нести без поддержки.
Декорации для будущего фильма немного помогают. Здания реальны – ни единого липового фасада. Боличе[344] затарена настоящим пойлом, пульперия[345] – настоящей едой. Овцы, скот, лошади и коррали – настоящие. Хижины защищены от непогоды, обжиты. Когда фон Гёлль уедет – если приедет вообще, – ничто не рухнет. Если кому из статистов охота остаться – милости просим. Многие желают лишь передохнуть – появятся новые поезда для ПЛ, новые фантазии о доме до уничтожения и хоть какая-то греза о том, чтобы куда-нибудь добраться. Эти уйдут. Но придут ли другие? И что скажет военная администрация о такой вот общине посреди их гарнизонного государства?
Это не самая странная деревня в Зоне. Паскудосси вернулся из своих скитаний с историями про палестинские подразделения, забредшие аж из Италии: они осели дальше к востоку и основали хасидские общины по примеру тех, какие бытовали полтора века назад. Есть бывшие поселки компаний, подпавшие под шустрое и пугливое правление Меркурия, – теперь они моноиндустриальны, доставка почты на восток и обратно, Советам и от них, по 100 марок за письмо. Одну деревеньку в Мекленбурге захватили воинские собаки – доберманы и овчарки, поголовно натасканные без предупреждения убивать всех, кроме того, кто их натаскал. Однако дрессировщики уже мертвы или потерялись. Собаки выдвигались стаями, загоняли коров в полях и потом волокли на себе туши за много миль своим сородичам. Они эдакими Рин-Тин-Тинами врывались на склады снабжения и грабили сухие пайки, мороженые гамбургеры, ящики шоколадных батончиков. Все подступы к Хундштадту[346] усеяны трупами окрестных селян и рьяных социологов. Никому и близко не подойти. Один экспедиционный отряд явился с винтовками и гранатами, но собаки разбежались под покровом темноты, поджарые, как волки, а уничтожать дома и лавки никто не нашел в себе сил. И занимать деревню никому не хотелось. Ну, отряд ушел. А собаки вернулись. Есть ли меж ними силовые линии, любови, верности, ревности – неведомо. Возможно, однажды «G-5» пришлет регулярные войска. Но собаки об этом могут и не узнать, у них может не оказаться германского страха перед окружением – они могут жить целиком и полностью в свете единственного человеком внушенного рефлекса: Убей Чужака. Может, и нет способа отличить его от прочих заданных величин их жизни – голода, жажды, секса. Почем им знать, вдруг убей-чужака с ними родилось. Если кто и помнит удары, электроток, никем не читанные свернутые в трубку газеты, сапоги и стрекала, ныне боль завязана с Чужим, с ненавистным. Если среди собак есть ересиархи, они дважды подумают, прежде чем вслух предлагать любые внесобачьи источники сих внезапных порывов тяги к убийству, что захватывают их всех, даже самих задумчивых еретиков, при первом же дуновенье Чужачьего запаха. Но наедине с собой они извлекают из памяти образ того единственного, кто и навещал-то их нечасто, но в чьем присутствии они были уравновешенны и нежны, – от него исходило питание, добрые чесанья за ухом и поглаживанья, игры в принеси-палку. Где он теперь? Почему для одних он особенный, а для других нет?
Имеется вероятность – пока еще латентная, ибо ее никогда всерьез не проверяли, – что собаки кристаллизуются в секты, каждая секта – вокруг образа своего дрессировщика. Прямо скажем, даже в эту минуту на рабочем уровне в «G-5» прорабатывается ТЭО[347] возможных поисков первоначальных дрессировщиков и, тем самым, начала кристаллизации. Одна секта может пытаться защитить своего дрессировщика от нападений других. При надлежащей комбинаторике и с учетом приемлемого показателя убыли дрессировщиков, возможно, дешевле позволить собакам истребить друг друга, а не отправлять к ним регулярные части. На ТЭО контрактован не кто-нибудь, а мистер Стрелман, которому теперь выделили крохотный кабинетик в Двенадцатом Доме, а все остальные площади захватило агентство, занимающееся изучением возможностей национализации угля и стали; задание это дадено мистеру Стрелману главным образом из сочувствия. После кастрации майора Клёви Стрелман официально попал в немилость. Клайв Мохлун и сэр Жорж Скаммоний сидят в клубе посреди никому не нужных старых номеров «Британских пластиков», пьют любимый напиток рыцаря – «Химпорто», жуткая довоенная смесь хинина, мясного бульона и портвейна, туда впрыснуть «кока-колы» и почистить луковицу. Для видимости встреча призвана подвести итог планам касательно Послевоенного Дождевика из ПВХ, ныне – источника немалого корпоративного веселья («Вообразите рожу какого-нибудь бедняги, когда у него целый рукав просто берет и отпадает…» – «И-или может чего-нибудь подмешать, чтоб под дождем растворялся?»). Однако на самом деле Мохлун хочет поговорить о Стрелмане:
– Что будем делать со Стрелманом?
– На Портобелло я нашел такие миленькие сапожки, – чирикает сэр Жорж, которого всегда очень трудно настроить на деловой лад. – На вас будут смотреться изумительно. Красная кордовская кожа и до середины бедер. Ваших голеньких бедер.
– Примерим, – отвечает Клайв как можно нейтральнее (хотя это мысль, старушка Скорпия в последнее время такая, право, сучка). – Мне бы не помешало расслабиться после того, как попытаюсь объясниться за Стрелмана перед Высшими Кругами.
– А, малый с собачками. Скажите-ка, вы никогда не думали о сенбернаре? Здоровенные такие лохматусики.
– Временами, – стоит на своем Клайв, – но в основном я думаю о Стрелмане.
– Вам он не подойдет, дорогуша. Совсем не подойдет. И к тому же, не молодеет, бедняга.
– Сэр Жорж, – последнее средство, обычно изящный рыцарь требует, чтобы его называли Анжеликой, и другого способа привлечь его внимание, очевидно, нет, – если этот балаган рванет, у нас будет национальный кризис. От активистов у меня уже нумератор заедает и ящик для писем забит день и ночь…
– М-м, мне б хотелось заесть вашим ящиком для писек, Клайви…
– …а к тому же «Комитет 1922 года» лезет в окна. Брэкен и Бивербрук, знаете ли, гнут свое, выборы выборами, а без работы они не остались…
– Милый мой, – ангелически улыбаясь, – не будет никакого кризиса. Лейбористы не меньше нашего хотят найти американца. Мы отправили его искоренять черных, и теперь очевидно, что задачу он не выполнит. В чем беда, если он поскитается по Германии? Мало ли, может, он сел на пароход в Южную Америку, поплыл к этим обожабельным усатикам. И пусть ему пока что. Когда придет срок, у нас есть Армия. Ленитроп был хорошей попыткой умеренного решения, но в итоге-то все решает Армия, не так ли?
– С чего вы так уверены, что американцы смирятся?
Долгое неприятное хихиканье.
– Клайв, вы такая детка. Вы не знаете американцев. А я знаю. Я с ними веду дела. Им захочется посмотреть, как мы обойдемся с нашими симпатичными черненькими скотинками – ох господи, ex Africa semper aliquid novi[348], они же такие большие, такие крепкие, – а уж потом они устроят испытания на собственных, э-э, целевых группах. Может, если мы всё запорем, они и скажут много чего неприятного, но санкций не будет.
– А мы запорем?
– Все мы запорем, – сэр Жорж взбивает кудельки, – но Операция не подведет.
Да. Клайв Мохлун словно возносится из трясины тривиальных разочарований, политических страхов, денежных хлопот – его выбрасывает на трезвый брег Операции, где под стопою сплошная твердь, где «я» – мелкая снисходительная зверюшка, некогда плакавшая в своей болотистой тьме. Но тут уж никакого нытья – тут, внутри Операции. Никакого низшего «я». Это слишком важно – негоже вмешиваться низшему «я». Даже в опочивальне для наказаний, в поместье сэра Жоржа «Березовые розги», предварительные ласки – игра в то, у кого подлинная власть, у кого с самого начала она была вне этих стен с оковами, хоть сейчас он и затянут в корсет и цепи. Униженья хорошенькой «Анжелики» откалиброваны масштабом их фантазии. Без радости, без истинного покорства. Лишь то, чего требует Операция. У каждого из нас свое место, и жильцы приходят и уходят, а места пребудут…
Так было не всегда. В окопах Первой мировой англичане со временем начинали любить друг друга пристойно, без стыда или притворства, имея в виду высокую вероятность внезапной смерти; в лицах других молодых людей находили улики иномирских явлений, какую-то несчастную надежду, что могла бы помочь искупить даже грязь, говно, разлагающиеся куски человечьего мяса… То был конец света, тотальная революция (хоть и не вполне такая, какую объявлял Вальтер Ратенау): каждый день тысячи аристократов, новых и старых, по-прежнему осененные нимбами своих представлений о добре и зле, шли на громкую гильотину Фландрии, работавшую без передышки, день за днем без всяких зримых рук, уж точно – без рук людских, целый английский класс сводили под корень, те, кто пошли добровольцами, умирали за тех, кто что-то знал и не пошел, и несмотря на все это, несмотря на знание – некоторых – о предательстве, пока опустошенная Европа грязно убывала в собственных отходах, мужчины – любили. Но жизнекрик той любви уже давно ушипел прочь, остался лишь праздный и стервозный педерастеж. В этой последней Войне смерть была не врагом, но коллаборационистом. Гомосексуальность в высших сферах теперь – лишь плотская запоздалая мысль, а истинная и единственная ебля свершается на бумаге…
4. Противодействие
Чего?
Ричард М. Никсон
Бетт Дэвис и Маргарет Дюмон – в кучеряво-Кювильёвом салоне чьего-то дома-дворца. В какой-то миг за окном разносится мелодия изумительного безвкусия, играемая на казу, вероятно – «Кто тот тип?» из «Дня на скачках» (более чем в одном смысле). Играет какой-то вульгарный дружок Граучо Маркса. Звук низкий, гортанный, жужжит. Бетт Дэвис замирает, вскидывает голову, щелчком стряхивает пепел.