санитары – уволочь детей, в слюнях, с воплями, клоническими конвульсиями. В конце концов на сцене остается всего одна матушка. На голову ей надевают традиционную шляпу с цветами, вручают скипетр и державу, что в данном случае – позолоченный кусок тушеного мяса и хлыст, – а оркестр играет «Тристана унд Изольду».
На исходе сумерек они выбираются. В Пенемюнде просто сонный летний вечер. Над головой курсом на запад пролетает косяк уток. Русских поблизости нет. Над входом в складской сарай горит одинокая лампочка. Отто с девушкой рука об руку бредут по причалу. К ним подбирается обезьяна, берет Отто за свободную руку. К югу и северу Балтика все развертывает низкие белые волны.
– Чё творится, – спрашивает кларнетист.
– На, сожри банан, – у тубиста набит рот, и в раструбе его приблуды захована приличных размеров гроздь.
К тому времени, как они выступают, опускается ночь. Они, полетная команда Шпрингера, движутся вглубь по рельсам. По сторонам шлаковой насыпи башнями высятся сосны. Впереди шебуршатся жирные пегие кролики, мелькают лишь их белые пятна, нет причин предполагать, будто они кролики и есть. Хильда, подруга Отто, красиво спускается из лесов с его фуражкой, которую до краев наполнила круглыми ягодами – пыльно-синими, сладкими. Музыканты рассовывают бутылки водки по всем наличным карманам. Это сегодняшний ужин, и Хильда, в одиночестве опустившись на коленки у ягодных кустов, помолилась о красоте благодати для них всех. Уже слышно, как на болотах заводятся первые квакши, как высокочастотно пищит летучая мышь на охоте, а еще – ветер в древесных верхушках. И кроме того – совсем издали – выстрел-другой.
– В моих обезьян стреляют? – тараторит Хафтунг. – Они по 2000 марок штука. Как же я опять столько соберу?
Через рельсы – и прямо по Ленитроповым ногам – переметывается семейка мышей.
– Я-то думал, здесь просто большое кладбище. Видимо, нет.
– Мы тут расчищали только то, что требовалось, – вспоминает Нэрриш. – А основное осталось – лес, жизнь… может, где-то дальше еще есть олени. Здоровые ребята с темными рогами. И птицы – бекасы, лысухи, дикие гуси, – грохот испытаний сгонял их в море, но когда стихало, они всегда возвращались.
Даже не дойдя до летного поля, они дважды вынуждены рассредоточиваться по лесам: первый раз – из-за патруля, а потом от Пенемюнде-Ост пыхтит паровоз, фара взрезает тонкую ночную дымку, на подножках и лесенках висит солдатня с автоматами. Мимо в ночи скрежещет и лязгает сталь, охрана мимоездом треплется, никакого напряжения и в помине.
– Все равно могут за нами, – шепчет Нэрриш. – Пошли.
Через рощицу, затем, осторожно – на взлетное поле. Восстал острый серп луны. В костяном свете рядом драпают обезьяны, свесив руки до земли. Переход нервный. Тут все – идеальные мишени, никакого укрытия, кроме самолетов, с бреющего обращенных в мощи, так и не тронулись с места: заржавленные стрингеры, обгорелая краска, закрылки вогнаны в землю. К югу тлеют огоньки прежнего комплекса люфтваффе. По дороге на дальнем краю летного поля то и дело урчат грузовики. В казармах поют, а где-то еще – радио. Вечерние вести невесть откуль. Из такого далека, что не только слов, но и языка не разобрать, один старательный бубнеж: новости, Ленитроп, случаются без тебя…
По дегтебетону они добираются к дороге и приседают в дренажной канаве – прислушиваются, кто ездит. Вдруг слева зажигаются желтые огни ВПП – их двойная цепь тянется к морю, яркость пару-тройку раз подскакивает, пока не успокаивается.
– Кого-то ждут, – догадывается Ленитроп.
– Скорее провожают, – рявкает Нэрриш. – Давайте быст- рее.
Опять в сосняках, идя по накатанной грунтовке к Испытательному Стенду VII, они начинают подбирать отбившихся девчонок и шимпанзе. Их обволакивает хвойный аромат: обочины все усыпаны старыми иголками. Ниже по склону возникают огни: деревья редеют, и взору является площадка испытательного стенда. Монтажный корпус – в высоту футов сотню, звезды загораживает. Меж открытыми раздвижными дверьми – высокая яркая полоса, свет убегает наружу. Нэрриш хватает Ленитропа за руку.
– Вроде машина майора. И двигатель не выключен.
К тому же – куча прожекторов на заборах, поверху оплетенных колючкой, а вдобавок повсюду бродит чуть ли не дивизия охранников.
– Кажись, пришли, – Ленитроп несколько нервничает.
– Ш-ш. – Гул самолета, одномоторный истребитель кругом заходит на посадку, держась пониже над соснами. – Времени мало.
Нэрриш собирает остальных и раздает указания. Девушкам – заходить с фронта, петь, плясать, адски клеить изголодавшихся по бабью варваров. Отто попробует вырубить автомобиль, Хафтунг всех соберет и приготовит к рандеву с рыбацкой лодкой.
– Сиськи-письки, – ворчат девушки, – сиськи-жопки. Вот и все, на что мы тут годны.
– Ай, заткнитесь, – рычит на них Г. М. Б. Хафтунг – такова его обычная манера в обращении с прислугой.
– Между тем, – продолжает Нэрриш, – мы с Ленитропом идем за Шпрингером. Когда найдем его, попробуем вынудить их к пальбе. Это вам сигнал – бегите как подорванные.
– Ох, куда ж без пальбы-то, – грит Ленитроп, – да и-и, может, вот чего?
Его только что блистательно осенило: липовые «коктейли Молотова», усовершенствованный старый трюк Зойре Обломма. Он берет бутылку водки, тычет в нее и скалится.
– Да эта дрянь же почти не горит.