ские ломти подлодки, которую так и не собрали. Где-то ныкается британская служба безопасности, но у нее свой инкапсулированный мирок. У британской «G-5» собственное пространство, и Зона конгруэнтна, однако не идентична тому, что разрывают нынче эти серьезные шварцкоммандос верхом на моцыках без глушаков.
Происходят разъединения. Всякая альтернативная Зона мчится прочь от всех остальных, разгоняясь предопределенно, с красным смещением, убегая от Центра. Каждый день мифическая дорога назад, о которой мечтал Энциан, все маловероятнее. Прежде требовалось различать формы одежды, знаки отличия, маркировку самолетов, соблюдать границы. Но теперь позади слишком много решений. Единый корень утрачен еще в майском опустошенье. У всякого сверчка нынче свой шесток, и всякий шесток теперь – Зона.
Толпа ПЛ тусуется у руины декоративного фонтана – десятка два, глаза пепельные и намалеваны на лица белые, как соль. Гереро их обруливают, въезжают на полпролета плоской долгой лестницы, юзят по уклону улицы, верхние зубы стучат об нижние, рамы мотоциклов пронзительно скрипят, вверх и вниз по лестнице мимо бессловесных плозий славянского дыханья. Пепел и соль. В сотне метров из-за стены возникает передвижная установка звукоусиления – голос, взращенный в Университете и давно уставший от текста, вещает:
– Всем очистить улицы. Расходитесь по домам.
Очистить… куда-куда разойтись? Должно быть, ошибка, наверняка это какому-то другому городу…
Вжик под старым нефтепроводом, воздвигнутым на эстакаду, что бежит теперь налево к воде, над головой огромные привинченные фланцы смягчены ржою и промасленной грязью. Далеко по гавани идет танкер, безмятежно покачивается, что паутина звезд… Фьють в гору наискось к бастиону впустую разбазаренных, узлами скрученных, расплавленных и обожженных балочных ферм, дымовых труб, водотяг, трубопроводов, обмоток, изоляторов, преобразованных всеми бомбежками, на земле гравий в пятнах тавота пролетает мимо милю в минуту и погоди-погоди, чего-чего сказал-то – «преобразованных», а?
Не то чтобы рассвет воссиял, нет, но пробился луч – как страшный свет, что пробивает ночь в час до того поздний, что ничем не объяснить, – и Энциана озаряет, ему кажется – необычайным пониманием. Этот змеевидный шлакоотвал, в который он сейчас въедет, этот некогда-нефтеперегонный завод, «Jamf Ölfabriken Werke AG»[299], – отнюдь не руина. Он в идеальном рабочем состоянии. Лишь ждет замыкания нужных контактов, включения… точно, намеренно модифицирован бомбежками, кои никогда и не были вражескими, но входили в план, о котором обе стороны – «стороны?» – договорились с самого начала… да, и что, если теперь мы – ладно, скажем, нам и впрямь полагается быть каббалистами, такова наша истинная Судьба – быть чудотворными талмудистами Зоны, у которой где-то внутри – Текст, и его нужно разобрать на части, аннотировать, истолковать и додрочить до того, что он лимоном выжмется весь до последней капли… так вот, мы допустили – натюрлих! – что священным Текстом этим должна была стать Ракета, orururumo orunene[300] верховное, восходящее, мертвое, пылающее, великое («орунене» уже модифицировано детьми зонгереро и стало «омунене», старшим братом)… нашей Торой. Что ж еще? Ее симметрии, ее задержки между раздражителем и реакцией, ее прелестность зачаровывали нас и соблазняли, а истинный Текст между тем продолжал жить – где-то не здесь, во тьме своей, в нашей тьме… даже в такой дали от Зюдвеста нас не пощадит древняя трагедия утраченных посланий, проклятье, кое никогда нас не покинет…
Но если я сейчас еду через него – через Достоподлинный Текст, – если это он и есть… или же если я где-то в разрухе Гамбурга сегодня его миновал, вдыхая пепельный прах, совершенно упустив из виду… если то, что «ИГ» построило на этом месте, – вовсе не окончательная форма, но лишь комбинация фетишей, приманок для особый орудий в виде бомбардировщиков 8-й ВА[301]да все «Союзные» самолеты строились бы, в конечном итоге, «ИГ» при посредстве Директора Круппа через его английские связи, – бомбардировка была точным промышленным процессом конверсии, каждый выброс энергии точно располагался в пространстве и времени, каждая ударная волна чертилась заранее, дабы воплотить в точности сегодняшнюю руину, тем самым декодируя Текст, тем самым кодируя, перекодируя, передекодируя священный Текст… Если оно в рабочем состоянии, что оно должно делать? Инженеры, построившие это как нефтеперегонный завод, о дальнейших шагах – ни сном ни духом. Их проект был «окончателен», и о нем позволительно было забыть.
Значит, Война эта никогда и не была политической, вся политика в ней – театр, лишь бы народ отвлечь… втайне же она диктовалась нуждами техники… сговором между людьми и технологиями, тем, чему требовался энергетический выплеск войны, и оно голосило: «К черту деньги, на кону сама жизнь [вставьте имя Нации]», – но имело в виду, скорее всего: близится заря, мне нужна кровь этой ночи, мой бюджет, бюджет, аххх еще, еще… Подлинными кризисами были кризисы назначения и расстановки приоритетов, не между фирмами – так все режиссировалось только напоказ, – но между различными Технологиями, Пластиками, Электрониками, Летательными Аппаратами и их нуждами, кои постигаются только правящей элитой…
Да, но Техника лишь откликается (как часто, особенно среди молодых шварцкоммандос, подчеркивался сей довод, надоедливый и занудный, как метод Гаусса), «Хорошо, конечно, говорить о том, чтобы поймать чудище за хвост, но как вы считаете – была б у нас Ракета, если бы кто-нибудь, некий конкретный кто-то с именем и пенисом, не захотел фигакнуть тонну аматола за 300 миль и подорвать ею квартал, населенный мирными жителями? Валяйте, пишите технику с большой буквы, обожествляйте ее, коли от этого вам покажется, будто на вас меньше ответственности, – но вас это определяет к равнодушным кастратам, братишка, к евнухам, что следят за гаремом нашей краденой Земли ради онемелых и безрадостных стояков человеческих султанов, людской элиты, у кого вообще нет права быть там, где они есть…»
Нам тут нужно искать источники силы и сети распределения, коим нас никогда не учили, маршруты силы, которых наши учителя не могли себе представить либо поощряемы были избегать… нам нужно найти измерители, чьи шкалы неизвестны миру, нарисовать собственные схемы, получая ответную реакцию, пролагая связи, сокращая поле ошибки, стараясь познать достоподлинную функцию… какой неопределимый график интриги сводя в нулевой точке прицела? Тут, выше, на поверхности каменноугольные дегти, гидрогенизация, синтез всегда были липой, фиктивными функциями, скрывавшими подлинное, планетарную миссию, да, вероятно, развертывающуюся уже не первый век… этот разваленный завод, ждущий своих Каббалистов и новых алхимиков, что откроют Ключ, обучат мистериям всех прочих…
А если это не совсем «Нефтепереработки Ябопа»? вдруг это заводы Круппа в Эссене, вдруг это «Блом и Фосс» прямо тут, в Гамбурге, либо еще какая «руина» понарошку, уже в другом городе? В другой стране? ЙЯАААГГГГХХХХХ!
М-да, тут говорят стимуляторы, да, Энциан все эти дни трескал списанный нацистский первитин, как попкорн в кино, и к сему мигу громада нефтеперегонки – названной, кстати, в честь знаменитого первооткрывателя онейрина, – осталась позади, и Энциан погружен в какой-то новый параноидный кошмар, говорит и говорит, хотя чужие воздушные струи и двигатели выключают его из разговора.
Фоном слышится нечто вроде пианино Хоуги Кармайкла вот тут
Я шалый и Дезокси-эфедриновый Дедуля,
И у меня в карманах – радостный салют,
По Зоне рассекаю, где псы-бродяги лают,
И свои грезы людям раздаю…
Лампы вынул я из радиолы —
Без них она не так фонит.
Мне даже грошик жалко на «Звезды с полосами»,
Ибо у меня – свои…
Рот фронтом – вперед, скорость растет,
Хотя никто не услыхал.
Ой, ты так шустр, но я не боюсь
И скалюсь, как дерьма сожрал!
Не надо эфедрать меня, мой ангел,
Передо мной стань статью нетверда:
В комендантский час, когда света – кот наплакал,
Все-здесь будет как всегда
(Зажги же свечи)
А так все-будет как всегда…
Ночью у себя в дневнике Энциан записал: «В последнее время Рот слишком эксплуатируется. Слишком мало на выходе кому-либо полезного. Защита. О боже, о боже. Значит, они действительно ко мне подбираются. Прошу тебя, я не хочу так проповедовать… Я знаю, как звучит мой голос, – много лет назад слышал в Пенемюнде на „Диктафоне“ у Вайссманна… хром и бакелит… слишком высокий, надменный, Berliner Schnauze…[302] как же они, вероятно, кривятся внутри, когда я заговариваю…
Я мог бы уйти завтра. Я умею быть один. Это меня пугает не так, как они. Без конца берут – но никогда не пользуются тем, что взяли. Что, они думают, у меня можно взять? Патриархию мою они не хотят, любовь мою не хотят, информацию не хотят, да и мою работу, или мою энергию, или то, чем я владею… ничем я не владею. Денег больше нет – тут никто их не видал уже много месяцев, нет, не может быть дело в деньгах… сигареты? Сигарет у меня вечно не хватает.
Если я их покину – куда я пойду?»
И вот снова среди резервуаров, в вечерний ветер, юзом по этой синтетической пустоши, по всей ее низкокачественной черноте… Двигатель Кристиана, кажется, время от времени пропускает такт, колотится до полной остановки. Мгновенное решение: если заглохнет, пусть идет пешком. Так меньше возни, если Павел там, а если его там нет, подберем Кристиана на обратном пути и упромыслим грузовик, чтобы в ремонт отвез… все делать по-простому – вот стиль великого вождя, Энциан.