тут – шепоты; тени таились, съежившись по углам ремонтных станций, лежали под стенами тоннеля, наблюдали погоню. «Конец слишком далек, – шептали они. – Вернись. На этой ветке остановок нет. Поезда мчатся, пассажиры едут долгими милями вдоль сплошных горчичных стен, но остановок не будет. Бежать еще долго, до самого вечера…» Двое улизнули. Но мы взяли остальных. Между граничными знаками станций, желтый мелок просвечивает сколь многолетние страты износа и тавота, 1966 и 1971, я впервые вкусил крови. Хотите это вписать?] Мы пили кровь наших врагов. Вот почему, видите ли, гностиков так травят. Подлинное таинство Евхаристии – испить вражеской крови. Грааль, Санграаль – кровавый передатчик. А с чего бы еще так свято его сторожить? С чего бы черному караулу почета одолевать полконтинента, половину расщепленной Империи, каменными ночами и зимними днями – для того лишь, чтоб коснуться нежными губами скромного кубка? Нет, они переносчики смертного греха: поглотить врага, погрузить в скользкую сочность, впитать всеми клетками. «Смертного греха» по официальному, то есть, определению. Грех против вас. Статья вашего уголовного кодекса, и все. [Подлинный грех свершили вы: запретили сей союз. Провели эту черту. Чтобы мы были хуже врагов, в итоге погрязших в тех же полях дерьма, – чтобы мы были чужаками.
Мы пили кровь врагов наших. Кровь друзей мы лелеяли.]
Вещдок S-1706.31, фрагмент форменной нижней рубашки ВМФ США, с бурым пятном – очевидно, крови, – в форме меча, расположенного между нижним левым и правым верхним углами.
Это примечание в Книгу Реликвий не вошло. Тряпку матрос Будин отдал Ленитропу как-то вечером в баре «Чикаго». Вечер – в некотором роде реприза их первой встречи. Засунув тлеющий толстый косяк под струны на гитарном грифе, Будин скорбно поет; песня отчасти Роджера Мехико, отчасти – некоего безымянного матроса, посреди войны застрявшего в Сан-Диего:
Я тут по роже съездил тортом чьей-то мамке,
Я тут отъехал с дури – благодать,
А тут гляжу – как труп лежу, и 6:02 ревет
А может, это 10:45…
[Припев]:
Заборов многовато вечерами,
Замерзших многовато под дождем,
И, говорят, ты собралась рожать ребенка —
Теперь тебя я не увижу нипочем.
Порой охота мне податься в округ Гумбольдт —
Порой охота на восток, к родне…
Порой мне кажется, что буду я счастливый —
Ты только думай временами обо мне…
У Будина имеется круглый ревун, из тех, какие ребятишки получают за крышки от коробок с хлопьями, так этот ревун хитро прилажен у Будина в жопе и управляется пердежом определенной силы. Будин неплохо приноровился акцентировать свое музицирование этими пердежными УИИИИииии, а теперь обучается издавать их в нужной тональности, рефлекторная дуга с пылу с жару, ухо-мозг-руки-жопа, и вдобавок возврат к невинности. Сегодня толкачи впаривать не торопятся. Сентиментальному Будину мстится, будто это потому, что они слушают его песню. Кто их знает. Тюки свежих листьев коки, прямиком из Анд, превращают бар в резонирующий латиноамериканский пакгауз накануне революции, что вечно далека, словно дым, порою пачкающий небо над тростником долгими кружевными предвечерьями у окна за чашкой кофе с коньяком… Беспризорники изображают Деловитых Эльфов, оборачивают листьями бетель – выходит аккуратненький пакетик, можно жевать. Их покрасневшие пальцы – живые угольки в тенях. Матрос Будин внезапно вскидывает голову, умное небритое лицо изъедено всем этим дымом и непониманием. Он в упор глядит на Ленитропа (будучи одним из немногих, кто еще способен видеть его как цельную сущность. Большинство давным-давно бросили попытки собрать Ленитропа воедино, даже как идею: «Очень уж это все теперь далеко», – обычно говорят они). Подозревает ли Будин, что скоро и у него сил недостанет: что вскоре и ему, как остальным, придется Ленитропа отпустить? Но кто-то ведь должен держаться, нельзя, чтобы так случилось со всеми нами, – ну нет, это уж слишком… Ракетмен, Ракетмен. Бедный ты обсос.
– Эй. Слушай. Пусть это будет у тебя. Понимаешь? Это тебе.
Он вообще слышит еще? Видит эту тряпку, это пятно?
– Слышь, я там был, в Чикаго, когда его обложили. Я в тот вечер там был, прям на улице, возле «Биографа», стрельбу слыхал и все такое. Блядь, я был салага, думал, это и есть свобода, ну и рванул. И со мною пол-Чикаго. Из баров, из гальюнов, из переулков, дамочки подолы подхватили, чтоб бегать сподручнее, миссус Клушли, которая всю Великую депрессию пьет как лошадь, ждет, когда солнышко засияет, и что ты думаешь, там половина моего выпускного с Великих озер, в синем все, и на них те же отпечатки кроватных пружин, что на мне, и шлюхи со стажем, и рябые гомики, у которых изо рта воняет, как у смазчика в рукавице, и старушки с Задворок Скотобоен, девчонки только из киношек, еще пот на ляжках не обсох, кореш, там были все. Сымали одежу, листки выдирали из чековых книжек, вырывали друг у друга клочья газет, чтоб только чего-нибудь в кровь Джона Диллинджера макнуть. Мы ебу дались совсем. Агенты нас не трогали. Стояли себе, дула еще дымятся, а народ на эту кровь на мостовой как ломанулся… Может, я-то с ними по недомыслию там бултыхался. Но мало того. Что-то мне надо было, видать… коли слышишь меня… вот я поэтому тебе и отдаю. Ага? Это кровь Диллинджера. Я когда до нее добрался – еще теплая была. Они-то хотят, чтоб мы его «обычным преступником» числили – но у Них бошки начисто переебаны, он-то все равно делал то, что делал. Взял и выписал Им по первое число прям в укромненьких гальюнах Ихних банков. Кому какое дело, чего он думал, если эти его думанья не мешали? Да и-и пофиг даже, почему мы это делаем. Эй, Рачок? Нам не причин надо – только бы красоты этой. Физической этой благодатной красоты, чтобы все работало. Храбрость, мозги – ну да, еще б, но без красоты? плюнуть и растереть. А ты… прошу тебя, ты слушаешь? Эта шмотка – она помогает. Без дураков. Мне помогла, но я-то уже не Дамбо, я и без нее полечу. А вот ты. Рачок. Ты…
То была не последняя их встреча, но потом вокруг вечно кто-то колобродил, торчковые кризы, обидки на обидки, настоящие или подразумеваемые, и к тому времени Будин, как и боялся, уже начал беспомощно, стыдясь, отпускать Ленитропа. На некоторых приходах, видя белую сеть, что куда ни глянь затянула поле зрения, он толкует ее как символ боли или смерти. Он теперь больше времени проводит с Труди. Их подружку Магду замели по подозрению в непроясненном злонамеренном правонарушении первой степени и увезли назад в Леверкузен, на заросший задний двор, где в вышине шкворчат линии электропередачи, пыльные кирпичи обрастают сорняком в трещинах, ставни всегда захлопнуты, трава обычная и сорная обращается в горчайшую осеннюю подстилку. Бывают дни, когда ветер приносит аспириновую пыль с фабрики «Байер». Люди вдыхают и утихомириваются.
Оба они переживают отсутствие Магды. Будин вскоре замечает, что характерный его грубый хохот, хьюх, хьюх, онемечился – тьяхц, тьяхц. К тому же он примеряет старые Магдины личины. Добродушные, прозрачные личины, как на маскараде. Трансвестизм нежности – такое с ним впервые в жизни. Никто не задает вопросов – все слишком заняты своими делишками, – но Будин прикидывает, что это ничего.
Чист и тягуч небесный свет, вылитая ириска, если растянуть ее раза два, не больше.
– Умирать странной смертью, – нынче Гость Ленитропа – скажем, графитные каракули на стене, голоса в дымоходе, человек на дороге, – цель жизни в том, чтоб ты умер странной смертью. Как бы она тебя ни нашла, это должно случится при очень странных обстоятельствах. Такой вот жизнью жить…
Вещдок S-1729.06, бутылка, содержащая 7 куб. см майского вина. Анализ демонстрирует наличие ясменника, лимона и апельсиновых корок в составе.
Первые тевтонские воины носили веточки ясменника, также известного как Хозяин Лесов. Он дарует удачу в бою. Судя по всему, некая часть Ленитропа как-то ночью в самой сердцевине Нидершаумдорфа столкнулась с Джабаевым в самоволке. (Кое-кто придерживается мнения, будто фрагменты Ленитропа выросли в отдельные цельные личности. Если так, невозможно сказать, кто из нынешней популяции Зоны – побеги его первоначального рассеяния. Считается, что его последняя фотография фигурирует на конверте единственного альбома, записанного английской рок-группой «Дурак», – семь музыкантов стоят эдак вызывающе, а-ля ранние «Стоунз», возле места, где когда-то упала ракетная бомба, в Ист-Энде или к Югу от Реки. Весна, французский чабрец удивительным белым кружевом расцвел на зеленой пелерине, что скрывает, смягчает подлинные очертания старых руин. Не разберешь, которое из лиц Ленитропово, – единственная надпись, коей возможно атрибутировать его, – «Гармоника, казу – друг». Но, зная его расклад таро, мы рекомендовали бы искать среди Смиренных, средь серых и недошедших душ, стали бы выглядывать, как он плывет во враждебном свете небесном, во тьме морской…)
В общем, над равниною виднеется только длинный кошачий глаз блеклого заката, ярко-серый под фиолетовым облачным потолком, с темно-серой радужкой. Изображение скорей венчает, нежели сверху вниз взирает на сборище Джабаева и его друзей. В городе проходит странная конференция. Деревенские дурачки из деревень по всей Германии стекаются в город (истекая слюною и, чтоб населению было на что показывать пальцем в их отсутствие, оставляя за собою кричащие цветные следы). Ожидается, что сегодня они примут резолюцию, в которой попросят у Великобритании принять их в Содружество, и даже, вероятно, подадут заявку на членство в ООН. Детей в приходских школах просят молиться за успех. Неужто 13 лет ватиканского коллаборационизма прояснили-таки разницу между тем, что свято, и тем, что наоборот? В ночи формируется очередное Государство; без театра и празднеств дело не обходится. Отсюда нынешняя популярность