. Пиротехнический Крест, что запалит тебя в дорогу. Солдаты стоят навытяжку. Готовься, либхен.
ОБОРУДОВАНИЕ
Ему подарили окошко из искусственного сапфира, четыре дюйма в ширину, выращен «ИГ» в 1942-м, такая грибовидная буля с добавкой кобальта, чтоб оттенок получился зеленоватый, очень жароустойчив, для большинства видимых частот прозрачен; небо и облака за ним искажены, но эдак мило, как за Ochsen-Augen[396] в бабушкины времена, когда не было оконных стекол…
Испаряющийся кислород отчасти направляется в имиколексовую скорлупу Готтфрида. В ухо Готтфриду хирургически вживлен крошечный динамик. Он блестит красивой сережкой. Передача данных идет через систему радиоуправления, и некоторое время вместе с коррекцией погрешностей Ракете будет коммутироваться речь Вайссманна. Но обратного канала от Готтфрида к земле нет. Никто не узнает точно, когда наступит смерть.
ТЕМА ПОГОНИ
Наконец-то, после безупречной карьеры, полной вскриков «Боже всемогущий, мы опоздали!» – всегда с намеком на усмешку, снисходительно, для проформы, поскольку, разумеется, он никогда не опаздывает, всегда бывает отсрочка, ошибка очередного растяпы, нанятого Желтолицым Врагом, а в худшем случае возле тела обнаруживается важная улика – теперь сэр Денис Нэйленд Смит все-таки, боже всемогущий, опоздает.
Супермен слетит сапогами вперед на безлюдную поляну, где пусковой стол-установщик медленно выдыхает масло сквозь протечку в уплотнении, из деревьев выжата смола, горькая манна сего горчайшего из странствий. Цвета суперменского плаща поблекнут на полуденном солнце, кудри героя окрасит первая седина. Филипа Марлоу одолеет ужасная мигрень, и он рефлекторно потянется к фляге ржаного в кармане пиджака, затосковав по ажурным балконам Брэдбери-билдинга.
У Подводника и его многоязыкой банды случится беда с батареями. Пластикмен заблудится в имиколексовых цепях, и топологи по всей Зоне нарушат уговор и прекратят выплаты по его гонорарным чекам («совершенно деформируемый», ага!) Шпорами высекая кровь из белой шкуры жеребца, Одинокий Рейнджер прискачет во главе поисковой партии – а его молодой друг, наивный Дэн, болтается на ветке, подвешенный за сломанную шею. (Даст бог, Тонто натянет призрачную рубаху, отыщет где-нибудь потухшее кострище – посидеть рядом, ножик поточить.)
«Слишком поздно» не закладывалось в их программы. На миг их рассудок повисает на волоске – но потом все заканчивается, уф-ф, мы снова в пути, снова в «Дейли плэнет». Да Джимми, кажется, то был день, когда я столкнулся с этой сингулярностью, несколько секунд абсолютной тайны… знаешь Джимми, время – странная штука время… Найдется тысяча способов забыть. Герои станут жить дальше, их выпнут повыше, следить за развитием молодого и способного центрового персонала, и они будут смотреть, как распадается их система, а такие вот сингулярности множатся как грибы, провозглашая очередное освобождение от ткани стародавних времен, и они будут звать это раком и не понимать, куда все катится и что все это значит, Джимми…
Теперь ему, оказывается, не хватает собак. Кто б мог подумать, что он будет скучать по стае слюнявых дворняжек? Но здесь, в Субминистерстве – ни запахов, ни касаний. Одно время его любопытство дразнила сенсорная депривация. Одно время он каждый день старательно описывал изменения в своей физиологии. Но это главным образом в память о Павлове – тот на смертном одре описывал себя до последней минуты. У Стрелмана – всего-навсего привычка, ретронаукообразие: последний раз оглянуться на дверь в Стокгольм, что захлопывается за ним навсегда. Он стал пропускать дни, потом и вовсе бросил. Он подписывал отчеты, он заведовал. Ездил по Англии, потом за границу, искал молодые таланты. Изредка в лицах Мохлуна и прочих он читал рефлекс, о котором не дозволял себе грезить: терпимость властей предержащих к тому, кто так и не Сделал Свой Ход – или же сделал неверный. Разумеется, творческие задачи все же попадаются до сих пор…
Ну что же, он теперь бывший ученый – он не проникнет Вглубь настолько, чтоб заводить речь о Боге, не станет, румяный и седой обаятельный чудак, витийствовать с высот Лауреатства – нет ему теперь останутся лишь Причина и Следствие да прочий стерильный мединвентарь… не засияют его минеральные коридоры. Пребудут того же нейтрального безымянного цвета отсюда и до последней камеры, до идеально отрепетированной сцены, которую он все-таки там сыграет…
ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ
Обратный отсчет в его нынешнем виде, 10-9-8-u. s. w., в 1929-м изобрел Фриц Ланг для «Die Frau im Mond» на студии «Уфа». Вставил в сцену запуска, чтоб вышло напряженнее. «Очередной мой „штрих“, черт бы его побрал», – так выразился Фриц Ланг.
– В минуту Творения, – объясняет представитель каббалистов Стив Эдельман, – Бог послал в пустоту энергетический импульс. Этот импульс тотчас разветвился и разделился на десять отдельных сфер, или эманаций, соответствующих числам от 1 до 10. Означенные сферы известны под названием Сфирот. Дабы вернуться к Богу, душа должна одолеть каждую Сфиру, в обратном порядке, от десятой к первой. Вооружившись магией и верой, каббалисты отправились завоевывать Сфирот. Многие каббалистические тайны связаны с успешным завершением этого похода… А Сфирот, надо отметить, складываются в схему, которая зовется Древом Жизни. Оно же – тело Божества. Десять сфер соединены 22 дорогами. Каждая дорога соответствует букве еврейского алфавита и карте из Старших арканов таро. Посему обратный отсчет Ракеты на первый взгляд представляется последовательным, но в действительности скрывает Древо Жизни, каковое следует постигать разом, целиком, параллельно… Одни Сфирот активны, или же маскулинны, другие пассивны, то есть женственны. Однако само Древо цельно, и корни его располагаются непосредственно на Bodenplatte. Это ось особой Земли, новый промысел, порожденный Великим Запуском.
– Но но с новой осью, новым вращением Земли, – соображает гость, – что ж будет с астрологией?
– Знаки поменяются, идиот, – рявкает Эдельман и тянется к банке торазина объемом «для всей семьи».
Он так пристрастился к этому успокоительному наркотику, что лицо его потемнело до пугающего аспидно-фиолетового. Здесь, где все прочие загорелы и красноглазы от того или иного раздражителя, Эдельман – диковина. Его дети, озорные дьяволята, в последнее время полюбили добавлять в папину банку с торазином таблеточные конденсаторы из выброшенных транзисторов. На папин невнимательный взгляд, разница едва ли была заметна, а потому некоторое время Эдельман полагал, будто у него выработалась переносимость, а Бездна подкралась невыносимо близко, на расстояние какого-то случая – сирена на улице, самолет урчит, кружа над аэродромом, – но, к счастью, его супруга вовремя раскрыла детскую шкоду, и теперь, прежде чем глотать, Эдельман ищет на торазине улики – проводки, букву «мю» и цифры.
– Вот, прошу, – взвешивая на руке толстую отксеренную пачку, – эфемерида. С учетом нового вращения.
– Это что же – значит, кто-то по правде нашел Bodenplatte? Полюс?
– Саму дельта-t. На весь мир, естественно, не кричали. «Экспедиция Кайзерсбарта»[397] нашла.
Псевдоним, ясное дело. Все знают, что у кайзера нет никакой бороды.
ПОДВЕШЕН В АПОЛЛОНИЧЕСКОМ СНЕ…
Когда с тобой вот-вот случится нечто настоящее, идешь вперед, и прозрачная поверхность, параллельная твоей собственной, гудит и рассекает оба уха, отчего глаза становятся очень зоркими. Свет отдает бледно-голубым. Ноет кожа. Наконец-то: настоящее.
Здесь, в хвостовом отсеке 00000, эта ясная поверхность явилась Готтфриду буквально: имиколексовый кокон. Из-под пленки внимания всплывают обрывки детства. Вот яблочная кожица взрывается туманностями, вот он глядит в искривленное красное пространство. Взор все затягивается, затягивается, все дальше… Пластиковая поверхность мелко трепещет: белесая насмешка, недруг цвета.
Снаружи промозгло, а жертва одета легко, но ему тепло здесь. Белые чулки приятно натягиваются на петельках подвязок. Он отыскал в трубе неглубокий изгиб и положил туда щеку, глядя в кокон. Волосы щекочут спину, оголенные плечи. Здесь сумрачно, выбелено. Специальная такая нора, чтобы в ней лежать, свадебная, открытая мертвенным пространствам вечера, ждет того, что ему предстоит.
В ухе с динамиком зудят телефонные переговоры. Голоса металлические и сильно фильтруются. Жужжат, как речь хирургов, когда отплываешь под эфиром. Звучат только слова ритуала, но Готтфрид все равно различает голоса.
Слабый запах «Имиколекса» обнимает его – Готтфрид знает этот запах. Он Готтфрида не пугает. Так пахло в той комнате, где Готтфрид уснул много-много лет назад, давным-давно, в сладком параличе детства… так пахло, когда пришли сны. А сейчас пора просыпаться в дыхании того, что всегда было по-настоящему. Давай, просыпайся. Все хорошо.
ОРФЕЙ ОТКЛАДЫВАЕТ АРФУ
ЛОС-АНДЖЕЛЕС (ПНС) – Ричард М. Жлобб, ночной управляющий кинотеатра «Орфей» на Мелроуз, выступил против «безответственного», по его выражению, «использования губной гармоники». Или, говоря точнее, «гарбодики», поскольку управляющий Жлобб страдает хроническим воспалением аденоидов, и это сказывается на его речи. И друзья, и недоброжелатели зовут его «Аденоид». Так или иначе, Жлобб утверждает, будто очереди к нему, в особенности на полуночные показы, из-за упомянутого музыкального инструмента практически охвачены анархией.
«Это продолжается с нашего Кинофестиваля Бенгта Экерута / Марии Касарес», – жалуется Жлобб.
Ему за пятьдесят, у него брылы и вечная пятичасовая щетина (худшая из всех Часовых Щетин на сегодняшний день), а также привычка вскидывать руки, изображая перевернутый «пацифик» – что соответствует также букве «U» в семафорной азбуке, – при этом являя взорам бесчисленные ярды белых отложных манжет.