абелен… Распознав привидение, субъект тотчас переходит во «вторую фазу», и она – хоть ее интенсивность у разных субъектов варьируется – всегда малоприятна: нередко требуется седация (0,6 мг атропина подкож.), хотя онейрин классифицируется как депрессант ЦНС.
Паранойя, зачастую отмечаемая под воздействием наркотика, примечательных свойств лишена. Как и прочие разновидности паранойи, она представляет собою лишь зарождение, передний край постижения того, что все взаимосвязано, все элементы Творения; побочное озарение – еще не ослепительно Едино, но по меньшей мере взаимосвязано и, возможно, открывает путь Внутрь для тех, кто задержан на краю, как Чичерин…
ПРИВИДЕНИЕ ЧИЧЕРИНА
К вопросу о том, Николай Грабов это или же нет: прибывает он тем же манером, какой подобает Грабову, – тяжко и неотвратимо. Желает поговорить – просто поговорить. Но отчего-то, вместе с Чичериным все дальше углубляясь во внутреннюю путаницу словесных коридоров, Грабов вновь и вновь ловко понуждает собеседника излагать ересь, губить себя.
– Я здесь для того, чтобы ваше зрение прояснилось. Если у вас сомнения, давайте их провентилируем, честно и по-мужски. Никаких репрессалий не последует. Черт возьми, вы что думаете – я не сомневался? Даже Сталин сомневался. Все мы такие.
– Да нормально. Я и сам справлюсь.
– Но вы не справляетесь – иначе б не послали меня. А вы как думали? Если тот, кто им дорог, в беде, они об этом знают.
Чичерин не хочет спрашивать. Напружинивает мышцы сердечной клетки, сопротивляясь. В левой руке пульсирует боль кардионевроза. И все же он спрашивает, и дыхание его слегка сбивается:
– Я должен был погибнуть?
– Когда, Вацлав?
– На Войне.
– Вацлав, да ну вас.
– Вы же спрашиваете, что меня беспокоит.
– Вы что, не понимаете, как они это воспримут? Давайте, выкладывайте. Мы потеряли двадцать миллионов душ, Вацлав. Таких обвинений с бухты-барахты не выдвигают. Они захотят получить документы. Вероятно, даже ваша жизнь в опасности…
– Я никого не обвиняю… пожалуйста, не надо… я просто хочу знать, должен ли за них умереть.
– Никто не желает вам смерти. – Умиротворяет. – С чего вы взяли?
И вот так терпеливый эмиссар выжимает из него все – нытье, отчаяние, слишком много слов: паранойяльные подозрения, неутолимые страхи, Чичерин губит себя, обрастает той капсулой, что навеки отделит его от общества…
– Но это же самое сердце Истории, – мягко вещает голос в сумерках – оба не встали зажечь лампу. – Сокровенное сердце. Вы отчасти познали его, вы видели его, касались его – как это может питаться ложью?
– Но жизнь после смерти…
– После смерти нет жизни.
Чичерин хочет сказать, что вынужден бороться за веру в свою смертность. Как тело его боролось, дабы принять в себя сталь. Обороть все надежды свои, с боем пробиться к этой горчайшей из свобод. Лишь с недавних пор он ищет утешения в диалектическом балете сил действия и противодействия, столкновения и нового порядка, лишь с тех пор как пришла Война и в противном углу ринга возникла Смерть – ее первое явление Чичерину после многих лет тренировок: выше, чем он ожидал, замечательнее сложена, меньше движений впустую, – лишь на ринге, ощущая ужасный холод каждого удара, он обратился к Исторической Теории – из всех жалких хладных утешений, – дабы все-таки разглядеть смысл.
– Как говорят американцы, в окопах атеистов не бывает. Вы никогда не верили, Вацлав. Вы пришли к вере из страха, на смертном одре.
– И поэтому теперь вы желаете мне смерти?
– Не смерти. От вас мало проку, если вы мертвы.
Еще двое грязно-оливковых агентов вошли и стоят, смотрят на Чичерина. У них обычные непримечательные лица. Это же все-таки онейриновое привидение. Легкое, обыкновенное. Единственный намек на его нереальность…
Радикальное-хотя-и-правдоподобное-нарушение-вероятности…
Теперь все трое улыбаются ему. Нет никакого нарушения.
Это вой, но вырывается он ревом. Чичерин прыгает на Грабова, почти припечатывает его кулаком, но у остальных рефлексы получше, чем он рассчитывал, и двое уже по бокам, держат. Вот это силища у них – невероятно. Нервами бедра и жопы Чичерин ощущает, как у него из кобуры выскальзывает наган, а хуем – как хуй выскальзывает из позабытой немецкой девчонки в их последнее полусладкое утро, в последней теплой постели последнего утреннего отъезда…
– Ну вы как маленький, Вацлав. Только прикидываетесь, будто вам понятны идеи, до которых вам еще расти и расти. Придется излагать попроще.
В Средней Азии ему рассказывали, каковы обязанности мусульманских ангелов. Помимо прочего – экзаменовать свежеумерших. Когда удаляется последний плакальщик, ангелы сходят в могилу и допрашивают покойника относительно его веры…
Теперь на краю комнаты – еще одна фигура. Ровесница Чичерина, в мундире. Глаза ее ничего не желают Чичерину сообщить. Она лишь наблюдает. Ни донесшейся музыки, ни поездки летней… ни коня в степи в гаснущем свете дня…
Он ее не узнаёт. Да и не важно. На данном уровне – не важно. Однако это Галина, все-таки вернулась из молчаний в города, вновь возвратилась к кольчужным полям Слова, что блистают звеньями, прочными и всегда близкими, всегда осязаемыми…
– Для чего вы охотились на черного брата своего? – Грабов умудряется спросить любезно.
Ой. Как мило, что вы спросили, Грабов. И впрямь – чего это я?
– Вначале… давным-давно, по первости… я думал, что наказан. Обойден. Я винил его.
– А теперь?
– Не знаю.
– С чего вы решили, что он – ваша мишень?
– А чья же?
– Вацлав. Неужто вы никогда не будете выше этого? Это же древние дикости. Кровное родство, личная месть. Вы считаете, будто это нарочно подстроено, чтоб утолить ваши глупые страстишки.
Ладно. Ладно.
– Да. Пожалуй. И?
– Он не ваша мишень. Он нужен другим.
– И вы позволяли мне…
– До сего дня. Да.
Спросил бы Джабаева. Этот клятый азиат – до мозга кости служивый. Он-то знал. Офицеры. Блядская офицерская психология. Вкалываешь как проклятый, а потом заявляются они, перевязывают ленточкой, всю славу захапывают.
– Вы меня отстраняете.
– Можете ехать домой.
Чичерин наблюдает за двумя другими. Теперь он видит, что они в американской форме, – наверняка ни слова не поняли. Он протягивает пустые руки, обгоревшие на солнце запястья, к последнему наложению стали. Грабов, поворачиваясь между тем к выходу, вроде как удивляется:
– А. Нет-нет. У вас тридцать дней отпуска по выживанию. Вы выжили, Вацлав. В Москве явитесь в ЦАГИ, вот и все. Дадут новое задание. Будем перебрасывать немецкий ракетный персонал в пустыню. В Среднюю Азию. Надо думать, им понадобится опытный среднеазиатский сотрудник.
Чичерин понимает, что в его диалектике, в развертке его собственной жизни, возвращение в Среднюю Азию в оперативном смысле означает гибель.
Ушли. Железное лицо женщины и в последний миг не обернулось. Чичерин один в выпотрошенной комнате, где в настенных держателях так и висит семейный набор пластиковых зубных щеток, расплавленных, уставленных вниз разноцветными щупальцами, а щетина указывает на всякую почернелую плоскость, во всякий угол и в ослепшее от сажи окно.
Драгоценнейший народ – тот, что выживет не дольше нас с вами, всеобщее движение во власти смерти и времени: ситуативное приключение.
Север? Какой искатель отправлялся на север? То, что положено искать, располагается на юге – смуглые аборигены, так? За опасностями и промыслом посылают на запад, за видениями – на восток. А на севере-то что?
Курс бегства «Анубиса».
Киргизский Свет.
Страна мертвых гереро.
Энсин Моритури, Кэрролл Эвентир, Томас Гвенхидви и Роджер Мехико сидят за столом на кирпичной террасе «Der Grob Säugling»[386], гостиницы на берегу голубого озерца в Голштинии. Вода искрится на солнце. Крыши красны, шпили белы. Все миниатюрно, опрятно, несколько пасторально, подвластно приливам и отливам времен года. На запертых дверях – четкие деревянные ×-ы. Канун осени. Му-у, грит корова. Молочница пердит в стенку бидона, бидон отзывается легким звоном, гуси трубят или шипят. Четыре посланца пьют разбавленное мозельское и беседуют о мандалах.
Ракету запускали к югу, к западу, к востоку. А к северу нет – пока нет. При запуске к югу, на Антверпен, пеленг – около 173°. К востоку, на испытаниях в Пенемюнде, – 072°. При запуске к западу, на Лондон, – около 260°. Применяем параллельные линейки – и недостающий (или, если угодно, «результирующий») пеленг выходит что-то в районе 354°. Этот запуск подразумеваем всеми прочими, призрачный запуск, который, по логике мандалы, уже произведен в строжайшей секретности – или же будет произведен.
Посему участники Конференции Ширного Сосунка, как ее впоследствии назовут, сидят над картой со своими инструментами, сигаретами и соображениями. Нечего ухмыляться. Пред вами одна из величайших минут дедукции в послевоенной разведке. Мехико настаивает на системе измерений, при которой длина вектора пропорциональна числу запусков по нему. Томас Гвенхидви, неизменно чуткий к событиям в географическом пространстве, желает учесть запуски (тоже к востоку) 1944 года в Близне, что сместит стрелку к северу от 354° – и еще ближе к истинному северу, если включить также запуски на Лондон и Норидж с Валхерена и из Ставерена.
Факты и интуиция – и, вероятно, рудименты нецивилизуемого ужаса, какой гнездится в нас, в каждом из нас, – указывают на 000°, истинный Север. Ну а куда еще запускать 00000?
Только вот в чем беда: что проку от пеленга, даже мифически-симметричного пеленга, если не знаешь, откуда запускалась Ракета? Получаем тонкую грань в 280 км, что протянулась с востока на запад по рябому лицу Зоны, и эта грань бесконечно сметается, упорствует, размывается, поблескивает, невыносимая, никак не успокоится…