Maitrinke[394], какового Джабаев умудрился раздобыть несколько литров. Пусть гуляют деревенские дурачки. Пусть святость их идет рябью по интерферограммам, покуда не погасит фонари в зале заседаний. Пусть героически выступит кордебалет: 16 потрепанных глазастых старичков бесцельно шаркают по сцене, дроча в унисон, орудуя пенисами, точно палицами, по двое-трое размахивая своими зазеленевшими палками, выставляя на обозрение потрясающие шанкры и язвы, извергая фонтаны спермы, прошитые кровью, которые плещут на лоснящиеся брючные складки, пиджаки цвета грязи, на карманы, что болтаются, точно шестидесятилетние сиськи, а в голые лодыжки старичья въелась пыль тесных площадей и обезлюдевших улиц. Пусть гомонят и колотят по креслам, пусть текут братские слюни. Сегодня кружок Джабаева посредством плохо спланированного налета на дом единственного в Нидершаумдорфе врача добыл гигантский подкожный шприц и иглу. Сегодня они вмажутся вином. Если к ним помчится полиция, если далеко по дороге некие дикарские уши за много километров ночи различат грохот оккупационного конвоя и засигналят об опасности после визуального контакта, после слабейшего рассеяния света первых фар, – даже тогда, пожалуй, их круг не разомкнется. Что б ни случилось, вино справится. Не просыпался ли ты с ножом в руке, головой в унитазе, а мазок длинной дубинки вот-вот съездит тебе по верхней губе, и не утопал ли вновь в красной, капиллярной грезе, где все это происходить попросту не может? и просыпался опять – женский крик, и опять – вода канала морозит тебе утопшие глаз и ухо, и опять – ужас как много «крепостей» пикируют с небес, и опять, опять… Но по-настоящему – нет, никогда.
Винный приход: винный приход отрицает тяготение, раз – и очутился на потолке лифта, а лифт ракетой вверх, и никак не слезть. Делишься надвое, на основных Двоих, и каждая самость твоя сознает другую.
ОККУПАЦИЯ МАНДАБОРО
Часа в три дня с холма, где сужается внутриштатное шоссе, скатываются грузовики. Все фары горят. Пара за парой электрические зенки взбираются на вершину между кленами. Рев такой, что оглохнуть можно. Съезжая со склона, грузовики дребезжат коробками передач, и из-под брезента доносятся утомленные вопли: «С подгоном выжимай, идиот!» Яблоня у дороги вся в цвету. Ветви влажны после утреннего дождя, темны и влажны. Под яблоней с кем угодно, только не с Ленитропом, сидит голоногая девчонка, светловолосая и медово-смуглая. Зовут Марджори. Хоган вернется с Тихого океана, будет ее обхаживать, но она предпочтет Пита Дюрила. Они с Дюрилом родят дочь, назовут Ким, и косички этой Ким станет макать в школьные чернильницы юный Хоган-младший. Все будет идти своим чередом, оккупирован город или нет, с дядей Энией или же без него.
В воздухе снова сгущается дождь. Солдаты собираются у «Гаража Хамса». На заднем пустыре – промасленная свалка, яма, а в яме до краев шарикоподшипников, дисков сцепления и деталей коробок передач. Ниже, на стоянке – куда выходит еще кондитерская в зеленых кружавчиках, он там каждый день в 3:15 ждал, когда из-за угла появится первый ломтик отчаянно желтого школьного автобуса, и знал, у кого из старшеклассников легче стрельнуть пару пенни, – шесть-семь старых «кордов» на разных стадиях пропыленности и распада. В предвкушении дождя эти сувениры молодой империи блестят, точно катафалки. Рабочие наряды уже занялись баррикадами, а мародеры ступили за серую вагонку «Лавки Пиццини», что стоит на углу, огромная, как амбар. Ребятня ошивается у погрузочной платформы, лузгает семечки из джутовых мешочков, слушает, как солдаты тибрят говяжьи бока у Пиццини из морозильника. Если Ленитропу охота отсюда добраться до дома, надо проскользнуть на тропинку вдоль кирпичной стены двухэтажного «Гаража Хамса», заросшую тропинку, что прячется за огнеопасной мусоркой лавки и каркасным сараем, где Пиццини держит свой развозной грузовик. Срезаешь через два участка, а они не очень-то прилегают друг к другу, так что, в общем, огибаешь забор и чешешь по проезду. Два янтарно-черных дома старых дев, внутри полно живых кошек и кошачьих чучел, пятнистых абажуров, мебельных салфеток и салфеточек на креслах и столах, вечные сумерки обитают там. Потом через дорогу, до проезда миссис Снодд, где шток-розы, в сетчатую калитку и через задний двор Санторы, перемахнуть штакетник, где заканчивается изгородь, пересечь свою улицу – и ты дома…
Но город оккупирован. Они уже, наверно, запретили детворе среза́ть углы, а взрослым – ходить своей дорогой. Домой ты, наверно, уже опоздал.
СНОВА В «DER PLATZ»
Вернувшись из Куксхафена, Густав и Андре Омнопон открутили с казу Андре мембрану и пробку и заменили станиолью – проделали в ней дырки и теперь курят из казу гашиш, пальцем вместо клапана выстукивая по узкому концу па-па-пах, чтоб карбюрировать дым, – выясняется, что коварный Зойре приспособил бывших инженеров из Пенемюнде, группу силовой установки, к долгосрочному исследованию оптимальной конструкции гашишной трубки, и угадайте, что вышло? – с точки зрения скорости потока, теплообмена, контроля соотношения воздуха-к-дыму, идеальная форма – у классического казу!
Да-с, и вот еще что странно: круговая резьба над мембраной казу в точности повторяет резьбу в патроне электролампочки. Густав, славный старина Капитан Жуть, нацепивший слямзенные очень желтые английские очки для стрельбы («С ними, пожалуй, вену искать полегче»), неизменно провозглашает это обстоятельство ясной печатью «Феба».
– Дураки, вы думаете, казу – подрывной инструмент? Вот… – в ежедневные свои поездки он всегда прихватывает лампочку, не прощелкивать же лишний шанс вогнать в уныние случайного торчка… ловко прикручивает электролампочку к мембране до упора, затыкая казу рот. – Видали? «Феб» маячит даже за казу. Ха! ха! ха! – И Schadenfreude пропитывает комнату хуже длительного лукового пердежа.
Но его электролампочка – не кто иной, как наш приятель Байрон, – хочет сказать нет, отнюдь, дело в другом, это декларация Казу о братстве со всеми плененными и притесняемыми электролампочками…
А подковерно крутится кино. Круглые сутки на полу, отвернешь ковер – а там это кино проклятое! Поистине отвратительный и безвкусный фильмец Герхардта фон Гёлля – текущие, собственно говоря, съемки проекта, которому не суждено завершиться. Шпрингер собирается длить его до бесконечности – подковерно. Называется «Новый торч» – о нем-то и речь в фильме, о новой разновидности наркоты, с какой никто еще не сталкивался. Одно из наидосаднейших свойств этого дерьма – как только принял, навсегда теряешь способность рассказывать, каково это, или, что еще хуже, – где достать. Барыги бродят в потемках, как и все прочие. Одна надежда – может, наткнешься на того, кто как раз намылился употребить (ширнуться? дунуть? закинуться?). По всей видимости, эта наркота находит тебя сама. Пришла из мира навыворот, агенты коего шастают с ружьями, поступающими с жизнью на манер пылесоса: нажмешь на спуск – и пули всасываются в дула из тел недавно усопших, а Великая Необратимость берет и обращается, труп оживает под аккомпанемент наоборотных выстрелов (как легко себе представить, ежедневный монтаж звука – потеха, какую мог выдумать лишь безмозглый торчок). Вспыхивают титры, например
ГЕРХАРДТ ФОН ГЁЛЛЬ ПОДСЕЛ НА АМИТАЛ НАТРИЯ!
А вот и он сам, жирный гаер, восседает на толчке, на… в общем, смахивает на необычайно крупный детский стульчак, а между ног торчит фаянсовая шакалья башка с – как неловко, право, – косяком в весьма раззявленной улыбчивой пасти…
– Злом и орлом, – болбочет Шпрингер, – блондинит климат, ибо слабы оне на вульгарной войне. Нет не чтоб жулить пока не появятся наблюдатели в рывающихся пеленах земли дабы совокупиться и молвить менобанниока блийерларль менозэнцек чары бергамота и игривой фантазии под троном и носом весьма немилостивого короля… – короче, выше крыши такой вот ерунды, самое время улизнуть за попкорном, а попкорн в «Платце», если приглядеться, – семена ипомеи, лопнувшие неподвижными бурыми взрывиками. Местные подковерное кино почти не смотрят – только транзитные гости: дружки Магды, дезертиры с великой аспириновой фабрики в Леверкузене, вон они там, голые, в углу, пускают друг на друга струйки клейстера из стибренного кукурузного крахмала, нездорово хихикают… адепты «Книги перемен», у которых на пальцах ног вытатуирована любимая гексаграмма, – эти нигде подолгу не задерживаются, угадайте почему? Потому что у них вечно Переменные ноги! да еще недоумочные чародеи, которые, как ни стараются, вечно катастрофически посещаемы Клиппот, зубоскалами от «уиджей», полтергейстами, всевозможными поддавалами и балбесами с астральных планов бытия – ага, нынче все они заглядывают в «Der Platz». Но иначе придется одних пускать, других не пускать, а к такому никто не готов… Подобные решения – прерогатива очень высокопоставленного ангела, что взирает на нас в неисчислимых извращеньях наших – как мы ползаем по черному атласу, давимся рукоятками плеток, слизываем кровь из проколотой вены возлюбленного, и все это, всякий потерянный смешок или вздох, творится приговоренными к смерти, коей глубинное великолепие ангел никогда не созерцал изблизи…
ТАРО ВАЙССМАННА
У Вайссманна расклад получше, чем у Ленитропа. Вот подлинные карты в порядке расклада:
Сигнификатор: Принц мечей
Покрыт: Башней
Перекрещен: Королевой мечей
Увенчан: Королем кубков
Внизу: Туз мечей
Позади: 4 кубков
Прошлое: 4 пентаклей
Личность: Паж пентаклей
Окружение: 8 кубков
Надежды и страхи: 2 мечей
Будущее: Мир
Итак, он появляется – сапоги и знаки различия блестят, он – ездок на черном скакуне, что срывается в галоп, коего ни ездоку, ни скакуну не обуздать, мчит через пустошь над гигантскими курганами, черномордые овцы бросаются врассыпную, а темные купы можжевельника, любовно грезя о смерти, пересекают его путь параллаксом неспешного фатума, монументами возвышаясь над бежево-зеленым отходом лета, над пылью окрашенными низинами и, наконец, над полевой серостью моря, над прерией морскою, что фиолетово густеет там, где огромными кругами, пятнами прожекторов на танцполе прорывается солнце.