Быть д…
– Все нормально. «Быть…»?
– Быть двойным агентом? «Обходиться»? – Он смотрит на остальных, вычисляет. Тут все, похоже, двойные агенты по меньшей мере.
– Да… вы теперь здесь, с нами, – шепчет Сэмми. – Уберите с дороги свой стыд и сопли, юноша, поскольку у нас нет привычки слишком долго поощрять такое.
– Это же тень, – кричит Апереткин, – работать в тени, вечно.
– А подумайте о свобо-де? – грит Милосердный Воррец. – Я ж даже себе доверять не могу? или как. Куда свободнее? Если человека продаст кто угодно? даже он сам, понимаете?
– Я не хочу так…
– У вас нет выбора, – отвечает Додсон-Груз. – Фирме прекрасно известно, что вы сюда явились. Теперь от вас ждут подробного рапорта. Либо добровольно, либо иным способом.
– Но я б ни за что… Я б никогда им не сказал… – Ну и улыбочки у них – намеренно жестокие: так ему вроде как полегче будет справиться. – Вы не… по-честному, вы же не доверяете мне?
– Конечно нет, – грит Сэмми. – А вы бы – по-честному – доверяли хоть кому из нас?
– Ох нет, – шепчет Пират.
Тут его личное. Больше ничье. Но даже на этот переход Они могут наложить лапу с легкостью, как на любой клиентский. Совершенно такого не ожидая, Пират вроде пускает слезу. Странно. Никогда еще не плакал так на людях. Но теперь он понимает, где очутился. Все-таки возможно будет умереть в забвенье, не помогши ни единой душе: без любви, без уважения, навеки без доверия, навеки без оправдания, – остаться на дне с Недоходягами, бедная честь утрачена, ни найти ее, ни спасти.
Он плачет по людям, местам, вещам, оставленным позади: по Скорпии Мохлун, которая живет в Сент-Джонз-Вуде средь нотных станов, новых рецептов, с маленькой псарней веймаранеров, чью расовую чистоту сохранит ценою любых жертв, и с супругом Клайвом, возникающим лишь время от времени, а Скорпия живет всего в нескольких минутах подземкой, но для Пирата навеки потеряна, и повернуть ни ему, ни ей больше нет ни шанса… по людям, которых доводилось предавать при исполнении обязанностей перед Фирмой, по англичанам и иностранцам, по такому наивному Иону, по Дьёндилаки, по Мартышке и римским сутенерам, по Брюсу, который погорел… по ночам в партизанских горах, когда он был един с ароматом живых деревьев, без памяти влюблен в наконец-то неопровержимую красоту ночи… по давней девушке с именем Вирджиния в Центральных графствах и по их ребенку, что так и не случился… по отошедшей матери и отходящему отцу, по невинным и недалеким, которые ему еще доверятся, бедные мордашки обречены, как те собаки, что так дружелюбно смотрели на нас из-за проволочных заборов городских приютов… плачет по будущему, какое видно ему, ибо от будущего этого ему так отчаянно и холодно. Его станут перекидывать с одного душевного подъема на другой, он попадет на сборища Избранных, будет свидетельствовать испытанию новой Космической Бомбы… «Ну вот, – старое мудрое лицо, вручает ему очки с черными линзами, – вот ваша Бомба…» – а потом обернется и увидит ее густой желтый взрыв на пляже, за много лиг тихоокеанских волн… коснется знаменитых ассассинов, да, взаправду коснется их рук и лиц… однажды сообразит, как давно, еще в начале игры, был заключен контракт на его собственную жизнь. Никто не знает точно, когда нанесут удар, – каждое утро перед открытием рынков, еще до молочников, Они проводят новую корректировку и решают, чего довольно для каждого дня. Ежеутренне имя Пирата будет в списке, а однажды утром очутится близко к началу. Он пытается это признать, хотя его переполняет ужас столь чистый, столь холодный – на секунду Пирату мнится, что он сейчас отрубится. Позднее, немножко собравшись, стиснув зубы перед следующей вылазкой, он уже думает, будто разделался со стыдом, как и говорил ему сэр Стивен, да, со стыдом покончено и теперь страшно, одолевает беспокойство не за что-нибудь, а за собственную задницу, за его драгоценную, обреченную личную жопу…
– А тут есть место мертвым?
Он слышит вопрос, еще не видя, как она его задает. Он толком не понял, как она сюда проникла. Все остальные, такое впечатление, истекают мужской ревностью, неким холодком типа баба-на-борту-удачи-не-будет и отстраняются. Пират остается наедине с нею и ее вопросом. Протягивает ей клубок тянучки, который таскал с собой, такой же дуралей, как этот юный Поросенок Порки, что протягивает ему тикающую бомбу анархиста. Но сладких любезностей не предвидится. Они здесь, дабы обменяться болью и парой-другой истин, но все это – в отвлеченном стиле того времени:
– Бросьте, – в какую идиотскую заварушку, по ее мнению, она попала? – вы не мертвая. Что угодно готов поставить – даже в фигуральном смысле не она.
– Я имела в виду, разрешат ли мне привести своих мертвых, – объясняет Катье. – Они же все-таки и есть мои верительные грамоты.
– Мне, в общем нравился Франс ван дер Нарез. Ваш предок. Парняга с додо.
Но она имела в виду нечто иное.
– Я в смысле тех, кто мертвизной своей обязан лично мне. А кроме того, если б сюда зашел Франс, вы бы сгрудились вокруг, все до единого, чтоб только он понял, насколько виновен. В мире этого бедняги имелся неистощимый запас додо – к чему учить его геноциду?
– Вот ты б могла порассказать ему об этом, а, девчоночка? – щерится Воррец, валлийский дятел, которому медведь на ухо наступил.
Пират надвигается на Ворреца, выставив руки вперед, как салонный боксер, но тут вмешивается сэр Стивен:
– Тут всегда такие разговоры, Апереткин, мы закаленная публика. Лучше учитесь обращать это себе на пользу. Кто знает, надолго ли мы здесь, верно? Мне сдается, дамочка отрастила себе защиту, ей хватит. Ей не нужно, чтоб вы за нее дрались.
Ну чего, прав он. Она обхватила теплой ладонью Пиратову руку, дважды встряхивает головой и смущенно посмеивается.
– Я все равно рада вас видеть, капитан Апереткин.
– И вы тут одна такая. Подумайте хорошенько.
Она лишь воздевает брови. И впрямь паскудно он ляпнул. Угрызенья или же некое запоздалое желание чистоты затапливают ему кроветок, как наркота.
– Но… – самому поразительно: он обрушивается, будто ружейная стойка, к ее ногам, уловленный ее тяготением, дистанции отменили, формы волн неизмеримы, – Катье… если я никогда не смогу предать вас…
Он пал: с нее сошла лакировка. Катье смотрит на него в изумлении.
– Если б даже цена за это была… предательство других, боль… или убийство других, – не имело бы значения, кого или скольких, нет, если б только я был вашей защитой, Катье, вашей идеальной…
– Но это – это грехи, которые могут никогда не совершиться. – Вот они стоят и торгуются, как парочка сутенеров. Они вообще себя хоть слышат? – В этом поклясться легко, вам ничего не стоит.
– Тогда даже те грехи, что я совершил, – перечит он, – да, их я совершил бы снова…
– Но вы и этого не можете – а потому все равно дешево отделываетесь. Хм?
– Я могу пойти по схемам, – он суровее, нежели ей хочется.
– Ох, подумайте… – ее пальцы слегка в его волосах, – только подумайте обо всем, что сделали. Подумайте обо всех своих «верительных грамотах», обо всех моих…
– Но другого средства у нас сейчас нет, – восклицает он, – лишь этот наш дар дурной веры. Нам придется все строить этим средством… сдавать его, как прокуроры вам сдают свободу.
– Философ. – Она улыбается. – Вы никогда таким не были.
– Это, видимо, от вечного движения. Со мной не бывало такой бездвижности… – Теперь они соприкасаются, ненастойчиво, и, однако, оба пока не преодолели удивления…
– Мой младший брат, – (Пират понимает, какую связь она протянула), – ушел из дома в 18. По ночам я любила смотреть, как он спит. Его длинные ресницы… такие невинные… я смотрела часами… Добрался до Антверпена. А вскоре уже тусовался по приходским церквам с остальными. Понимаете? Юные католики мужского пола. Примкнувшие маркитанты. С младых ногтей многие вынужденно пристращаются к спиртному. Выбирают какого-нибудь священника и становятся его верными псами – буквально ждут у него под дверью ночи напролет, поговорить, едва он встанет с постели, свеженький, от белья, интимные запахи еще не выветрились из складок облачения… безумная ревность, каждодневные свары за положение, за милости одного святого отца или другого. Луи начал ходить на собрания рексистов. Отправился на футбольное поле и услышал, как Дегрель говорит толпе, что люди должны отдаться потопу, чтоб их унес, должны действовать, действовать, а остальное сложится само. Вскоре мой брат вышел на улицу с метлой – вместе с прочими виноватыми и саркастичными юношами, тоже с метлами… а потом вступил в Рекс, «царство абсолютных душ», и последнее, что я о нем слышала: он в Антверпене, живет с неким Филиппом, который старше его. Я потеряла его след. Когда-то мы были очень близки. Нас принимали за двойняшек. Когда начались массированные ракетные удары по Антверпену, я поняла, что это не случайно…
Да ну что ж Пират-то сам Нонконформист.
– Но я вот думал про сплоченность вашей Церкви… становитесь на коленки, и она о вас заботится… когда действуете политически, чтоб вас всех эдак подхватило общим порывом, вознесло…
– Такого у вас тоже не бывало, да? – Она смотрит по правде на него… – Никаких изумительных отговорок. Мы все делали сами.
Нет, в конечном итоге от стыда не уйдешь – здесь, по крайней мере, – его придется глотать как есть, уродливым и зазубренным, а жить с болью, каждый день.
Не раздумывая, он – у нее в объятьях. Не благодатного утешенья ради. Но если ему и дальше тащить себя по зубьям храповика, одному за другим, нужно передохнуть в человеческом касаньи.
– Как там было, Катье? Я видел организованное собрание. Еще кто-то видел сад… – Но он знает, что она ответит.
– Ничего там не было. Голая пустошь. Чуть ли не весь день я искала признаки жизни. Затем наконец услышала всех вас тут.
И вот они побрели на балкон, красивая балюстрада, их не увидят ни снаружи, ни изнутри: а под ними на улицах – на улицах, какие они уже потеряли, – Народ. Тут для Пирата и Катье проходит краткий