Но порою ночами где-нибудь на темном полушарии завихрение в Звуконосном Эфире порождает мельчайший очаг беззвучия. Почти еженощно в некоей точке Мира поток звуковой энергии Снаружи отключается на несколько секунд. Солнечный рев прекращается. На краткое свое бытование область звуковой тени может упокоиться в тысяче футов над пустыней, между этажами пустой конторы или захлестнуть человека в столовке, которую окатывают из шланга каждую ночь в три часа… белый кафель, стулья и столы накрепко прибиты к полу, пища в жестких коконах прозрачного пластика… и вскоре за дверью – рррннн! лязг, шурх, скрипит, открываясь, клапан, о да, ах да, Это Люди Со Шлангами, Сейчас Они Окатят Столовку…
И в этот миг Звуковая Тень нежданно-негаданно щекочет тебя кончиком пера, обволакивает солнечной тишиною, ну, скажем, с 2:36:18 до 2:36:24 по Центральному Военному Времени, если ты, конечно, не в Дангэнноне, Виргиния, Бристоле, Теннесcи, Эшвилле или Франклине, Северная Каролина, Апалачиколе, Флорида, или – тоже представимо – в Мёрдо-Маккензи, Южная Дакота, в Филлипсбёрге, Канзас, в Стоктоне, Эллисе либо Плейнвилле, Канзас, – смахивает на Список Потерь, скажи? который читают где-нибудь в прерии, литейные цвета долгими желобами стекают по небу, красный и багряный, темнеет толпа гражданских, прямых, почти сомкнувших ряды, точно пшеничные колосья, а у микрофона один старик в черном выкликает убитые города войны, пали Дангэннон… Бристол… Мёрдо-Маккензи… ветер алебастровых-твоих-городов сдувает со лба седые волосы, лепит из них львиный нимб, испятнанное пористое древнее лицо выглажено ветром, от света порыжело, серьезные наружные уголки век опускаются, и одно за другим, звеня по наковальне прерии, разворачиваются имена городов смерти, и, конечно, вот-вот прозвучит Бляйхероде или же Бликеро…
Ну, тут ты дал маху, герой, – это же города, расположенные на границах Часовых Поясов, всего делов-то. Ха, ха! Ты себе в штаны залез – мы тебя застукали! Давай, покажи всем, чем ты там занимался, или вали отсюда, нам такие ни к чему. Сентиментальный сюрреалист – мерзость редкого пошиба.
– Итак, перечисленные восточные города живут во Восточному Военному Времени. Все прочие города на рубеже – по Центральному. Только что поименованные западные города – по Центральному, а остальные вдоль этого рубежа – по Горному…
Вот и все, что слышит наш Сентиментальный Сюрреалист, оттуда сваливая. Ну и славно. Он больше увлечен – или «нездорово одержим», если угодно, – мгновеньем солнечной тишины в кафельной белизне грязной забегаловки. Кажись, он туда уже наведывался (Кеноша, Висконсин?), но за каким рожном – не помнит. Его прозвали «Малыш Кеноша» – но это, может, и апокриф. Он припоминает еще лишь одну комнату, где бывал, – двуцветную, только два четких цвета, все лампы, мебель, шторы, стены, потолок, ковер, радио, даже книжные суперобложки на полках – все было либо (1) Темно-Аквамариновое, Как Дешевый Парфюм, либо (2) Сливочно-Шоколадное, Как Ботинки у ФБРовцев. Может, в Кеноше – а может, и нет. Через минуту, если поднапрячься, он вспомнит, как очутился в белой кафельной забегаловке за полчаса до шлангов. Он сидит над полупустой чашкой – очень сладкий кофе со сливками, а под блюдцем, куда пальцы не пролазят, – крошки от ананасовой плюшки. Чтоб их достать, рано или поздно блюдце придется сдвинуть. Он просто тянет время. Но нету никакого рано и никакого поздно, потому что
звуковая тень накрывает его,
обволакивает столик, незримыми длинными плоскостями вихрей, принесших ее сюда, взметается прочь завитками Эфирной Плюшки, и слышна только случайными обрывками звукового мусора, что, наверно, запутались в завихрениях, голоса в морской дали находимся в точке два семь градусов два шесть минут северной, женщина кричит на каком-то пронзительном языке, океанские валы в штормовых ветрах, голос декламирует по-японски
Хи ва Ри ни катадзу
Ри ва Хо ни катадзу
Хо ва Кэн ни катадзу
Кэн ва Тэн ни катадзу
– лозунг частей камикадзэ, подразделения «ока», означает:
Неправедность не одолеет Принципа,
Принцип не одолеет Закона,
Закон не одолеет Силы,
Сила не одолеет Небес.
Хи, Ри, Хо, Кэн, Тэн, лопоча по-японски, усвистывают на долгом солнечном завихрении, а Малыш Кеноша остается за приклепанным столом, где умолк рев солнца. Впервые слышит он могучую реку своей крови, Титанический бой сердца.
Выходи под лампочку, посиди с ним, с чужаком за общим столиком. Скоро придут шланги. Мало ли – может, и ты в тень проскользнешь. Даже частичное затмение лучше, чем не узнать вовсе, – лучше, чем остаток жизни стелиться под великим небесным Вакуумом, какому тебя научили, под солнцем, чьего безмолвия тебе никогда не услыхать.
А вдруг нет никакого Вакуума? Или если есть – вдруг Они используют его против тебя? Вдруг Им удобно проповедовать остров жизни посреди пустоты? Не просто Землю в космосе, но твою личную жизнь во времени? Вдруг это в Их интересах – чтобы ты поверил?
– Он пока от нас отстанет, – говорят Они друг другу. – Я его подсадил на Грозную Грезу.
Они вместе выпивают, ширяются очень-очень синтетической наркотой подкожно или внутривенно, пуляют Себе в черепа, прямо в мозговой ствол, невероятными электронно-волновыми сигналами и игриво лупят друг друга по мордасам слева наотмашь, ржут, распахнув пасти, и в их вечных глазах – ты-то ведь понимаешь… Говорят о том, как возьмут Такого-То и «подсадят его на Грезу». Они и друг о друге так говорят, со стерильной нежностью, делясь дурными вестями на ежегодных Глумах в Саду, когда бесконечные игры разума застают коллегу врасплох: «Да уж, подсадили мы его на Грезу». Ты-то ведь понимаешь?
ОСТРОУМНЫЙ ОТВЕТ
Итидзо выходит из хижины, видит, как Такэси купается в бочке под пальмовыми листьями и гнусавит «Ду-ду-ду, ду-ду», мелодийку для кото, – Итидзо орет несется внутрь возвращается с японским пулеметом «гочкис», модель 92, и давай его устанавливать, хрюкая и тараща глаза а-ля джиу-джитсу. Он почти приладил ленту, уже готов изрешетить Такэси в бочке, и тут —
Такэси: Погоди-ка, погоди-ка! Это чего еще?
Итидзо: Ой, это ты! А я-то… думал, это генерал Макартур в… шлюпке!
Любопытное оружие этот «гочкис». Поставляется во множестве национальностей и этнически вписывается везде, куда ни попадет. Американские «гочкисы» косили безоружных индейцев при Вундед-Ни. Но есть и хорошие новости: пикантные 8-мм французские «гочкисы», когда стреляют, говорят хо-хо-хо-хо, эдак в нос, любезно-кинозвездно. Что до нашего кузена Джона Булла, немало британских тяжелых «гочкисов» после Первой мировой были частным манером перепроданы или же пущены в переплавку. Эти растаявшие пулеметы то и дело возникали в наистраннейших местах. Один попался Пирату Апереткину в 1936-м, в поездке со Скорпией Мохлун, в Челси у Джеймса Джелло, тогдашнего короля богемских клоунов – всего лишь королька с ветви, подверженной пакостным врожденным недугам: наследственный идиотизм, сексуальные закидоны, предстающие взорам общественности в самые неподходящие минуты (как-то утром, бритвенно-четким и дождиком помытым, голый пенис свесился из мусорного бака в закоулке промзоны, который вот-вот затопит толпа озлившихся рабочих в больших кепках с пуговками; тащат трехфутовые гаечные ключи, фомки Келли, цепи, а тут голожопый кронпринц Порфирио с гигантским нимбом алюминиевой стружки на башке, рот обведен черной смазкой, нежные ягодицы ежатся на холодных отбросах, изжаленные восхитительно кусачими стальными занозами, глаза горят черно, как и губы, но ой батюшки что же это, ой, как неудобно вот они выворачивают из-за угла, он и отсюда чует чернь, вот только чернь насчет Порфирио сомневается – в некотором замешательстве марш тормозит, и сии весьма некомпетентные революционеры давай дебатировать, что это за видение такое – отвлекающая помеха, размещенная здесь Управляющими, или же подлинный Декадентствующий Аристократ, за какового следует требовать выкуп, и коли так, сколько запросить… а меж тем на крышах, из кирпича и рифленого железа дверных проемов уже возникают бурые правительственные войска, оснащенные британскими «гочкисами» – которые не расплавлены, но выкуплены пулеметными дельца́ми и проданы ряду мелких правительств по всему миру). Возможно, в память о кронпринце Порфирио и той бойне Джеймс Джелло и хранил расплавленный «гочкис» – а может, просто, знаете, очередной абсурдный заскок дорогуши Джеймса, он у нас такой непутевый…
ПО ДУШАМ, ПО-МУЖСКИ
– Сынок, я вот тут подумал, насчет этого, э, «ввинта» вашего. Это вы, ребятки, электричеством в голову вмазываетесь, ха-ха?
– Волнами, пап. Не чистым электричеством. Это ж для лохов!
– Ну да, э, волнами. «Врубаете волны», а? ха-хах. Э, скажи-ка, сынок, а по ощущению эт как? Я, почитай, всю жизнь торчал, знаешь, да и-и…
– Ой, пап. Да ну тебя. На торч это вообще не похоже!
– Неплохие у нас бывали «каникулы» – так мы их называли, – и заводили они нас, прямо скажем, в довольно «странные» места…
– Но вы же всегда возвращались.
– Что?
– Ну то есть всегда подразумевалось, что, когда вернетесь, вот это будет здесь, такое же, в точности такое же, да?
– Небось, ха-ха, потому это и называлось каникулы, сынок! Потому как всегда возвращаешься в старую добрую Реаляндию, а?
– Это вы всегда возвращались.
– Слушай, Эния, ты не понимаешь – это ведь опасно. Однажды подключишься, уйдешь и больше не вернешься – ты представь только. А?
– Хо-хо! Вот бы хорошо-то! А о чем мечтает, по-твоему, любой электроман? Старый ты гриб, вот ты кто! Да и-и кто грит, что это мечта, а? М-может, она существует. Может, есть такая Машина, и она заберет нас, заберет целиком, через электроды в черепе нас засосет прям в Машину, и мы там станем жить вечно, мы и остальные души, которые в ней сидят. Она