– Сувениры Стрелману, – вздыхает Протыр, стаскивая хирургические перчатки. – Поставьте этому еще укол. Пускай лучше спит, а в Лондоне ему все это объяснит кто-нибудь.
Протыр заводит мотор, сдает полукругом назад и медленно выезжает к дороге; обширное море недвижно лежит за спиной.
А «У Путци» Ленитроп свернулся калачиком в хрустких простынях подле Соланж – он спит и видит «Цвёльфкиндер», и Бьянка улыбается ему, и они едут на колесе, их кабинка становится комнаткой, он такой никогда не видел, комнаткой в огромнейшем многоквартирнике, здоровенном, как целый город, по коридорам можно ездить на авто или велосипеде, как по улицам: вдоль них растут деревья, а в кронах деревьев поют птицы.
И «Соланж», как ни странно, грезит о Бьянке, хоть и под иным углом: сон – о ее собственном ребенке, Ильзе, которая потерялась и едет по Зоне долгим товарняком, что, похоже, никогда не останавливается. Нельзя сказать, будто Ильзе несчастлива, да и отца, в общем-то, не ищет. Однако первый сон Лени сбывается. Им ее не использовать. Перемена есть, и отъезд – но также есть помощь, когда ее меньше всего ждешь, от сегодняшних чужаков, а среди аварий этой бродяжьей Покорности, что никогда не погаснет вовсе, прячутся крошечные и редкие шансы на милосердие…
Наверху же некий Мёльнер с чемоданом, набитым ночными сокровищами – мундир американского майора с документами, 21/2 унции кокаина, – объясняет косматому американскому матросу, что герр фон Гёлль – очень занятой человек, у него дела на севере, насколько ему, Мёльнеру, известно, и герр фон Гёлль не поручал ему, Мёльнеру, привозить в Куксхафен никаких бумаг, никаких увольнений в запас, никаких паспортов – ничего. Очень жаль. Вероятно, друг матроса ошибся. А может быть, это лишь временная задержка. Как легко понять, подделка требует времени.
Будин смотрит ему вслед, не ведая, что́ в чемодане. Альберт Криптон надрался до полного беспамятства. Забредает Ширли – в черном поясе с пажами и чулках, глаза горят, ее потряхивает.
– Хмм, – произносит она и этаким манером смотрит.
– Хмм, – грит матрос Будин.
– А все равно в Битве за Выступ брали только десять центов.
Так: он проследил батарею Вайссманна из Голландии, через солончаки, люпин и коровьи кости – и нашел вот это. Хорошо еще, что не суеверен. А то принял бы за пророческое видение. Само собой, абсолютно разумное объяснение существует, но Чичерину не доводилось читать «Мартина Фьерро».
Он наблюдает со своего временного командного пункта в можжевеловой рощице на взгорке. В бинокль видно двоих – белого и черного, оба с гитарами. Кругом собрались горожане, но этих Чичерину можно обрезать, оставив в эллипсе зрения лишь сцену той же конструкции, что и на певческом состязании юноши и девушки посреди плоской степи в Средней Азии десять с лишним лет тому: сходку противоположностей, давшую понять, что он близок к Киргизскому Свету. Что же это означает на сей раз?
У него над головой небосвод исполосован и тверд, как стеклянный шарик. Он знает. Вайссманн установил «S-Gerät» и запустил 00000 где-то поблизости. Наверняка Энциан не слишком отстал. Все случится здесь.
Но придется подождать. Некогда это было бы невыносимо. Но с тех пор, как выпал из поля зрения майор Клёви, Чичерин чуточку больше осторожничает. Майор был ключевой фигурой. В Зоне работает сила противодействия. Кто был тот советский разведчик, что возник перед самым фиаско на росчисти? Кто стукнул Шварцкоммандо про налет? Кто избавился от Клёви?
Он очень старался не слишком верить в Ракетный картель. После озарения той ночи, когда Клёви был пьян, а Драный Зубцик пел дифирамбы Герберту Гуверу, Чичерин ищет улики. Герхардт фон Гёлль со своим корпоративным осьминогом, что обвил щупальцами в Зоне все сколько-нибудь оборотное, тоже тут наверняка замешан, осознанно или же сам того не зная. На той неделе Чичерин уже совсем готов был вылететь обратно в Москву. В Берлине повидал Мравенко из ВИАМ. Встретились в Тиргартене – два офицера якобы прогуливаются на солнышке. Рабочие бригады закидывали холодной смесью выбоины в мостовой, сверху пристукивая лопатами. Мимо трещали велосипедисты – такие же скелетно-функциональные, как их машины. Под сень деревьев вернулись кучки гражданских и военных – сидели на поваленных стволах или колесах от грузовиков, копались в мешках и чемоданах, делишки свои обделывали.
– У вас неприятности, – сказал Мравенко.
Он в тридцатых тоже был эмигрантом-содержантом, а также самым маниакальным и бессистемным шахматистом во всей Средней Азии. Вкусы его пали столь низко, что он включал в репертуар даже игру вслепую, русскому менталитету невыразимо омерзительную. Всякий раз Чичерин усаживался с ним за доску, расстраиваясь сильнее прежнего, старался быть любезным, вышутить соперника, чтоб тот начал играть разумно. Чаще всего проигрывал. Но тут уж либо Мравенко, либо зима Семиречья – такой был выбор.
– Вы вообще понимаете, что происходит?
Мравенко рассмеялся:
– Да кто понимает? Молотов не рассказывает Вышинскому. Но про вас им кое-что известно. Помните Киргизский Свет? Еще б не помнили. Так вот, они про это разнюхали. Рассказал им не я, но до кого-то они добрались.
– Это совсем древняя история. Сейчас-то зачем ворошить?
– Вас считают «полезным», – сказал Мравенко.
Они посмотрели друг на друга – долгими взглядами. То был смертный приговор. Полезность заканчивается так же быстро, как коммюнике. Мравенко боялся – и не только за Чичерина.
– А вы что будете делать, Мравенко?
– Постараюсь очень полезным не быть. Хотя они не идеальны. – Оба понимали, что это задумывалось как утешение, только оно как-то не получилось. – Они точно не знают, отчего вы полезный. Работают по статистике. Вряд ли вам полагалось пережить Войну. А когда пережили, им пришлось к вам присмотреться.
– Может, и это переживу.
Вот тогда-то ему и взбрело на ум слетать в Москву. Но тут пришло известие, что батарею Вайссманна невозможно проследить дальше Пустоши. И его не пустила вновь ожившая надежда встретиться с Энцианом – надежда соблазнительная, с каждым днем все больше увлекающая от малейшей возможности двигаться дальше по ту сторону их встречи. Чичерин и не рассчитывал. Подлинный вопрос таков: достанут ли его прежде, чем он достанет Энциана? Ему б только еще капельку времени… надежда лишь на то, что они тоже ищут Энциана или же «S-Gerät» и пользуются им, Чичериным, так же, как он вроде бы пользуется Ленитропом…
Горизонт по-прежнему чист: весь день так. Кипарисообразные можжевельники стоят в ржавых дымчатых далях, покойные, как монументы. В вереске показались первые лиловые цветочки. Не деловитый мир конца лета, но мир погоста. У доисторических германских племен такой и была эта земля – территорией мертвых.
Дюжина разных национальностей, переодетые аргентинскими эстансьеро, толпятся вокруг полевой кухни. Эль Ньято стоит на седле своей лошади, как истинный гаучо, вглядывается в германскую пампу. Фелипе на солнышке преклонил колена – бьет благочестивые полуденные поклоны живому присутствию некоей скалы посреди пустоши в Ла-Риохе на восточных склонах Анд. По аргентинской легенде прошлого века, Мария Антониа Корреа последовала за своим возлюбленным в эту засушливую землю с их новорожденным на руках. Пастухи нашли ее неделю спустя – мертвую. Младенец, однако, выжил – сосал молоко из ее трупа. К скалам, видевшим это чудо, с тех пор каждый год ходят паломники. Но конкретная скала Фелипе, кроме того, олицетворяет интеллектуальную систему, ибо он (как М. Ф. Бил и прочие) верит в некую форму минерального сознания, не слишком отличную от сознания растений и животных, разве что временна́я шкала иная. У камня она гораздо протяженнее. «Речь о кадрах в столетие, – Фелипе, как и все в последнее время, пользуется киножаргоном, – в тысячелетие!» Колоссально. Однако постепенно Фелипе пришел к выводу – с теми, кто не Разумные Скальщики, такое бывает редко, – что история, в нынешнем своем виде навязанная миру, – всего лишь фракция, внешняя и видимая доля. Мы должны вглядываться и в неизлагаемое, в безмолвие вокруг нас, к ходу следующего нами замеченного камня: к эонам его истории под долгим и женским упорством воды и воздуха (кто случится поблизости, кто раз-другой в столетие спустит затвор камеры?), приглядеться к низинам, где скорее всего пересекутся ваши тропы, человечьи и минеральные…
Грасиэла Имаго Порталес – темные волосы разделены прямым пробором и зачесаны со лба, в длинной черной юбке для верховой езды и черных сапогах – сидит, тасуя карты, подбирает себе флеши, полные дома, каре, просто забавы ради. Статисты почти ничего не принесли поиграть. Так и знала: некогда она думала, что если деньги использовать только в играх, они утратят реальность. Увянут. Уже? или это она с собой играет? Похоже, с самого приезда сюда Белаустеги наблюдает за нею пристальнее. Ей не хочется ставить под удар его проект. Несколько раз она ложилась с мрачным механиком в постель (хотя поначалу, в Б. А., поклялась бы вам, что не стала бы его пить даже через серебряную соломинку) и знает: он тоже игрок. Хорошая парочка, подсоединены грудь-в-грудь – Грасиэла это поняла, едва он ее впервые коснулся. Знает расклад, очертания риска знакомы ему, как любимые тела. У каждого мгновенья своя ценность, свой вероятный успех в сравнении с иными мгновеньями в иных руках, и тасовка для него – всегда от мгновенья к мгновенью. Он не может позволить себе помнить иные пермутации, если-бы-да-кабы – только настоящее, сданное ему тем, что он называет Шансом, а Грасиэла – Богом. На этот анархистский эксперимент он готов поставить все, а если проиграет, найдет себе еще что-нибудь. Но сдерживаться не будет. Грасиэла этому рада. Он – источник силы. Она не знает, сколь сильна окажется сама, если настанет миг. По ночам она, бывало, пробивается сквозь тонкую пленку алкоголя и оптимизма – и видит, как нужны ей другие, сколь мало пользы она способна при