мы.
– Мы.
– Ты новичок-параноичок, Роджер, – Апереткин впервые назвал его по имени, и Роджер тронут – в аккурат хватает, чтоб осечься. – Само собой, всесторонне разработанная Они-система необходима – но это лишь полдела. На каждых Их должны найтись Мы. В данном случае мы и нашлись. Творческая паранойя означает разработку Мы-системы столь же всестороннюю, что и Они-система…
– Погоди-погоди, во-первых – где «Хейг и Хейг», будь уж любезным хозяином, во-вторых – что такое «Они-система», я ж тебе теоремой Чебышёва мозги не полощу?
– Я имею в виду то, что Они с Их наймитами-психиатрами называют «бредовыми системами». Незачем уточнять, что «бред» всегда официально определен. Нам о реальном и нереальном беспокоиться не нужно. Они выступают только с позиций целесообразности. Важна система. Как в ней располагаются данные. Одни последовательны, иные распадаются. Твоя мысль о том, что Мракинга подослал Стрелман, на развилке свернула не туда. Если б не противоположенный бредовый комплект – набор бредовых заблуждений о нас самих, который я называю Мы-системой, – эта мысль про Мракинга могла бы оказаться здравой…
– Заблуждений о нас самих?
– Не реальных.
– Но официально определенных.
– Ну да, с позиций целесообразности.
– Ну, тогда ты играешь в Их игру.
– Пусть это тебя не заботит. Можно неплохо функционировать, вот увидишь. Поскольку мы еще не выиграли, особой беды нет.
Роджер в совершеннейшем смятении. В эту минуту забредает не кто иной как Милтон Мракинг с каким-то черным, в котором Роджер узнает одного из двух травокуров в котельной под конторой Клайва Мохлуна. Черного зовут Ян Отиюмбу, и он – связной Шварцкоммандо. Появляется какой-то подручный апаш Блоджетта Свиристеля со своей девкой – та не столько ходит, сколько танцует, весьма текуче и медленно, танец, в котором Осби Щипчон, выскочив из кухни без рубашки (и с татуировкой Поросенка Порки на животе? И давно это она у Щипчона?), правильно засекает воздействие героина.
Все это несколько сбивает с панталыку – если вот она, «Мы-система», почему ей не хватает ума хотя бы сцепляться разумно, как Они-системы?
– В том-то и дело, – вопит Осби, танцем живота растягивая Порки широченную, пугающую улыбу, – рациональны тут – Они. А мы ссым на Их рациональные комбинации. Не так ли… Мехико?
– Ура! – кричат остальные. Отлично завернул, Осби.
У окна сидит сэр Стивен Додсон-Груз, чистит «стен». Снаружи Лондон сегодня чует на себе передовые ознобы Аскезы – ими задувает в его дорсальной и летней недвижности. В голове у сэра Стивена – ни единого слова. Он самозабвенно драит оружие. Уже не думает о жене своей Норе, хотя она там, в какой-то комнате, в окруженье, как водится, этих планетарных медиумов и нацелена к некоей удивительной планиде. В последние недели она истинно мессианским манером постигла, что подлинная личность ее – в буквальном смысле Сила Тяготения. Я Тяготение, я есть То, с чем борется Ракета, чему покоряясь, доисторические пустоши преобразуются в самоё сущность Истории… Ее кружащие уродцы, ее провидцы, телепортеры, астральные странники и трагические человечьи рубежи – все знают о ее явлении, но никто не понимает, как ей обратиться. Теперь она должна проявить себя – глубинно от себя отказаться, глубже, нежели отступничество Шабтая Цви пред Блистательной Портой. В такой ситуации временами отнюдь не исключен добрый розыгрыш-другой – бедненькую Нору заманивают на сеансы, какие не одурачат даже вашу двоюродную бабушку, ее навещают типы вроде Роналда Вишнекокса в прикиде Иисуса Христа: он просвистывает вниз по тросам в пятно от маленького ультрафиолетового прожектора и там давай светиться в весьма сомнительном вкусе, лопоча бессвязные куски Евангелия, и из своих распятых поз тянется помацать Нору за стиснутую поясом задницу… в высшей степени оскорбленная, она сбежит в вестибюли, полные липких незримых рук: полтергейсты засорят ей туалеты, воспитанно-дамские какашки закачаются на водах у ее девственного вертекса, а она, крича фу – с жопы каплет, пояс сполз до колен, – ввалится в собственную гостиную, но и там не укрыться, нет, кто-то материализует ей слоних-лесбиянок в позе 69, склизкие хоботы симметричными поршнями ходят туда-сюда в сочных слоновьих вульвах, а когда Нора ринется прочь от сей кошмарной эксгибиции, обнаружится, что некий игривый призрак защелкнул за нею дверь, а другой вот-вот двинет ей в лицо холодным йоркширским пудингом…
А в Пиратовом домике все запели дорожную песнь противодействия, и Томас Гвенхидви, все-таки избежавший диалектического проклятья Книги Стрелмана, аккомпанирует на чем-то вроде кроты из розового дерева, что ли:
На плече твоем рыдали,
Эль слезою разбавляли,
И от Ихних песен разве что рыдать,
Ты же честно полагал, что души
Им по барабану,
А Они тебя не стали извещать.
Но я скажу тебе, что тут —
Не единственный маршрут,
Нахлебался ты с лихвой уже говна…
Им пришлось тебя купить,
Но на Них пора забить —
Это не сопротивленье, а война.
– А война, – поет Роджер, въезжая в Куксхафен, мимоходом спрашивая себя, как Джессика подстриглась для Джереми и как этот невыносимый педант будет смотреться с камерой ЖРД, навернутой на голову, – а война…
Зажигай, чтоб лучше дверь была видна:
От любви к Ним – лез на стену,
Но мы валим Их систему, —
Это не сопротивленье, а война.
Потрескивая так сине и водянисто, эти сосновые ветки вроде вообще тепла не дают. По всему расположению Роты С валяется конфискованное оружие и боеприпасы – отчасти в ящиках, остальное навалено кучами. Не первый день Армия США прочесывает Тюрингию, врывается в дома посреди ночи. В сферах повыше умы занимает определенная ликантропофобия, сиречь страх перед вервольфами. Зима не за горами. Скоро в Германии станет не хватать еды или угля. Весь урожай картошки, к примеру, под конец войны шел на производство спирта для ракет. Зато стрелкового оружия по-прежнему до чертиков, а также боеприпасов к нему. Не можешь прокормить – забираешь оружие. Оружие и пища прочно сцеплены в правительственном уме с тех самых пор, как появились на свете.
На горных склонах то и дело вспыхивают росчисти, яркие, как волкона в июле от церемониального касания «зиппо». Рядовой первого класса Эдди Пенсьеро, присланный сюда, в 89-ю дивизию на замену, а также ярый поклонник амфетаминов, сидит, нахохлившись, чуть ли не в самом костре, дрожит и разглядывает дивизионную нашивку на рукаве, которая обычно похожа на кластер ракетных носов, видимый из расширяющейся жопы, вся черная и оливково-унылая, а теперь смотрится еще диковинней, о чем Эдди поразмыслит через минутку.
Дрожать – одно из любимейших времяпрепровождений Эдди. Не той дрожью, коей дрожат нормальные люди, мурашки, что вроде как строем прошлись по твоей могиле и пропали, но дрожью, которая не прекращается. Сначала трудно привыкнуть. Эдди – знаток тряски и трепета. Он даже умеет неким странным образом их читать, как Зойре Обломм читает косяки, а Миклош Танатц – рубцы. Но дар сей не ограничен дрожью самого Эдди – о нет, он читает и чужие дрожи! Ага, по одной входят и все вместе, группами (в последнее время Эдди отращивал у себя в мозгу нечто вроде дискриминатора – учился их сортировать). Самые неинтересные – дрожи, у которых совершенно постоянная частота, совсем без вариаций. За ними по интересности идут частотно-модулируемые – то чаще, то реже, зависит от поступающей с другого конца информации, где б тот конец ни располагался. Затем нерегулярные – эти меняются как по частоте, так и по амплитуде. Их надлежит раскладывать в гармонический ряд Фурье, а это чуточку труднее. Часто задействуется кодирование, некие субгармоники, некие силовые уровни – чтоб разобраться, нужно кой-чего уметь.
– Эй, Пенсьеро. – Это сержант Эдди, Хауард Ученник, он же «Непроворный». – А ну слазь с костра, жопой ать-два.
– Ой, сержант, – стучит зубами Эдди, – да лана. Я ж ток погреться.
– Ник-ких ты-гав-орок, Пенсьеро! Там один полкан стричься хочт прям щас, так что марш!
– Оххх, ребзя, – бормочет Пенсьеро, переползая к спальнику и роясь в вещмешке, где у него расческа и ножницы. Он ротный цирюльник. Стрижки его, которые часто занимают часы, а то и дни, по всей Зоне узнаются мгновенно – в них, волосок к волоску, выражена вся целеустремленность бензедринового глотаря.
Полковник сидит и ждет под электролампочкой. Питается лампочка от другого рядового, что затаился в тени и крутит сдвоенную рукоятку генератора. Это друг Эдди – рядовой Пэдди «Электро» Макгонигл, ирландский паренек из Нью-Джерси, один из миллионной добродетельной и приспособленной к жизни городской бедноты, что знакома вам по кино: видели, небось, как они танцуют, поют, развешивают на веревках белье, напиваются на поминках, переживают, что дети по кривой дорожке пойдут, Ате-ец, я ж уже прямы не знаю, мальчонка он у мя хроший, да с такой гадкой кодлой спутался, ну и дальше все эти жалкие голливудские враки, вплоть до и включая кассовую бомбу текущего года «Растет в Бруклине дерево». С этим кривошипом Пэдди практикует дар Эдди, только в другой форме: он передает, а не принимает. Лампочка вроде горит ровно, а на самом деле это последовательность электрических пиков и равнин, разворачивающаяся со скоростью, которая зависит от того, насколько быстро Пэдди крутит рукоятки. Дело в том, что нить накаливания притухает так медленно, что подоспевает следующий максимум нагрузки, и мы, одураченные, видим постоянный свет. А на самом деле это череда неуловимых света и тьмы. Обычно, то есть, неуловимых. Смысл послания Пэдди никогда не осознаёт. Оно отправляется мышцами и скелетом, тем контуром его тела, что научился работать источником электроэнергии.
Эдди Пенсьеро дрожит и особо не обращает внимания на эту лампочку. У него у самого довольно интересное послание. Кто-то поблизости в ночи играет блюз на губной гармонике.