Ya salimos de España… Pa’ luchar en otros frentes, ay, Manuela, ay, Manuela…[342]
Она аккуратно вешает его мундир в шкафчик и следует за клиентом в жар, в яркий пар, стены кипящей комнаты невидимы, у него по ногам перистые волоски, огромные ягодицы и спина уже темно влажнеют. Прочие души шевелятся, вздыхают, стонут, незримые в полотнищах тумана, измеренья здесь, под землей, бессмысленны – помещение может быть любых размеров, чуть ли не с целый город, все вымощено птицами, не вполне благовоспитанными в па́рной осевой симметрии, следами омраченное желтое и голубое – единственные краски в его водных сумерках.
– Ахх, чертичё, – Клёви жирно сползает вниз, весь склизкий от пота, через кафельный край в надушенную воду. Ногти на ногах, обрезанные по-армейски квадратами, скрываются из виду последними. – Давайте же, купальницы, – громогласный довольный рев, хватает Мануэлу за лодыжку и тянет.
Уже раза два упав на этих плитках и проводив одну подругу на вытяжку, Мануэла подчиняется красиво, довольно жестко шлепается верхом, попка бьет его в пузо с громким шмяк, чтоб больно было, надеется она. Но он лишь опять хохочет, громко предавшись теплу, плавучести, окружающим звукам – анонимной ебле, сонливости, непринужденности. У него обнаруживается толстый красный стояк, и он без долгих рассуждений сует его в серьезную девушку, полускрытую в облаке влажных черных испанских кружев, глаза куда угодно, только не ему в глаза, раскачивается во внутреннем тумане, грезит о доме.
Ну и намано. Он же не с глазами ебется, да? Да и все равно в лицо ей лучше не смотреть, ему-то нужна лишь смуглая кожа, закрытый рот да эта милая негритосская покорность. Она сделает все, что он прикажет, ага, хоть голову под воду ей окунуть, пока не утопнет, или загнуть ей руку, ага, все пальцы переломать, как той пизде из Франкфурта на прошлой неделе. Отхуячить пистолетом, искусать до кровянки… виденья затапливают, лютые, зря вы думаете, что очень уж эротичные, – в них больше атаки, удара, пронзания и тому подобных военных ценностей. Хотя нельзя сказать, что он не получает невинного наслаждения, как любой из вас. Да и не скажешь, что самой Мануэле – эдак на минуточку, атлетически – не нравится скачка на упорном красном стволе майора Клёви, хотя мысли ее теперь – в тысяче разных мест: у Сандры платье, и Мануэле хочется такое же, слова ко всяким песням, чешется под левой лопаткой, проходя через бар во время ужина, видела высокого английского солдатика, у него рука смуглая, рукав закатан до локтя, лежит на цинковой столешнице…
Голоса в пару. Тревога, хлопает множество ног в банных тапках, мимо несутся силуэты, серая облачная эвакуация.
– Что за чертовыня, – майор Клёви как раз собрался кончать, приподымается на локтях – отвлекли, щурится во все стороны разом, бывший стояк быстро мягчает.
– Облава, – проносится мимо голос.
– Мусора, – вздрагивает кто-то еще.
– Гааах! – вопит майор Клёви, который только что припомнил наличие 21/2 унций кокаина в карманах мундира. Моржевато-тяжеловато перекатывается, Мануэла соскальзывает с его разжижающегося нервного пениса, едва ли сама возбудилась, но в достаточной мере профессионалка, а потому чувствует, что цена теперь включает в себя символические puto и sinvergüenza[343]. Выбравшись из воды, оскальзываясь на кафеле, замыкающий колонну Дуэйн Клёви вываливается в ледяную раздевалку и видит, что все прочие купальщики сбежали, шкафчики каменно-пусты, осталось только что-то разноцветное и бархатное. – Эй, где моя форма! – топает ногами, сжав кулаки, морда очень красная. – Ах вы ублюдки сиротские, – по изречении чего швыряет несколько бутылок и пепельниц, разбивает два окна, бросается на стену с декоративной стойкой для зонтиков наперевес, и на душе легчает. Над головой и в соседних комнатах грохочут солдатские башмаки, визжат девушки, пластинка на фонографе скрежещет и замолкает.
Клёви присматривается к этому плюшевому или бархатному прикиду, понимает, что это костюм свиньи вместе с маской, лукаво прикидывает, что никакие мусора не тронут невинного поросенка, желающего развлечься. Чопорные асейные голоса приближаются по комнатам «Путци», а майор тем временем яростно рвет шелковую подкладку и соломенную набивку, чтобы вместить туда собственный жир. И, втиснувшись наконец вовнутрь, ффух, застегнувшись, скрыв под маской лицо, в безопасности, клоунски безлик, проталкивается сквозь шторки бус, затем вверх к бару – и тут же тресь прямиком в целую дивизию мудил в красных фуражках, что двигалась навстречу, все в ногу, ей-же-ей.
– А вот и наша неуловимая свинья, джентльмены, – рябая морда, тупые и драные усы, пистолет нацелен Клёви в голову, быстро подваливают остальные. Проталкивается гражданский – на гладкой щеке пылает темный пиковый туз.
– Хорошо. Доктор Протыр снаружи с каретой, и нам на секундочку понадобятся двое ваших ребят, сержант, пока не закрепим.
– Разумеется, сэр.
Запястья, ослабшие от пара и удобств, умело заведены за спину, не успевает Клёви толком разозлиться, чтобы заорать, – холодная сталь, трещит, как номер телефона, в ночи набираемый, когда на всю преисподнюю ни крупицы надежды, что снимут трубку…
– Чертвызьми, – наконец вырывается у него, маска глушит голос, в ней такое эхо, что ушам больно, – что с тобой за чертовыня, мальчонка? Ты вообще знаешь, кто я?
Но ой-ёй, погодика – если они нашли мундир, удостоверение Клёви и кокаин в одном кармане, может, не так уж и умно прям щас сообщать им фамилию…
– Лейтенант Ленитроп, мы полагаем. Пойдемте с нами, живо.
Он помалкивает. Ленитроп, ладно, пока погодим, поглядим, какой у нас счет, с наркотой разрулим потом, сыграем дебила, скажем, что небось подбросили. Может, даже найдем себе жидка-адвоката, хорошего, чтоб мудачье это за жабры взять за противоправный арест.
Его выводят за дверь и в карету «скорой помощи», двигатель урчит. Шофер с бородкой оделяет его лишь беглым взглядом через плечо, после чего включает сцепление. Не успевает Клёви и помыслить о борьбе, как второй гражданский и «подснежники» пристегивают его в коленях и груди к носилкам.
Притормаживают у армейского грузовика, чтоб высадить полицейских. Затем едут дальше. К Куксхафену. Думает Клёви. В окне только ночь, смягченная луною чернота. Не определишь…
– Успокоительное сейчас? – Рядом присаживается на корточки Туз Пик, светит карманным фонариком на ампулы в аптечке, гремит шприцами и иголками.
– М-м. Да, мы почти на месте.
– Не понимаю, почему нам на это не выделили койкоместа.
Водитель ржет:
– Да уж, я себе представляю.
Медленно закачивает шприц.
– Ну, у нас же приказ… То есть ничего такого…
– Дорогой мой, это не самая респектабельная операция.
– Эгей, – майор Клёви пытается приподнять голову. – Операция? Что за дела, мальчонка?
– Шш, – отрывает часть свинского рукава, обнажая Клёви предплечье.
– Никаких иголок мне не на… – но она уже в вене и разряжается, а Туз Пик старается его угомонить. – Вы ваще-то не того парня взяли, вы в курсе?
– Конечно, лейтенант.
– Эй, эй, эй. Нет. Это не я, я майор. – Тут можно было б и посильней на голос взять, поубедительней. Может, блядосвинская маска мешает. Он один слышит собственный голос, тот говорит теперь только с ним, площе, металличней… они его не слышат. – Майор Дуэйн Клёви.
Они ему не верят, не верят его имени. Даже имени его не… Паника лупит майора, добивает глубже седатива, и он принимается брыкаться в подлинном ужасе, натягивая ремни, чувствуя, как мелкие мышцы груди напрягаются бесполезными взрывиками боли, о боже, уже вопит изо всех сил, слов нет, одни крики, громко, насколько дает крикнуть ремень поперек груди.
– Я вас умоляю, – вздыхает шофер. – Эспонтон, вы никак не можете его заткнуть?
Но тот уже сорвал поросячью маску и заменил ее марлевой, которую придерживает одной рукой, а другой брызжет эфиром, едва бьющаяся голова попадает в сектор обстрела.
– Стрелман совсем ума лишился, – считает нужным заметить Эспонтон, выйдя из себя, за грань всяческого терпения, – если называет вот это «сильный уравновешенный инертный».
– Ладно, мы уже на берегу. Никого не видать. – Протыр подъезжает к воде, песок слежался довольно – как раз выдержать «скорую помощь», все очень бело под узкой луной в зените… совершенный лед…
– О-о, – стонет Клёви. – Ох блядь. Ой нет. Ох господи, – долгим обдолбанным диминуэндо, борьба с узами слабеет, а Протыр тем временем наконец паркуется – грязно-оливковый драндулет крохотен на этом широком взморье, громадная масляная полоса тянется к луне, к порогу северного ветра.
– Времени вагон, – Протыр смотрит на часы. – К часу успеваем на «С-47». Они сказали, что и придержать немного смогут. – Вздохи довольства перед началом урочной работы.
– У этого человека связи, – Эспонтон качает головой, вынимает инструменты из дезинфицирующего раствора и выкладывает на стерильную тряпицу рядом с носилками. – Батюшки-светы. Будем надеяться, он никогда не ступит на путь преступлений, а?
– Блядь, – тихо стонет майор Клёви, – ох ёбать мою душу, ну?
Оба хирурга обработали руки, натянули маски и резиновые перчатки. Протыр включил плафон, который пялится вниз, – мягкий сияющий глаз. Двое работают быстро, в молчании, два военных профи, привыкшие к полевой целесообразности, от пациента – только словцо-другое время от времени, шепоток, белая жалкая ощупь ускользающей точки света в эфирных сумерках, вот все, что оставил он от себя.
Процедура несложная. Промежность бархатного костюма отрывается. Протыр решает обойтись без бритья мошонки. Сначала поливает ее йодом, затем по очереди сжимает каждое яичко в красновенном волосатом мешочке, надрез кожи и окружающих оболочек делает быстро и чисто, через рану и взбухающую кровь вылущивает само яичко, левой рукой изымает его, и под плафоном зримо натягиваются твердые и мягкие семенные канатики. Слегка ушибленный луной, он мог бы сыграть тут на пустом берегу подходящую музычку перебором, будто они музыкальные струны, колеблется рука; но затем, неохотно подчинившись долгу, он отсекает их на должном расстоянии от скользкого камешка, и каждая инцизия омывается дезинфектантом, после чего оба аккуратных разреза наконец зашиваются вновь. Яички плюхаются в банку спирта.