– Сдается мне, ужасная возможность нынче присутствует в Мире. Мы не можем отмести ее, мы должны ее рассмотреть. Возможно, что Они не умрут. Возможно, современный уровень Их мастерства дозволяет Им длиться вечно – хотя мы, разумеется, будем умирать, как и прежде. Источником Их власти является Смерть. Мы это поняли без особого труда. Если мы здесь раз, всего лишь раз, то явно мы здесь, дабы взять то, что можем взять, пока можем. Если Они взяли гораздо больше – и не только у Земли, но и у нас, – ну так зачем нам жадничать, раз Они так же обречены на вымирание, как и мы? Все в одной лодке, все под одной тенью… да… да. Но поистине правда ли это? Или таков лучший и тщательнее всего распространенный из Их обманов, ведомых и неведомых равно?.. Мы понуждаемы двигаться вперед, имея в виду, что, вероятно, умрем лишь потому, что этого от нас хотят Они: чтобы выжить, Им потребен наш ужас. Мы – их урожай… Это должно радикально изменить природу нашей веры. Просить, чтоб мы продолжали верить в Их смертность, верить, что Они тоже плачут, и боятся, и им бывает больно, верить, что Они лишь делают вид, будто Смерть – Их слуга, – верить в Смерть как нашего общего повелителя, – это просить мужества такого порядка, какой, я точно знаю, для моей человечности непомерен, хотя за других не скажу… Но вместо того, чтобы совершать такой скачок веры, быть может, мы предпочтем обратиться к борьбе – себе потребовать бессмертия от тех, за кого мы умираем. Пусть Они и не умирают больше в постелях – но, быть может, до сих пор способны умереть насильственно. Если нет, мы, по крайней мере, не отдадим Им свой страх Смерти. На всякого вампира найдется свой крест. И хотя бы то физическое, что Они забрали у Земли и у нас, можно разобрать, уничтожить – вернуть туда, откуда оно возникло… Верить, будто каждый из Них лично непременно умрет, – значит, к тому же, верить, что умрет Их система: что в Истории по-прежнему есть некий шанс на обновление, по-прежнему работает некая диалектика. Убедиться в Их смертности – значит подтвердить существование Дороги Назад. Я отмечал некие обстоятельства, препятствующие подтверждению Дороги Назад…
Похоже на дискламацию, и священник, кажется, боится. Пират и девушка слушали его, задержавшись у зала, куда Пират собирается войти. Не очень ясно, пойдет ли с ним девушка. Нет, он бы решил, что нет. Комната в точности такая, какой он и страшился. Рваные дыры в стенах – очевидно, тут выдирали приборы – грубо замазаны штукатуркой. Остальные, вроде бы его дожидаючись, проводят время за играми, в которых очевидный товар – боль: светофор, салки, камень-ножницы-бумага. По соседству плещет вода и кафельно-гулко хихикают мужчины.
– А теперь, – слышится беглый голос диктора, – пришло время для? «Роняй… мыло»! – Рукоплесканья и визгливый хохот, который продолжается неприятно долго.
– «Роняй мыло»? – К тонкой перегородке подскакивает Сэмми Гильберт-Пространс, высовывает нос за край – поглядеть.
– Любопытные соседские носы, – замечает немецкий режиссер Герхардт фон Гёлль. – Это вообще когда-нибудь прекратится?
– Здрассьте, Апереткин, – кивает черный, которого Пират не узнаёт, – похоже, у нас с вами галстуки старой школы. – Что это, кто все эти… Его зовут Сен-Жюст Блеваут. – Почти на всем Протяжении Фирма пыталась внедрить меня в Шварцкоммандо. Других желающих внедриться я не наблюдал. Звучит несколько параноично, но мне кажется, я был один такой…
Столь прямое нарушение безопасности, если это и впрямь оно, Пирата несколько обескураживает.
– А вы бы не могли… ну, предоставить мне оперсводку касаемо всего этого?
– О, Джеффри. Ох матушки. – Это Сэмми Гильберт-Пространс возвращается, понаблюдав за шалостями в душевой, качает головой, задирает подбородок, припухшие левантийские глаза устремлены вдоль носа. – Джеффри, к тому времени, как вы получите хоть какую сводку, все это изменится. Можем для вас укоротить их, насколько захотите, но вы так потеряете в детализации, что оно того не будет стоить, честное слово. Вы посмотрите вокруг, Джеффри. Хорошенько посмотрите и увидите, кто тут.
Пират с изумлением замечает, как подтянут сэр Стивен Додсон-Груз – тот в жизни так не выглядел. Мужик активно в покое – как добрый самурай, – всякий раз, вступая с Ними в бой, искренне рассчитывает погибнуть, без страха или сожалений. Поразительная в нем перемена. Пират начинает надеяться на лучшее и для себя.
– Когда вы обратились? – Он знает, что сэра Стивена вопрос не оскорбит. – Как это произошло?
– Ох нет, пусть уж этот вас не обманет? – эт-то еще кто такой, с сальным помпадуром, зачесанным так, будто вторая морда воздвиглась над той, в которой читается наклепанная, отбитая душа бойца, который не только умышленно играл на ринге в поддавки, но и мучительно раздумывал о них, падая в нокдаун. Это Джеремия («Милосердный») Воррец, известный политический стукач из Пембрука. – Нет, наш малышок Стиви пока не вполне готов к святости, не так ли, мой добрый старина? – Хлопая его игриво – точно в клубе – по щеке: – Э? э? э?
– Ну ток ессь мня кинут к таким, как вы, – сварливо отвечает рыцарь. Хотя трудно сказать, кто тут кого провоцирует, ибо Милосердный Воррец вдруг запевает песню, и как же фигово он поет, надо сказать, не делает чести своему народу…
Помолись за обычного дятла:
Он из тех же ворот, что и тыыыыыы —
И потише урлакай,
Стать душманом мог всякий:
От Килкенни до Кью их – гурты…
И когда ляжешь под одеялко,
Помолись за его благодать:
Так ли это чревато —
Жить за пригоршни злата,
Впрямь ли лучше всю жизнь пров, зды-хать?
– Даже не знаю, понравится ли мне здесь, – Пират, в коем растет неприятное подозрение, нервно озирается.
– Хуже всего стыд, – сообщает ему сэр Стивен. – Его перебарывать. Затем следующий шаг – ну, я говорю, как бывалый, хотя вообще-то добрался лишь досюда, переступил через стыд. В данный момент я работаю над упражнением «Природа Свободы» – ну, понимаете, задаюсь вопросом, действительно ли хоть какие-то мои действия были моими, или же я всегда выполнял то, чего хотелось Им… вне зависимости от того, во что я верю, изволите ли видеть… Мне для размышления подбросили старую задачку: Радиоуправление-Вживленное-В-Голову-При-Рождении – видимо, что-то вроде коана. Она меня доводит до полного безумия, истинная клиника. Я склонен считать, что такова и была задача. И кто знает, что дальше? Боже праведный. Этого я, разумеется, не выясню, пока не справлюсь с нынешней… Не хотелось бы, конечно, вас прямо с порога обескураживать…
– Нет-нет, меня другое интересовало… вся эта ваша компашка – это теперь моя, что ли, Группа? Меня сюда назначили?
– Да. И вы уже понимаете, почему?
– Боюсь, что да. – Помимо всего прочего это, в конце концов, люди, убивающие друг друга, – и Пират всегда принадлежал к их числу. – Я надеялся… ох, глупо, но я надеялся на каплю милосердия… но я был в круглосуточной киношке за углом от Гэллахо-Мьюз, на перекрестке с лишней улицей – ее не всегда заметно, потому что она под таким странным углом идет… время у меня было неважное, ядовитое, металлическое время… воняло такой кислятиной, точно дурь пережгли… мне хотелось просто где-то немножко посидеть, а им же все равно, кто ты такой на самом деле, что ты ешь, сколько спишь или с кем… с кем встречаешься…
– Апереткин, да все в порядке, – это Сен-Жюст Блеваут, которого остальные зовут «Сам-Жося», если хочется его переорать: тут случаются такие периоды, когда ничего не помогает, кроме прямого хулиганства.
– Я… просто не могу… то есть, если это правда, тогда, – смешок, который ему больно извлечь из глубины трахеи, – тогда я переметнулся зазря, верно? В смысле, раз я вообще не переметнулся…
Слух дошел до него на правительственном киножурнале. ОТ ПЛАЩА-С-КИНЖАЛОМ ДО ВАЩЩЕ-НЕ-ЖАЛКО – название мигало блестками всем оклемывающимся душам, что собрались провести очередную долгую ночь на сеансе без расписания: кадр небольшой уличной толпы, которая пялится в запыленную витрину где-то на таких задворках Ист-Энда, что кроме местных жителей о них никто и не знает… на заднем плане скользко уходит вверх сдвинутый бомбой бальный пол руины, словно альпийский луг, только он шаткий, как батут, не пройдешь, закрученные раковинами гипсовые колонны накренились внутрь, сверху никнет латунная клетка лифта. Прямо перед ними за раскрошенными остатками листового стекла корчится волосатое, полуголое и кишащее паразитами существо, примерно человекообразное, ужасно бледное, – оно до крови раздирает язвы на лице и брюхе, черными от грязи ногтями царапает и раскорябывает.
– Каждый день на Смитфилдском рынке выставляет себя напоказ Люцифер Амп. Тут не приходится удивляться. На службу обществу себя поставило множество демобилизовавшихся матросов и солдат – так они хотя бы способны удержать душу в теле. А необычно здесь то, что ранее мистер Амп работал в Директорате Особых Операций…
– Вообще-то ничего себе забава, – когда камера смещается к крупному плану означенной личности, – набрался сноровки всего за неделю…
– Вы теперь на своем месте – не так, как вначале, когда вы только пришли, или… вас до сих пор не приняли?
– Они… а, люди – люди просто замечательные. Великолепные тут люди. Нет, с этим вообще никаких хлопот.
В кой миг с офицерического седалища за спиной Пирата долетели проспиртованный душок и теплое дыханье, и Пирата похлопали по плечу.
– Слыхали? «Ранее работал». Роскошно, а? Из Фирмы никто никогда не уходил живым, за всю ее историю – и никто никогда не уйдет. – Выговор светский, к такому Пират запросто мог стремиться в беспорядочной своей юности. Но когда он решился оглянуться, гость уже пропал.
– Считайте, что это увечье, Апереткин, как любое другое – оторванная рука или малярия… с этим можно жить… научаешься обходиться, привыкаешь…
–