Итак, Под Знаком Ширного Сосунка. Качкий полноцветный портрет отвратно толстомясого слюнявого младенца. В одном кулаке-студне Ширный Сосунок держит истекающую салом ветчинную ляжку (простите, свинки, ничего личного), другой рукой тянется к человечьему Материнскому Соску, что появляется слева, – взгляд прикован к надвигающейся титьке, рот открыт в ликовании, зубки острые и чешутся, в глазах остекленело ЕДАчавкчавкдамнямммм. Der Grob Säugling, 23-я карта в Старших козырях Зоны…
Роджер склоняется к мысли, что это детский портрет Джереми. Джереми, который Знает Все, простил Джессику за то, что была с Роджером. У Джереми тоже случилась интрижка-другая, он понимает, он у нас без предрассудков, все-таки Война обрушила некие барьеры, викторианские штучки, если позволите (сказочка, выдуманная теми же шутниками, что изобрели знаменитый Поливинилхлоридный Плащ)… а это что еще такое, Роджер, он с тобой кокетничает? задрав веки обворожительными полумесяцами, наклоняется вперед (некрупный парняга, Роджер не ожидал), сжимая стакан, посасывая самую пошлую Трубку, какая только встречалась Роджеру, – вересковая копия головы Уинстона Черчилля вместо чашки, ни одной детали не упустили, даже сигара во рту, а в сигаре просверлена дырочка, чтоб из нее курился дымок… старшинская пивная в Куксхафене, а раньше был склад военно-морского утиля, и одинокие солдатики грезят и пьют среди мореходного мусора, не на том же уровне, что нормальные уличные кафе, нет, кое-кто наверху в скошенных люках, или болтаются в «беседках», торчат в «вороньих гнездах», сидят над горьким пивом среди цепей, такелажа, поясов обшивки, чугунных фитингов. Ночь. На столах расставили фонари. Ночные барашки тихонько шуршат по гальке. Над озером вскрикивает припозднившаяся птица.
– А цап ли нас, Джереми, нас с тобой, – вот в чем ва-апрос… – Мехико изрекает эти пророчества – нередко весьма конфузные, как сегодня в Клубе на обеде, – с самого своего появления.
– Э-э, что меня цап, старина? – Весь день этот старина.
– У тя никада… никада не было осчусчения, как будто че-т хочет тебя цап, Джереми?
– Цап. – Он пьян. Свихнулся. Нельзя подпускать его к Джессике ежу понятно эти математики они как гобоисты на мозги что ли действует…
Ага, но раз в месяц Джереми – даже Джереми – грезит во сне: о карточном долге… как всё прибывают и прибывают разные Сборщики Долгов… он не припоминает ни долга, ни кому проиграл, даже игры не помнит. За этими посланцами он чует большую организацию. Она почти никогда не договаривает угроз, чтоб Джереми сам додумал… и всякий раз в прорехе набухает ужас, кристальный ужас…
Хорошо, хорошо. На Джереми уже свалилось другое беспроигрышное испытание – в назначенном углу парка напрыгнули два безработных коверных в белом гриме и при параде и давай колошматить друг друга исполинскими (футов 7–8) пенорезиновыми пенисами – искусно вырезанными, естественных цветов. Фантастические эти фаллосы оказались удачным вложением средств. Роджер и матрос Будин (когда тот в городе) переплюнули концерты АЗМВ. И неплохо подзаработали: поглядеть, как лупят друг друга два паяца, по окраинам северных немецких деревень собираются толпы. Зернохранилища – пустые по большей части – выпирают над крышами там и сям, простирают деревянную висельную руку в предвечернее небо. Солдаты, гражданские и дети. Хохочут во все горло.
Видимо, люди хохочут, если напоминать им о Титанах и Отцах. Не так смешно, как тортом в морду, но так же чисто, а то и чище.
Да уж, исполинские пенорезиновые хуи останутся теперь в арсенале…
А Джессика – волосы гораздо короче, рот темнее и другого абриса, помада резче, пишмашинка возвышается между ними утесом в груде писем – сказала так:
– Мы планируем пожениться. Мы очень стараемся завести ребенка.
И вдруг опа – и нету ничего между Тяготением и Роджером, только Роджерова жопа.
– Да пожалуйста. Рожай от него ребенка. Я буду любить вас обоих – только пойдем со мною, Джесс, прошу тебя… ты нужна мне…
Она щелкает красным рычажком на интеркоме. Вдали тарахтит звонок.
– Охрана.
Голос тверже твердого, слово еще плещет в воздухе аплодисментами, а сквозь сетчатую дверь в гофрированной стене конторы-времянки, воняющей отмелями, уже входят угрюмые караульные. Охрана. Ее волшебное слово, заклинание против демонов.
– Джесс… – бля он что – рыдать собрался? нарастает, как оргазм…
И кто же его спасает (ну, или обламывает ему оргазм)? Да Джереми собственной персоной. Заявляется старина Бобер, разгоняет рынд, и те, щеря клыки, уныло возвращаются дрочить в комиксы «Преступление не окупается», мечтательно любоваться в караулке вырезанными из журналов портретами Дж. Эдгара Гувера или чем они там обычно занимаются, а любовный треугольник внезапно собрался вместе пообедать в Клубе. Вместе пообедать? Это что за срань – Ноэл Кауард? В последнюю минуту Джессику одолевает некий фиктивный женский недуг, который оба кавалера идентифицируют как утреннюю тошноту; Роджер убежден, что Джессика ему делает мерзейшую пакость из возможных, а Джереми – что это прелесть до чего интимное пошли со мной, дружочек, на часочек. В общем, парни остаются наедине живо обсуждать операцию «Обратная вспышка» – британскую программу сборки А4 и запуска в Северное море. А о чем еще говорить-то?
– Зачем? – пристает Роджер: ему охота позлить Джереми. – Зачем их собирать и запускать?
– Ну, мы же их захватили? Что еще делать с ракетой?
– Но зачем?
– Зачем? Черт, да посмотреть, ежу понятно. Джессика говорила, ты… э… математик?
– Сигма умножить на P от эс поделить на сигму равно единица поделить на корень квадратный из двух пи, умножить на экспоненту минус эс квадрат поделить на два сигма квадрат.
– Боже святый. – Смеется, торопливо озирается.
– Старое присловье моего народа.
Как быть с этим, Джереми знает. Сегодня Роджер приглашен на ужин, закрытая неформальная вечеринка в доме Штефана Утгардалоки, бывшего члена правления заводов Круппа в Куксхафене.
– Само собой, можешь прийти не один, – жалит энергичный Бобер, – тут полно шикарных девок из Военторга, уж ты-то запросто…
– Неформальная – значит, пиджачная пара? – перебивает Роджер.
Жалко, у него нету. Велики шансы, что вечером его заметут. Вечеринка, где присутствуют (а) представитель операции «Обратная вспышка» и (б) управляющий Круппа, наверняка укомплектована (в) минимум одним приемником корпоративных сплетен, прослышавшим о Мочеиспускательном Инциденте в офисе Клайва Мохлуна. Ах знать бы Роджеру, что на самом деле задумали Бобер с дружками!
Он и приходит не один, а с матросом Будином, который договорился, чтоб ему подогнали из Зоны Панамского канала (где шлюзовые рабочие носят их вместо униформы в поразительных тропически-попугайских сочетаниях желтого, зеленого, бледно-лилового, алого) стильный костюм невероятных пропорций – заостренные лацканы надлежит укреплять каркасом одежных вешалок, поскольку лацканы эти торчат далеко за пределы костюма, – под атласной рубашкой, фиолетовой на фиолетовом, водоплавающий модник даже носит корсет, утягивая талию до сильфидных 42 дюймов, чтоб налез туго приталенный пиджак, каковой затем спускается до колен, оборудованный пятью разрезами в ярдах килтоподобных складок, что покрывают зад. Штаны затянуты ремнем под мышками и ушиты дюймов до десяти, так что Будину приходится совать в них ноги через тайные «молнии» на штанинах. Костюм синий – не костюмно-синий, нет – по-настоящему СИНИЙ, красочно-синий. Где костюм ни появится, все замечают тотчас. На сборищах он маячит на периферии зрения – решительно невозможно светски поболтать. Сей наряд вынуждает либо размышлять о материях основных, как его цвет, либо сознавать свою поверхностность. Одно слово – подрывная тряпка.
– Только мы вдвоем, кореш? – грит Будин. – Керосинчиком попахивает, а?
– Слушай, – Роджер нездорово хихикает – ему только что в голову пришло, – даже резиновые хуи взять нельзя. Сёдня будем мозгами работать!
– Ну вот чего, пошлю-ка я моцик к «Путци», пригоню нам оттуда банду и…
– Знаешь что? Где твоя тяга к приключениям? Аг-га. Между прочим, ты раньше таким не был.
– Слушь, браток, – эдак по-военно-морскому, брат-ток, – ладно тебе, брат-ток. Ты на мое место встань.
– Я бы встал, если б там уже не стояли… такие… желтые штиблеты…
– Просто скромный парнишка, – смуглый солдат морских глубин скребет в паху ороговелым пальцем, охотясь на неуловимую мандавошку, поднимает зыбь в складках и штанах, – конопатый такой пацанчик из Альберт-Ли, Миннесота, на 69-м шоссе, где предел скорости – нестись всю ночь сломя головку, пытаюсь вот в Зоне окопаться, конопатый парнишка английскую булавку в пробку воткнул, вышел контактный волосок, так он ночами слушал голоса от побережья до побережья, мне еще 10 не было, и ни один голос ни единого разу не посоветовал ввязываться в эти гангстерские свары, брат-ток. Радуйся, что наивный такой, Родж, погодь до первого европейского гангстерского налета, они любят тремя выстрелами – в башку, в брюхо и в сердце. В брюхо, врубаешься? Тут брюхо – не забубенный какой орган, кореш, и неплохо бы по осени это смекнуть.
– Будин, ты же дезертировал? А ведь это – смертный приговор?
– Бля, уж это я улажу. Но я-то просто винтик. Не думай себе, что я знаю всё. Я только дело свое знаю. Могу показать, как промывать кокс и как пробовать, на ощупь по температуре скажу, поддельный камешек или нет, – подделка из тебя меньше тепла высосет, древние торгаши говорили, мол, «стекло – никудышный вампир», да и-и фальшивую капусту могу разглядеть – на раз-два-три, как букву Ш в таблице зрения, у меня визуальная память – во, такая мало у кого в Зоне… – И под этот монолог Роджер уволакивает Будина в пидже веселиться у Круппа.
Войдя, Будин первым делом засекает этот струнный квартет. Вторая скрипка – надо же, Густав Шлабоне, нередкий и нежеланный курительный компаньон Зойре Обломма, «Капитан Жуть», как любовно, однако не без меткости его окрестили в «Der Platz», – а на альте играет Густавов сообщник – с которым на пару Густав, забежав в гости, приводит в самоубийственное уныние всех в радиусе ста метров (это кто стучит и хихикает у