, черное белье с лентами, столовое серебро с цветами и виноградом на ручках, граненые графины свинцового хрусталя, тюльпаны чашек в югендштиле, нитки янтарных бус… и вот популяции перемещаются по лугу, хромают, маршируют, волочат ноги, влекутся, тащатся вдоль детрита порядка, европейского и буржуазного порядка, разрушенного навеки, только они про это пока не знают.
Когда у Ленитропа есть сигареты, его легко развести, когда у кого-то есть еда, ею делятся – иногда водка, если неподалеку сосредоточение войск, в положенных по уставу оцинкованных мусорных ведрах можно помародерствовать на предмет всевозможной полезной продукции: картофельных очистков, дынных корок, кусков шоколадных батончиков – там сахар, – поди угадай, что сунут в самогонные аппараты эти ПЛ, а лакать в итоге будешь выброшенную фракцию какой-нибудь оккупационной власти. Ленитропа прибивает к десяткам таких тихих, голодных шаркающих миграций и относит от них, и всякий раз от лиц его колотит жесткий бензедриновый мандраж – нет таких, на которые можно не обратить внимания, вот в чем штука, все они чересчур сильны, как у публики на скачках, всякое понуждает: Нет, я – посмотри на меня, растрогайся, вынь фотоаппарат, оружие, хуй свой вынь… Ленитроп содрал с чичеринской формы все знаки различия, чтоб не так заметно было, но знаки различия мало кого заботят…
По большей части он один. Зайдет на ферму, обезлюдевшую в ночи, и спит в сене, а если есть матрас (не часто) – на кровати. Проснется от солнца, отсверкивающего с какого-нибудь прудика, окруженного зеленью, присоленной цветками чабреца или горчицы, салатный склон возносится к соснам в тумане. Во дворах – рамы для молодых помидоров и лиловые наперстянки, под застрехами соломенных крыш – огромные птичьи гнезда, по утрам птичьи хоры, а вскоре настанет день, когда лето тяжеловесно развернется в небесах – и раздастся лязг журавлей на крыле.
На ферме в речной долине изрядно южнее Ростока он укрывается от полуденного ливня, засыпает в кресле-качалке на веранде и грезит о Галопе Муссоре-Маффике, своем стародавнем друге. Тот вернулся – в конце концов и вопреки всему. Дело происходит где-то в деревне – английской деревне, укутанной лоскутным одеялом потемнелой зелени и поразительно яркой соломенной желтизны, с очень старыми менгирами, установленными где повыше, с ранним уговором со смертью и налогами, с юными селянками, что выходят посреди ночи, голыми встают на скальных вершинах и поют. Собралась родня Галопа и куча друзей, у всех такой тихий праздник, потому что Галоп вернулся. Все понимают, что просто в гости: он будет «здесь» лишь условно. В какой-то миг все развалится – от того, что слишком сильно об этом думают. На лужайке расчистили пятачок для танцев: деревенский оркестрик и многие женщины – в белом. Сначала какая-то суета и непонятки насчет расписания, а потом собственно встреча – видимо, где-то под землей, но не совсем в могиле и не в склепе, ничего зловещего, вокруг Галопа толпа сородичей и друзей, а он на вид – такой настоящий, такой нетронутый временем, очень ясный и полный цвета…
– Никак Ленитроп.
– Ох – где ж ты был, крокодил?
– «Тут».
– «Тут»?
– Ну да, вот так вот, ты дорубил – двоюродным или троюродным, но я ходил по тем же улицам, что и ты, читал те же новости, сужался до того же цветового спектра…
– Значит, ты не…
– Я ничего не делал. Случилась перемена.
Краски здесь – каменная облицовка, цветы на гостях, странные потиры на столах – с душком крови пролитой и почернелой, кроткой карбонизации в бледных городских районах в четыре часа пополудни в воскресенье… от них очертания Галопова костюма хрустче, такой костюмчик скорее жиголо под стать, невыразимо иностранного покроя, уж ясно, что он бы такое носить ни за что не додумался…
– У нас, наверно, мало времени… Я знаю, говняно так говорить и очень себялюбиво, но мне сейчас до того одиноко, и… Я слыхал, как только это случается, иногда потом еще валандаешься поблизости, как бы присматриваешь за другом, который остался «тут»…
– Иногда. – Он улыбается: но его безмятежность и отстраненность – растяжка бессильного крика, Ленитропу не поймать.
– Ты за мной приглядываешь?
– Нет, Ленитроп. Не за тобой…
Ленитроп сидит в старой облезлой качалке и глядит на плавную линию холмов, и солнце только что нырнуло под последние грозовые тучи, обратив мокрые поля и копны в золото. Кто прошел мимо и увидел, как он спит, лицо белое и обеспокоенное клонится, вздрагивая, на грудь заляпанного грязью кителя?
По ходу он понимает, что фермы эти – с привидениями, но дружелюбными. Ночью поскрипывает дубье – честно и деревянно. Недоенные коровы болезненно ревут на дальних выгулах, другие приходят и косеют от забродившего силоса, а потом втыкаются в ограды и таранят стога, на коих грезит Ленитроп, и мычат с пьяными умляутами. На крышах – черные и белые аисты, долгие шеи выгнуты к небу, головы кверху ногами и глядят наоборот, трещат клювами, здороваясь и любя. Ночью стремглав носятся кролики – сожрать что есть хорошего на дворе. А вот деревья – с деревьями Ленитроп наконец стал особенно бдителен. Оказавшись среди них, он их потрогает, поизучает, тихонько посидит и поймет, что каждое дерево – существо, ведет свою особенную жизнь, сознает, что вокруг происходит, а не просто какие-то вам дрова на рубку. Семейство Ленитропа деньги делало на убое деревьев, ампутировало им корни, кромсало их, мололо в пульпу, белило на бумагу, а за это им той же бумагой платили.
– Вот ведь безумие. – Он качает головой. – В моей семье безумие. – Поднимает голову. Деревья неподвижны. Им ведомо, что он тут. Кроме того, им наверняка ведомо, о чем он думает. – Простите меня, – говорит он им. – Я ничего не могу поделать с этими людьми, мне они недоступны. Что я могу?
Средних размеров сосна неподалеку кивает макушкой и предлагает:
– Когда в следующий раз наткнешься на лесоповал, отыщи у них трелевочный трактор без охраны и забери масляный фильтр. Вот это и можешь.
Краткий Список Заказов Вечерним Звездам На Текущий Период:
Пускай я найду тот курятник, про который говорила старуха.
Пускай Галоп будет жив на самом деле.
Пускай пропадет этот блядский прыщ на спине.
Пускай я поеду в Голливуд, когда все закончится, чтоб меня увидела Рита Хейуорт и в меня влюбилась.
Пускай мир сего дня останется и на завтра, когда проснусь.
Пускай в Куксхафене меня дожидается эта отставка.
Пускай у Бьянки все будет хорошо, да и-и…
Пускай я очень скоро сумею посрать.
Пускай это падает просто метеорит.
Пускай сапоги дотянут хотя бы до Любека.
Пускай этот Людвиг отыщет своего лемминга, будет счастлив и оставит меня в покое.
М-да, Людвиг. Его Ленитроп находит как-то утром на бережку некоего безымянного голубого озерца: удивительно толстый мальчишка лет восьми-девяти, пялится в воду, плачет, весь содрогаясь зыбкими волнами жира. Его лемминга-пеструшку звали Урсула, и она убежала из дома. Людвиг гнался за ней до самого севера аж из Прицвалька. Людвиг практически убежден, что пеструшка намылилась к Балтийскому морю, только он боится, что она примет за море какое-нибудь озеро на суше и туда сиганет…
– Только один лемминг, пацан?
– Она жила у меня два года, – всхлипывает тот, – и ничего, никогда не пыталась… Я не знаю. На нее что-то нашло.
– Хватит мне тут турусов на колесах. Лемминги никогда ничего не делают в одиночку. Им нужна толпа. Это как зараза. Видишь ли, Людвиг, у них наступает перенаселение, это циклами бывает, и когда их становится слишком много, они паникуют и мчатся искать еду. Меня в колледже учили, я знаю, о чем говорю. В Гарварде. Может, Урсула пошла себе прихехешника искать.
– Она бы мне сказала.
– Мне очень жаль.
– Русские никогда ни о чем не жалеют.
– Я не русский.
– Вы поэтому знаки различия сняли?
Они смотрят друг на друга.
– Э-э, так тебе помочь искать лемминга?
Короче, этот Людвиг – у него, может, не вполне Порядок с Головой. Склонен тормошить Ленитропа среди ночи, будить пол-лагеря ПЛ, пугать собак и младенцев, будучи абсолютно уверен, что Урсула где-то там, за кругом света от костра – смотрит на него, видит его, но не так, как бывало раньше. Он водит Ленитропа в советские танковые части, в кучи руин с высокими гребнями, как на море, что рушатся вокруг них, а дай им волю – и на них, едва туда вступишь, а также в топкие трясины, где камыши рвутся в пальцах, когда пытаешься их схватить, а пахнет белковой катастрофой. Либо маниакальная вера, либо что-то потемнее: Ленитропа все-таки наконец осеняет, что если тут кого и тянет на суицид, то не Урсулу – Людвига… да этого лемминга, может, и вовсе не существует!
И все же… не замечал ли чего-то Ленитроп раз-другой? удирает впереди по серым узким улочкам, утыканным по сторонам символическими саженцами, в том или ином прусском гарнизоне, в городках, чьи промышленность и весь смысл – в солдатчине, а теперь из казарм и с каменных стен все дезертировали; и-или притаилось у самой воды какого-нибудь озерка, смотрит за облаками, за белыми парусами кэтов на фоне другого берега, такого зеленого, туманного и далекого, выслушивает тайные инструкции вод, чьи перемещения по лемминговому времени – океанические, неотразимые и настолько медленные, на вид так прочны, что по ним можно хотя бы надежно пройти…
– Вот что имел в виду Иисус, – шепчет Ленитропов американский первопредок Уильям, – когда ступил на море Галилейское. Он его рассматривал с точки зрения лемминга. Без миллионов, что бросились за ним и потонули, никакого чуда бы не случилось. Преуспевший одиночка – лишь частичка, последний кусок паззла, чью форму уже создал Недоходяга, как последнее пустое место на столе.
– Погоди-ка. У вас же не было пазлов, народ.
– Уй ёксель-моксель.
Уильям Ленитроп – чудна́я пташка. Вполне по-имперски отправился из Бостона на запад году в 1634-м или -5-м, ибо ему обрыдла механика Уинтропа – он был убежден, что сможет проповедовать, как и любой другой в иерархии, хоть его официально и не рукоположили. В то время бастионы Беркширов останавливали всех – только