«Ахтунг, ахтунг», дисциплина в гареме коту под хвост, крикливые белые перекати-куры носятся по всему курятнику, и кровь из Ленитропа хлещет уже в полудюжине мест.
Тут он слышит собачий лай – ладно, черт с ней, с этой наседкой, – выходит наружу и в 30 метрах видит даму в наряде вспомогательных частей вермахта: она целит из дробовика, а пес рвется к Ленитропову горлу, рыча, оскалив клыки. Ленитроп тика́ет за курятник как раз в тот миг, когда дробовик палит ему с добрым утром. Тут появляется свинья и прогоняет собаку. Ленитроп со свиньей улепетывают, бережно упаковав яйца в свинскую маску, дама вопит, куры скандалят, свинья галопирует рядышком. Финальный залп из ружья, но они уже вне досягаемости.
Где-то еще через милю они останавливаются, чтоб Ленитроп позавтракал.
– Хорошо постаралась, – нежно мутузит он свинью.
Та приседает, переводя дух, глядит на него, пока он пьет сырые яйца и выкуривает полсигаретки. Затем они снова отправляются в путь.
Вскоре уже уклоняются к морю. Похоже, свинья знает, куда идет. Вдали на другой дороге висит огромная туча пыли – может, русский конвой верхами. Над стогами и полями пробуют летать окрылевшие птенцы аистов. Верхушки отдельных деревьев – зеленые мазки, будто их случайно смахнули рукавом. На горизонте вращаются бурые ветряки – до них много миль усеянного соломой краснозема.
Свинья – распрекрасный товарищ,
Хряк, боров, подсвинок иль мать.
Свинья – это друг, что подымет враз дух,
Пусть горы начнет колыхать.
Прокатят тебя, облапошат,
И тори, и виг бортанет,
Тебя бросит кошка, тебя скинет лошадь —
Свинья же не подведет-ведет,
Свинья тебя не подведет!
К ночи они входят в лесок. По ложбинам плавает туман. Где-то во тьме плачется заблудившаяся недоенная корова. Свинья с Ленитропом укладываются на покой средь сосен, густо увешанных обрывками станиоли – тучей дипольных отражателей, английским «окном», сброшенным, чтобы сбить с панталыку немецкие радары при каком-то давнем налете, целый лес новогодних елок, фольга шелестит на ветру, ловит свет звезд, ледяной верховой пожар всю ночь неслышно бушует у них над головами на много акров окрест. Ленитроп все время просыпается и видит, что свинья уютно свернулась в опавшей хвое и присматривает за ним. Не потому что опасно или ей неймется. Может, просто решила, что за Ленитропом нужно приглядывать. В станиолевом свете она очень лоснится и выпуклится, а щетина у нее на вид гладкая, как пушок. Ленитропу в голову закрадываются похотливые мысли, эдакая, знаете ли, причудь, хеххех, нормально, все под контролем… Они засыпают под украшенными деревьями, свинья – странствующий волхв с Востока, Ленитроп в своем костюме – цветастый подарок, который ждет утра, когда его затребует себе дитя.
Назавтра к полудню они вступают в медленно увядающий город – один-одинешенек на балтийском побережье, он гибнет в отсутствие детей. Вывеска на городских воротах перегоревшими лампочками и пустыми патронами гласит: ZWÖLFKINDER. Огромное колесо, властвующее над горизонтом на много миль вокруг, чуть покосилось, непреклонная старая гувернантка, и солнце высвечивает длинные потеки ржави, небо бледное в железном ажуре, что никнет долгой гнутой тенью на песок и в черносливное море. В бездверных залах и домах носится ветер, устраивает кошачьи концерты.
– Фрида. – Из синей тени за стеной зовет голос. Похрюкивая, улыбаясь, свинья фордыбачит, дескать, глянь, кого я домой привела. Вскоре на солнце выступает худой веснушчатый мужчина, светловолосый, почти лысый. Нервно глянув на Ленитропа, нагибается почесать Фриду меж ушей. – Я Пёклер. Спасибо, что привели ее.
– Нет-нет – это она меня привела.
– Да.
Пёклер живет в подвале ратуши. У него на плите, растопленной плавником, греется кофе.
– В шахматы играете?
Фрида лезет под руку со своими советами. Ленитроп, в игре склонный руководствоваться скорее суеверием, нежели стратегией, одержим защитой двух своих скакунов, Шпрингера и Шпрингера, – он не против потерять все остальное, думает не более чем на ход-другой вперед, если вообще думает, перемежает долгие летаргические колебанья всплесками идиотской суматохи, и тогда Пёклер хмурится – но не от беспокойства. Примерно когда Ленитроп теряет королеву:
– Слы-ышь, погодите-ка, вы сказали – Пёклер?
Хлобысть мужик выхватывает «люгер» размером с дом – ты гля, проворный какой, – и дуло смотрит прямо Ленитропу в башку. Какой-то миг тот в своем свинячьем костюме думает, будто Пёклер думает, будто он, Ленитроп, валял дурака со Свиньей Фридой, и теперь у нас тут будет свадьба под дулом пистолета, «люгера» в данном случае, – на самом деле, фраза тебе вручаю я свое корыто только взбрела ему в голову, когда он сознает, что в действительности Пёклер говорит нечто иное:
– Вам лучше уйти. Все равно еще два хода – и я бы вас взял.
– Давайте я вам хоть о себе расскажу, – выбалтывает как можно быстрее цюрихскую информацию касаемо Пёклера, русско-американско-герерский поиск «Шварцгерэта», а тем временем, как бы в параллель, соображает: что, если оберст Энциан был неправ насчет обтуземливания в Зоне, – и мысли разные на ум взбредают, идефиксики и слегка, э-э, эротичненькие представленьица по части Судьбы, нет, Ленитроп? э? прочерчивает назад маршрут, которым его привела свинья Фрида, припоминает развилки, где могли бы свернуть в другую сторону…
– «Шварцгерэт». – Пёклер качает головой. – Я не знаю, что это было. Не до такой степени интересовался. Так вы только за ним охотитесь?
Ленитроп раздумывает. Их кофейные чашки напитались заоконным солнцем и отбрасывают его на потолок – прыгучие эллипсы голубого света.
– Не знаю. Разве что вот эта моя личная связка с «Имиколексом G»…
– Это ароматический полиимид, – Пёклер снова засовывает пистолет под рубашку.
– Расскажите, – грит Ленитроп.
Ну, не раньше, чем расскажет о своей Ильзе и ее ежелетних возвращениях – Ленитропу хватает, его снова берут за шиворот и тычут носом в мертвую плоть Бьянки… Ильзе, порожденная серебряным и пассивным образом Греты Эрдманн, Бьянка, зачатая на съемках той самой сцены, что была на уме у Пёклера, когда он выкачивал из себя фатальный заряд спермы, – как могли они оказаться не одним и тем же ребенком?
Она по-прежнему с вами, хотя нынче ее труднее увидать, почти незрима, как стакан серого лимонада в сумеречной комнате… но все равно она здесь, невозмутимо-холодная, и кислотная, и сладкая, дожидается, чтобы проглотили, дабы коснуться глубочайших ваших клеток, забурлить среди грустнейших ваших грез.
Пёклеру все ж удается немного рассказать о Ласло Ябопе, но его то и дело сносит на разговоры о кино – немецком кино, о котором Ленитроп и не слыхал никогда, не говоря уж о том, чтобы смотреть… н-да, тут у нас фанатичный кинозритель, что и говорить…
– В День Д, – признается он, – когда я услышал, как по радио генерал Эйзенхауэр объявил о вторжении в Нормандию, я подумал, что на самом деле это Кларк Гейбл, замечали когда-нибудь? голоса идентичны…
В последнюю треть жизни на Ласло Ябопа напала – так, по крайней мере, казалось тем, кто из деревянных лекториев наблюдал, как медленно гранулируются его веки, как по лику его расползаются пятна и морщины, разлагая его старостью, – враждебность, на странный манер личная ненависть к ковалентной связи. Убежденность, что связь эту нужно усовершенствовать, дабы у синтетики появилось будущее, – некоторые студенты даже понимали так, что ее надо «превзойти». Неким космическим униженьем полагал Ябоп, что в сердцевине жизни, его жизни должно залегать нечто столь подверженное мутациям, столь мягкое, как дележка электронами между атомами углерода. Дележка? Насколько же крепче, насколько долговечнее ионная связь, где электронами не делятся, их захватывают. Пленяют! и удерживают! Эти атомы – поляризованные плюс и минус, никаких двусмысленностей… как же полюбил он эту ясность: как она стабильна, какое минеральное упорство!
– Сколько бы на словах мы ни признавали Разум, – говорил он классу Пёклера в Политехе, – умеренность и компромисс, всегда остается лев. Лев в каждом из вас. Он либо приручен – избытком математики, деталями замысла, корпоративными процедурами, – либо остается дик, вечный хищник… Лев не сознает тонкостей и половинчатых решений. Он не признает дележку как основу всего! Он берет, он удерживает! Он не большевик и не еврей. Об относительности лев слова не скажет. Ему подавай абсолют. Жизнь и смерть. Победу и проигрыш. Не перемирия или комбинации, но радость прыжка, рев, кровь.
Если это национал-социалистическая химия, виной тому что-то-в-воздухе, Zeitgeist[326]. Валяй, вали все на него. У проф. – д-ра Ябопа не было иммунитета. И у его студента Пёклера не было. Но через посредство Инфляции и Депрессии Пёклерово представление о «льве» обрело человеческое лицо – киношное лицо, натюрлих, а именно – Рудольфа Кляйна-Рогге, коему Пёклер истово поклонялся и на коего желал походить.
Кляйн-Рогге утаскивал смазливых актрис на крыши, когда Кинг-Конг еще сосал титьку и не располагал никакими достойными упоминания моторными навыками. Ну, по крайней мере одну смазливую актрису – Бригитту Хельм в «Метрополисе». Превосходное кино. Именно такой мир, о котором в те дни грезил Пёклер – да и, очевидно, не он один, – Корпоративный Город-государство, где источник силы – техника, где инженер тесно сотрудничал с управленцем, массы незримо трудились глубоко под землей, а предельная власть сосредоточивалась в руках единственного вождя на самом верху, отечески благосклонного и справедливого, он носил великолепные костюмы, и как его звали, Пёклер не помнил, поскольку слишком увлекся Кляйном-Рогге, игравшим безумного изобретателя, каким и Пёклер, и его соученики по классу Ябопа так тщились стать, – незаменимым для тех, кто правил Метрополисом, однако в итоге – неукротимым львом, который все может раскурочить: девушку, Государство, массы, себя