– А они подумают, что тут бензин, – начинает ощипывать страусиные перья с костюма ближайшей хористки. – И только прикиньте, как надежно при этом будет нам.
– Феликс, – обращается к тубисту кларнетист, – мы во что с тобой впутались?
Феликс жует банан и живет мгновеньем. Немного погодя он откочевывает в леса вместе с остальными оркестрантами, и оттуда слышно, как они бродят кругами, дудя и поблеивая друг дружке. Хильда и Ленитроп изготовляют Фальшивые Фугаски, остальные девчонки свалили, цыц-унд-арш[294], вниз по склону.
– Чтоб угроза была правдоподобной, – шепчет Нэрриш, – нам понадобятся спички. У кого есть?
– Нету.
– У меня тоже.
– Черт, в зажигалке кремень стерся.
– Kot, – всплескивает руками Нэрриш, – Kot, – убредает в леса, где сталкивается с Феликсом и его тубой. – У вас тоже нет спичек.
– У меня есть «зиппо», – отвечает Феликс, – и две «Короны Короны» из клуба американских офицеров в…
Минуту спустя Нэрриш и Ленитроп, каждый прикрыв ладонью уголек лучших гаванских, бормотушат, аки два кота из мультика, к Испытательному Стенду VII – за пояса заткнуты зажигательные бомбы из водочных пазырей, а на морском бризе трепещут страусиные перья фитилей. План таков: с другой стороны испытательного стенда вскарабкаться на песчаную насыпь, поросшую низким кустарником и увенчанную соснами, и штурмовать Монтажный Корпус с тылу.
Наш Нэрриш тут наводчик был, прицел он целил свой. В Ракетный Полдень каждый день и смерть, и пир горой… Вот только Нэрришу в свое время как-то удалось избежать почти всех этих радостей.
Фактически не бывало такого, чтобы двое подбирались к некоему священному Центру хуже экипированными – со времен Чичерина и Джакыпа Кулана, что потащились по степи на Север, дабы обрести свой Киргизский Свет. А это зазор лет в десять. Сообщает сему времяпрепровождению ту же уязвимость к рекордсменам, что и бейсбол – вид спорта, не меньше оплетенный паутинами белых намеков на зловещее.
Подкрад К Священному Центру вскоре станет Зональным развлечением номер один. Благоухающий расцвет уже почти настал. Скоро на поле вывалит больше чемпионов, знатоков, чародеев всех чинов и мастей, нежели за всю прежнюю историю игры. Всем предприятием, если оно честное и благородное, будет управлять солнце. Гауссова кривая нормального распределения вылезет грыжей в сторону отменного. И таких поддавал, как наши Нэрриш и Ленитроп, к тому времени уж изведут на корню.
Ленитроп, как отмечалось, по крайней мере с эпохи «Анубиса» уже тончает, рассеивается. «Личная плотность, – это Курт Монтауген в своем пенемюндском кабинете, что всего в нескольких шагах отсель, излагает Закон, который однажды получит его имя, – прямо пропорциональна временно́й пропускной способности».
«Временная пропускная способность» – это ширина полосы пропускания твоего настоящего, твоего сейчас. Это уже знакомая «∆t», рассматриваемая как зависимая переменная. Чем больше живешь прошлым и будущим, тем выше твоя пропускная способность, тем плотнее у тебя персона. Но чем у́же у тебя ощущение Сейчас, тем ты хилее. Может и до того дойти, что с трудом припомнишь, что́ делал пять минут назад, или даже – как теперь Ленитроп – что́ делаешь здесь, у подножья этой колоссальной изогнутой насыпи…
– Э, – раззявив рот, он оборачивается к Нэрришу, – что мы тут…
– Что мы тут что?
– Что?
– Вы сказали: «Что мы тут…», потом замолчали.
– Ой. Черт, и впрямь – чего это я?
Что же до Нэрриша, он слишком нацелен на дело. Этот великий Эллипс он всегда видел так, как ему видеть и полагалось, – и никак иначе. Грета Эрдманн, напротив, наблюдала здесь ржавых кардиналов, которые кланялись, в точности как и прежде, поджидаючи, лица под капюшонами, гладкими обтекателями Ничто… всякий раз, когда Танатц обрушивал свой хлыст на ее кожу, ее забирало, влекло к новому проницанью в Центр: с каждым хлестом чуть глубже… пока однажды, знает она, ей не откроется тот первый проблеск, и впредь будет лишь абсолютная тяга, господствующая мишень… щ-щ-щ-щелк козлы водонапорных башен цвета костного угля в вышине, склоненные к великому ободу, видимые над деревьями в свете блеклом и синюшно-фиолетовом, как закаты в Пенемюнде при зябкой медленной погоде, пригодной для запуска… долгий взгляд с гребня какой-нибудь нижнеземельной дамбы в небо, текущее до того ровно и до желтизны буро, что солнце за ним может быть где угодно, а кресты вращающихся ветряных мельниц могут оказаться мазками спиц самого́ ужасного Ездока – Ленитропова Ездока, двух его взрывов в вышине, его целестиального циклиста…
Нет, но даже Это лишь кратко мигает по кусочку дольной топографии Ленитропа, тает и впитывается в поверхность, исчезая. Так ему сходит с рук еще одна халатность… и так же наверняка произрастает Недоходяжество его… Нет никакого здравого расчета надеяться на некий поворот, некий сюрприз я-вижу – от Ленитропа не дождешься. Вот он – лезет вверх по стенам честного церемониального сплетенья, решив, что способен разобраться, где бестеневой полдень, а где нет. Но о, Яйцо, из коего вылупилась летучая Ракета, пупок 50-метрового радионеба, все должные призраки места – простите ему онеменье, его равнодушное витийство. Простите кулак, что не сжимается в его груди, сердце, что не твердеет ни при каком приветствии… Простите его, как вы простили Чичерина в Киргизском Свете… Грядут дни получше.
Ленитроп слушает далекую перипатетику тубы и кларнета, коим уже подпевают тромбон и тенор-сакс, старается различить мелодию… и взрывы хохота солдат и девчонок слушает… там, похоже, уже гудит балёха… может, и холостя́чки…
– Слышьте, а чего мы не, э… что вы…
Нэрриш, кожистое пугало, пытаясь не обращать внимания на поведение Ленитропа, решил разобрать свою зажигательную бомбу: откупоривает водку и помавает горлышком под носом, а после вливает в себя. Цинично, по-торгашески щерится Ленитропу:
– Нате. – Под белой стеной – молчание.
– Ой, да, я думал, это бензин, но, с другой стороны, это же липа, на самом-то деле там водка, правда?
Только за насыпью, на арене – что бы это могло быть вот сию минуту, подкарауливает в ломаном лунном свете, в камуфляжных пятнах от стабилизаторов до самой точки острия ополоумела головоломкой… суждено ли ей, стало быть, и впрямь больше никогда тебя не найти? И даже в худший час ночи, когда карандашные слова на странице твоей – лишь в ∆t от того, что обозначают? А внутри корчится жертва, перебирая четки, трогая дерево, избегая любого Оперантного Слова. Неужто она и впрямь за тобой никогда не придет, а?
У водонапорных башен они лезут вверх, к ободу. Песок затекает в башмаки, шипит вниз по склону. На вершине, оглянувшись мельком, за деревьями они видят освещенную взлетную полосу, истребитель уже приземлился, его окружают наземно-командные тени – заправляют, обслуживают, разворачивают. Дальше по полуострову заплатками, кривыми, зигзагами тлеют огни, но с этой стороны, к югу от прежних Корпусов ОКР, все черно как смоль.
Они проталкиваются сквозь сосновые ветви и снова вниз – в Яйцо, где германское железо давно разграблено и все превращено в русский автопарк. Они спускаются, и угол громадного Монтажного Корпуса высится пред ними за сотней ярдов джипов и грузовиков. Ниже и правее – трех-четырехуровневый испытательный каркас со скругленной, как бы гофрированной верхушкой, а под каркасом – длинный ров в форме плосковатой буквы V.
– Канал охлаждения, – согласно сведениям Нэрриша. – Они, вероятно, внизу. Заходить придется тут.
Они одолели полсклона – до вкопанной в грунт насосной станции, что нагнетала холодную воду, уносившую с собой неимоверный жар испытательных запусков. Теперь станция демонтирована, внутри опустело и темно. Ленитроп и двух шагов не успевает сделать за порогом, как с кем-то сталкивается.
– Прошу прощенья, – хотя вырвалось отнюдь не хладнокровно.
– А, да пустяки. – Русский акцент. – Ничего страшного. – Он теснит Ленитропа наружу – ох, какой неприятный младший сержант у нас тут, футов 8–9 росту.
– Ну, это… – и тут в них втыкается Нэрриш.
– Ой. – Нэрриш хлопает на часового глазами. – Сержант, вы разве не слышите музыку? Вы почему не в Монтажном Корпусе, вместе с товарищами? Там, насколько я понимаю, их развлекает некоторое количество рьяных фройляйн, – мырг, мырг, – в чарующем, прямо скажем, дезабилье.
– Совершенно, я полагаю, божественно, – отвечает часовой, – для некоторых.
– Kot… – Тактика пошла по перевалу.
– А кроме того, сюда проход запрещен, глупышки стоеросовые.
Вздохнув, Нэрриш замахивается бутылкой, обрушивает ее вниз – или наверх – на затылок часового, сбив ему подшлемник – и только-то.
– Шалунишки, – русский, несколько уязвленный, нагибается за своим головным убором. – Ну честное слово, я вынужден задержать вас обоих.
– Хватит болтологии, – рявкает Ленитроп, взмахивая тлеющей сигарой и «коктейлем Молотова». – Давай сюда оружие, Иван, или я превращу тебя в живой осветительный патрон!
– Гадкие какие, – надувается часовой, как-то слишком уж быстро снимая «дегтярев»: Ленитроп уворачивается, целит в промежность традиционным проворным пинком – промахивается, зато вышибает автомат, на который предусмотрительно пикирует Нэрриш. – Звери, – хнычет русский, – ох, гадкие, ужасные… – и удирает в ночь.
– Две минуты, – Нэрриш уже в насосной станции.
Ленитроп хватает у него автомат и бежит следом, разгоняясь по уклону коридора. Шаги звонко учащаются, все резче по бетону – до металлической двери: из-за нее слышно, как поет и пьяно лопочет Шпрингер. Ленитроп снимает автомат с предохранителя, и Нэрриш распахивает дверь. Внутри сидит хорошенькая блондинка из вспомогательной службы, в черных сапогах и очках в стальной оправе, стенографирует все, что услышит от Шпрингера, который счастливым фанфароном опирается на холодную водопроводную трубу в четыре фута высотой, что идет через всю комнату