er Alles»[374], снова и снова пропуская ноты, вглухую переебывая темп, сопя ü… berall… es… indie… ie… затем долгодолгая пауза, ох ну давай же, ишак, нащупаешь – Welt[375] прокисает, ach, тут же исправляется… вот сквозь это все доносится до него крик Hubschrauber, винтоподъемник, ярко упадает спиральный штопор сквозь пробку воздуха над вином Земли, да, уж он-то понимает – и может ли крик этот оказаться пророчеством? предостережением (в небе их полно, серая полиция в люках с лучевыми пистолетами, что гульфиками примостились под каждым вихрящимся винтом нам сверху видно все тебе некуда бежать это твой последний переулок, последнее убежище от бури), мол, сиди и не высовывайся? Он сидит и не высовывается. И со временем становится тем «Шпёрри», которого Хорст Ахтфаден выдал шварцкоммандос. Но студент не пошел в ту ночь, не посмотрел, чего это Минне голосит. Она бы передознулась, кабы не дружок ейный Вимпе, коммивояжер «ИГ», что идет в рост на подведомственных ему Восточных Территориях, – он примчался в город, неожиданно скинув все свои образцы онейрина компашке американских туристов в горной Трансильвании, которым подавай новых кайфов, – это я, либхен, сам не ожидал, что так рано, – однако узрел распростертое атласное существо, прочел размер зрачков и окрас кожи и тут же мухой кинулся к кожаному своему саквояжу за стимулятором и шприцем. Они вкупе со льдом в ванне и вернули ее к жизни.
– «Жопа» – это усилительное, – высказывается матрос Будин, – как в словах «хитрожопый», «жопа-с-ручкой» – ну, в общем, когда что-нибудь происходит через пень-колоду, по аналогии говоришь «через жопу накосяк».
– Но «через жопу накосяк» значит, что пень или колода становятся косяком, – возражает Зойре.
– Да ёксель, нету там никакого косяка, – моргает Будин, и голос у него при этом искренне так срывается, словно кто-то вознамерился его стукнуть, – вообще говоря, это для горячего морского волка эдакая внутренняя веселуха, он изображает Уильяма Бендикса. Пускай остальные выдают Кэгни и Кэри Гранта, а специальность Будина – роли второго плана, он способен идеально изобразить Артура-Кеннеди-в-роли-младшего-братишки-Кэгни, каково? И-или верного индийца-водоноса при Кэри Гранте – Сэма Джаффе. Будин – белая беска на военном флоте жизни, и сие распространяется также на голосовые оттиски чужих липовых киножизней.
Зойре же меж тем занялся чем-то подобным с солистами-инструменталистами – ну, пытается, обучается методом проб и ошибок: ии-ии-оу-оу, скрипит сейчас неким условным Иоахимом, играющим собственную каденцию из долго бывшего под спудом концерта Россини для скрипки (op. posth.)[376], и по ходу дела сводит всех домашних с ума. Однажды утром Труди берет и сваливает в 82-ю воздушно-десантную и массово высаживается в покоренный город, миллион пушистых куполов в небесах, опускаются медленно, словно белый пепел тянется вслед за ее прощальным хлопком дверью.
– Он меня с ума сводит.
– Привет, Труди, ты куда это?
– Я ж тебе говорю – с ума! – и не думайте, будто жалкий этот старый ебливый наркоман ее не любит – нет же, любит, и не подумайте, будто он не молится, не записывает кропотливо желания свои на папиросных бумажках, не завертывает в них потом лучший свой сакральнейший киф и не курит его до волдырей на губах, а это у наркош сродни загадыванью желаний на вечерней звезде, не надеется в душе́, что она просто еще раз взяла и хлопнула дверью, прошу тебя, пусть только дверью, пусть все закончится сим же днем ну еще всего разок, пишет он на косяке на сон грядущий, вот и все, просить больше не буду, постараюсь не просить, ты ж меня знаешь, не суди меня слишком строго, пожалуйста… но сколько еще этих хлопков дверью может быть? Однажды случится последний. И все равно он продолжает это ии-ии-оу-оу с Россини, лучась своим подлючим, плюгавым уличным долголетием жизни-на-самом-краю, нет, похоже, ему не остановиться, стариковская причудь, он себя ненавидит, только она нисходит на него, сколько б ни вглядывался он в эту закавыку, все равно то и дело отчаливает в заразную каверзную каденцию… Матрос Будин понимает и старается помочь. Дабы вправить пользительную перебивку, он сочинил собственную контркаденцию – в духе прочих популярных мелодиек с классическими заглавиями, что были особо востребованы в 1945-м («Моя прелюдия к поцелую», «Многоквартирная симфония») – как выпадает возможность, Будин мурлычет их еженедельным новеньким: Лалли только что из Любека, Сандре, бежавшей с Кляйнбюргерштрассе, – вот этот гнусный Будин с гитарой канает такой по коридору, тазом вертит, за каждой шкодливой перебежчицей, за каждой воплощенной фантазией злосекса, поет и тренькает трогательную версию:
МОЕЙ НАРКОМАНЬЕЙ КАДЕНЦЫ
Если «банка», так сладко гремит
И-зву чит-за, разительный бит —
Эт МОЯ, НАРКОМАНЬЯ, КАДЕН-ЦА-А-А-А!
А мело-одьи, за душу берут —
Кто их знает, откуль их берут? —
(х-ха) МОЯ НАРКОМАНЬЯ КАДЕН-ЦА(А) – А-А-А!
Это и есть собственно «каденца» —
Я-то знаю, это не Россини
[тут обрывок из «La Gazza Ladra»],
И не Бах, не Бетховен-не-Брамс
(бубубубуу[уу] уу [поется на начало «5-й» Бетховена, под весь оркестр]),
Мне не жалко, хоть убейсь, славы сотни Гарри Джеймс…
постой – убейся? сотни Джеймся? Джеймсей…
ох… убейсей? Хм-м…
[скерцозо] Е-хе-хесли тя пле-нит-э тот-ро манс!
Ту ду дум, ти-дум ди ту-ду дии,
Эт получше любой симфоньии —
НАРКОМАНЬЯ КАДЕНЦА тебеееээээ!
В наши дни многоквартирник известен как «Der Platz»[377] и заполнен почти до отказа, до самого последнего центрального двора, приятелями Зойре. Перемена неожиданна – в людной грязи ныне произрастает гораздо больше зелени, в эти задворки солнце доставляется – впервые – посредством хитроумной системы самоструганных световодов и зеркал, регулируемых в течение дня, и являет краски, доселе невиданные… кроме того, имеется дождеотводная структура, что направляет осадки в желоба, воронки, брызгоотражатели, водяные колеса, водосливы и сопла, тем самым организуя систему речек и водопадов, где нынче летом можно играть и плескаться… единственные комнаты, еще запирающиеся изнутри, отведены отшельникам, фетишистам, сбившимся с пути беглецам от оккупации, коим потребно одиночество, как наркошам потребна их наркота… кстати, об оной: повсюду в комплексе отыщутся заначки армейской дури любых видов, от подвалов до чердачных этажей все завалено проволочными петлями и пластиковыми крышками от ½-грановых сиретт тартрата морфина, у которых тюбик от шприца выдавлен и пуст, разломанными коробочками амилнитрита, спертыми из противохимических комплектов, оливково-серыми жестянками бензедрина… ведутся работы по сооружению вокруг многоквартирника антиполицейского рва: чтобы не привлекал лишнего внимания, ров этот впервые в истории копается изнутри наружу, пространство непосредственно под Якобиштрассе медленно, паранойяльно выдалбливается, вылепливается, тщательно подпирается под тонкую корочку улицы, чтобы случайный трамвай вдруг не очутился в нырке, расписанием движения не предусмотренном, – впрочем, такое случалось посреди глубокой ночи, когда трамвайные огни в салоне окрашены теплом, как прозрачный бульон, при перегонах на Окраину по долгим отрезкам неосвещенного парка или вдоль звенящих заборов складских баз вдруг, словно губешки напучатся, еб твою мать, асфальт встает на дыбы, и ты ухаешь ни с того ни с сего в сырой ров каких-то параноиков, ночная смена пялится на тебя огромными глазами подземных жителей, они лицом к лицу столкнулись не столько с тобой, сколько с мучительной задачей выбора: ХЗ взаправду ли это электробус или же «пассажиры» – полицейские агенты под прикрытием щекотливое это, короче, дело, очень щекотливое.
И вот теперь, ранним утром где-то в «Der Platz» чей-то двухлетка, младенец толстенький, как молочный поросеночек, только что выучил слово «Sonnenschein»[378].
– Сонышко, – грит младенец и показывает. – Сонышко, – и вбегает в другую комнату.
– Солнышко, – хрипло ворчит взрослый голос спросонья.
– Сонышко! – верещит дитятко и ковыляет прочь.
– Солнышко, – улыбчивый девичий голос – может, его матери.
– Сонышко! – дитя у окна, показывает ей, показывает всем на свете, кто смотрит: вот.
ГОВНО С ГУТАЛИНОМ
– А теперь, – желает знать Зойре, – вы мне расскажете об американском выражении «Говно от Гуталина».
– Что такое, – орет матрос Будин, – мне уже задания дают? Это какое-то Непрерывное Изучение Американского Жаргона или что еще за говно? А ну выкладывай, старый дурень, – хватает Зойре за глотку и лацкан и асимметрично трясет, – ты тоже из Них, а? Ну-ка, – старик в его руках просто Тряпичный Энди, у обычно выдержанного Будина явно дурное утро на измене.
– Стой, стой, – распускает сопли изумленный Зойре, изумление, тойсь, уступает место сопливой убежденности, что волосатый американский мореман лишился рассудка…
Итак. Вы-то слыхали выражение «Говно от Гуталина». Например: «Ай, да он Говно от Гуталина не отличит!» Или: «Морпех – тебе все равно, что Гуталин, что Говно!» И вас отправляют Лук Чистить или куда похуже. Первый подтекст – то, что Говно и Гуталин пребывают в несопоставимых категориях. Ни за что не вообразить – может, просто потому, что они пахнут по-разному, – как Говно и Гуталин могут сосуществовать. Невозможно, и все тут. Человек, посторонний английскому, немецкий наркоман, вроде Зойре, не знающий ни того слова, ни другого, может счесть «Говно» неким комическим восклицанием – так некий законник в котелке, складывая бумаги и засовывая их в дубленый портфель, с улыбкой может употребить «