сетчатых дверей!..Вашего Редактора всё спрашивают и спрашивают «Чё ткое?» относительно Весеннего Съезда в Декатуре, когда на благословении погас весь свет. Рады сообщить, что неполадку наконец отследили – ее вызвал гигантский скачок напряжения на линии. «Нечто вроде электрической приливной волны, – сообщает Хэнк Фаффнер, наш механик-на-месте-происшествия. – Перегорели все лампочки, целый потолок закопченных стерильных яиц». Да вы поэт, Хэнк! Если б вы еще узнали, откуда этот скачок прилетел…
Но есть ли дело польскому гробовщику в шлюпке до взлома этого кода, до тайных организаций либо узнаваемых субкультур? Нет, никакого дела ему нет. Он ищет этих людей потому, что полагает, будто они помогут ему в работе. Врубаетесь, чувачки? Он хочет знать, как ведут себя люди до и после удара молнии, чтобы лучше понимать, как ему вести себя с безутешными семьями.
– Вы извращаете великое открытие на потребу коммерции, – грит Танатц, ступая на берег. – Постыдились бы.
Не проходит и пяти минут, как он углубился в пустой городок на краю болот, – чпокль ХХАА-БУММ! чпокльчпокль чпокль неимоверный взрыв света и грохота обрушивается в воду там, где угребает от берега раздраженный эдакой черной неблагодарностью гробовщик.
– Ой, – доносится его слабенький голосок. – Ой, ё. Ой-ё-ё-ё!
– Тут никто, кроме нас, не живет. – Плотная фигура, шепчущий угольный силуэт, материализовалась на пути у Танатца. – Мы не опасны для гостей. Но лучше вам пойти другой дорогой.
Это 175-е – узники-гомосексуалы. Они отправились на север из лагеря Дора в Нордхаузене и шли на север до скончанья земли, а там, между этими вот болотами и устьем Одера, основали чисто мужскую общину. В обычных условиях Танатц так представлял бы себе рай земной, но штука в том, что всем этим людям разлука с Дорой невыносима – Дора была дом, а по дому они соскучились. Их «освобождение» стало изгнанием. Поэтому здесь, на новом месте они устроили гипотетическую субординацию СС – уже не ограничиваясь тем, что́ Судьба назначила им тюремщиками, они для своих игр умудрились придумать поистине противных воображаемых друзей-нацистов, от Schutzhäftlingsführer до Blockführer, а также обустроить внутреннюю иерархию: Lager и Blockältester, Kapo, Vorarbeiter, Stubendienst, Läufer[368] (этот последний – шестерка или посыльный, однако так же, по случаю, в немецком называют шахматного офицера… если б видели вы, как несется он каждый день по мокрым лугам спозаранку, и красные одеянья его завиваются и трепещут, потемнев почти до оттенка древесной коры средь водянистых холмов, вы б отчасти постигли его истинное предназначенье в этой общине: он – носитель священных стратегий, дипнот совести, и когда приближается он по камышовым низинам утра, вас берут за склоненную холку и суют мордой в боковые частоты Великого Мига, ибо Läufer здесь так свят, что дальше некуда, это он доставляет сообщения на руинозный рубеж между зримым Лагерем и незримым СС).
На вершине всей конструкции – Schutzhäftlingsführer Бликеро. Имя пробралось аж в эту восточную даль, будто само играло за своего носителя ретираду, за последнюю линию обороны на Люнебургской пустоши. Он – наикошмарнейший призрак Зоны. Он злокачествен, им пропитались растягивающиеся летние ночи. Словно червивый корнеплод, меняется он, тянется к зиме, белея, к лености и гладу. Кого еще могли 175-е избрать верховнейшим своим притеснителем? Власть его абсолютна. И напрасно вы считаете, будто на самом деле не выжидает он у разбомбленного и заржавленного нефтеперегонного завода, под извивами лестничных пролетов, за цистернами и башнями, не ждет первого рассветного гонца в карминной юбке с вестями о том, как прошла ночь. Ночь – дражайший его интерес, посему следует ему доложить.
Это фантомное командование СС строится не на том, что́ узники знали в Доре, – скорее на том, каким они представляли себе Ракетную структуру в «Миттельверке» по соседству. А4 тоже по-своему скрывалась за неприступной стеной, что отделяла подлинные боль и ужас от призванного избавителя. Присутствие Вайссманна/Бликеро, коробясь и трепеща, преодолело стену, проникло в зловонные бараки, устремляясь к чужой форме, подобно словам, ищущим дорогу сквозь грезы. Услышанного 175-ми от подлинных эсэсовских охранников хватило, чтоб Вайссманна возвысили на месте, – те, его собственная братская элита, не знали, что́ задумал этот человек. Когда в пределах слышимости появлялись узники, охрана переставала шептаться. Но эхом отдавался их страх – не перед Вайссманном лично, а перед временем самим, столь отчаянным, что он мог теперь по-хозяйски перемещаться по «Миттельверке»; временем, даровавшим ему власть – не такую, как в Аушвице или Бухенвальде, власть, что им самим не снести…
Сейчас при имени Бликеро очко у Танатца чуть сжимается. Нет, он вовсе не думает, будто имя сюда, например, подбросили. Паранойя для Танатца – не основная проблема. Его лишь беспокоит, что ему вообще про это напомнили – напомнили, что с того полудня на Пустоши, когда запустили 00000, ни словечка не доходило до него о статусе Бликеро: жив ли, мертв, у власти ли, в бегах. Танатц и сам не знает, что предпочтительней. Пока плыл «Анубис», можно было не выбирать: воспоминание могло забыться так далеко позади, что однажды «реальность» потеряла бы значение. Конечно, это было. Конечно, этого не было.
– Нам кажется, он где-то есть, – сообщает Танатцу представитель городка, – жив и в бегах. Мы время от времени кое-что слышим – и это вполне похоже на Бликеро. Вот мы и ждем. Он нас отыщет. У него тут уже есть готовая опора.
– А если он тут не останется? – из чистой пакости. – Что, если посмеется над вами и пойдет дальше?
– Тогда я не могу объяснить, – собеседник отступает, пятится обратно в дождь, – это вопрос веры.
Танатца, поклявшегося никогда больше не искать Бликеро, после 00000-то, плашмя лупит клинок ужаса.
– Кто ж ваш гонец? – вскрикивает он.
– Сами идите, – процеженный шепот.
– Куда?
– На нефтезавод.
– Но у меня сообщение для…
– Сами и несите…
Белый «Анубис», отчалил к спасению. А здесь, в кильватере – недоходяги, плещутся и тонут, вязнут в трясине и волочатся пешком, бедные пассажиры на закате, сбившиеся с пути, спотыкаются об друг-дружьи обломки, объедки, унылый мусор воспоминаний – больше ничего им не осталось, – ворочаются, мешаются, вздымаются, опадают. Люди за бортом – и наши общие черепки…
Танатц остается трястись и яриться под упрочившимся дождем, под аркадой из песчаника. Мне полагалось плыть дальше, хочется заорать ему – вот он и орет.
– Мне не полагалось оставаться с вами, отбросами… – Где тот апелляционный суд, что выслушает его печальную повесть? – У меня палуба из-под ног ушла!
Какой-то кашевар поскользнулся в луже элитарной блевотины и расплескал целую гальванизированную канистру взбитой желто-куриной тошноты по всему правому борту прогулочной палубы, Танатц не заметил – искал Маргериту… Какая жалость, les jeux sont faits, никто не слушает, и «Анубис» ушел. Уж лучше тут, с плавучим мусором, Танатц, и не угадаешь, какой солнечник из-под воды засветит, оберста Энциана спроси, он знает (средь пустошей Мира есть ключ… и его не найти на борту белого «Анубиса», ибо все ценное там майнают за борт).
И вот… Танатц у нефтезавода, приперт к гудронной стене, скумбриевые зенки пузырятся из теней мокрого шерстяного воротника, сплошь черно-белых, сильно испуган, дыханье курится из уголков рта, а в gassen меж тем заново отрастает зеленая заря. Его здесь не будет, он просто умер просто умер? Тут ведь «рубеж», нет? поверхность стыка двух миров… ну да, но которых двух? Нечего рассчитывать, что его спасет какой-никакой позитивизм, это и в Берлине не помогало, до Войны, на сеансах у Петера Саксы… только мешало, остальным не терпелось, он их раздражал. Ширма слов меж ним и непостижимым всегда была лишь тактической уловкой… от нее ни на гран не свободнее. А нынче в ней и вовсе смысла, считай, нет. Он знает, что Бликеро существует.
То был не сон. Даже не надейся. Рано или поздно случится перелом в очередной лихорадке, она выпустит тебя на волю в прохладную реальность комнаты… да вовсе не нужно тебе выполнять столь долгое и сложное задание, нет, сам же видишь, то был просто жар… не взаправду…
На сей же раз взаправду, Бликеро, живой или мертвый, – взаправдашний. Танатц, уже несколько помешавшись от страха, хочет его спровоцировать, больше нет сил ждать, хочется выяснить уже, что потребуется, дабы перетащить Бликеро через грань. Какая капитуляция с воплями и вилянием жопой приведет его назад…
Приводит это лишь русскую полицию. Существует рабочая договоренность о пребывании в границах 175-штадта, о которой Танатцу, разумеется, никто не сказал. Пока русские не провели серию массовых облав, нефтеперегонный завод был печально известен как «плешка». Вдоль по дороге попрыгунчиком уносится вдаль последнее гаснущее эхо Хорала 175-штадта – некий певомый жуткий привет педерастии, что-то вроде
Нямки-бомки и попси-бой,
Если я дегенерат, то и ты такой…
– Нынче нам только вы, туристы, и достаетесь, – грит франтоватый шпак с белым платочком в нагрудном кармане, подхихикивая из теней под полями шляпы. – Ну и, понятно, шпионы забредают.
– Я не такой, – грит Танатц.
– Не такой, а? Рассказывайте.
Да уж, задачка. Меньше чем за полдня Танатц перешел от полного отсутствия необходимости беспокоиться или даже думать о Бликеро к постоянной потребности хоть как-то его формулировать, дабы потешить любознательность всякого бродячего легаша. Вот один из первых его уроков недоходяжества: ему не избежать никаких последствий, что он сам себе подстроил, – разве только случайно.
К примеру, на окраинах Штеттина группа польских партизан, только что прибывшая из Лондона, случайно принимает полицейскую машину за ту, в которой везут в тюрьму антилюблински настроенного журналиста, палит ей по шинам, с ревом набрасывается, приканчивает водителя, ранит гражданского клюя и сбегает, волоча за собой Танатца, будто мешок картошки.