Он давно перестал обсуждать приказы – даже его изгнанье обсуждению не подлежало. Улики, что связывали его с бухаринским заговором, о деталях коего он и слыхом не слыхивал, могли как-то оказаться правдой – допустим, Троцкистскому Блоку он мог быть известен, понаслышке, допустим, они использовали его методами, которые навсегда остались в секрете… секрет навеки: есть, известно ему, виды невинности, не способные даже вообразить, что это значит, не говоря уж о том, чтобы принять, как принял он. Ибо возможно, в конечном итоге, что это просто лишний эпизод громадного патологического сна Сталина. У Свиневича, по крайней мере, остается физиология, партии она не подвластна… а те, у кого ничего, кроме партии, кто всю жизнь на ней построил, чтобы затем попасть в чистку, – этим предстоит пройти сквозь нечто весьма похожее на смерть… и так ничего и не узнать наверняка, никакой лабораторной точности… это ж его рассудок, видит бог, целых двадцать лет. Они, по крайней мере, ни за что не смогут…
Нет, не осмелятся, не было таких случаев… если только не замалчивали, конечно, в журналах о таком не прочтешь…
Осмелится ли Стрелман…
Этот может. Да.
Гриша, Гриша! Сбылось. Налетело на нас, да так быстро: чужие города, комедианты в заломленных шляпах, девочки из канкана, фонтаны огня, шумный оркестр в яме… Гриша, и флаги всех стран свернулись у тебя в объятьях… свежие моллюски, теплый пирожок, горячие стаканы чаю по вечерам между представлениями… учишься забывать Россию, утешаться мерзкими, подложными ее огрызками, что попадаются под ноги…
А вот небо потягивается – принять в себя одну-одинешеньку первую звезду. Только Свиневич желаний не загадывает. Политика такая. Знаки прибытия его не интересуют – да и знаки отбытия тоже… Машина дает полный вперед, их собственный кильватер взбухает, розовый от заката, и скрывает собою белое Казино на берегу.
Сегодня дали ток, Казино вернулось в энергосеть Франции. Над головой вспыхивают люстры, косматые от хрустальных игл, а в садах снаружи горят лампы помягче. По пути на ужин с Галопом и танцовщицами Ленитроп, выкатив глаза, останавливается при виде Катье Боргесиус: волосы убраны в такую тиару с изумрудами, а остальная Катье оснащена длинным платьем Медичи из бархата цвета морской волны. Сопровождают ее двухзвездный генерал и бригадир.
– У чина свои привилегии, – поет Галоп, шаркая саркастическими буффалами по ковру, – о, еще какие привилегии.
– Ты пытаешься увести мою козочку, – улыбается Ленитроп, – а не выходит.
– Я уж вижу. – Его же улыбка застывает. – Ох нет, Ленитроп, прошу тебя, не надо, мы идем на ужин…
– Да знаю я, что мы идем на ужин…
– Нет, стыдоба-то какая, надо это снять.
– Нравится? Настоящая ручная раскраска! Смотри! Ничего сиськи, а?
– Это выпускной галстук откинувшихся из «Полынных Кустов».
В главной столовой зале они вливаются в великую суету официантов, офицеров и дам – туда-сюда. Ленитроп с молоденькой танцовщицей за руку попадается в эти завихренья, наконец ему удается скользнуть с нею на два только что освободившихся сиденья: и ба – Катье оказывается его соседкой слева. Он раздувает щеки, косит глазом, старательно причесывается пятернями, а к этому времени уж объявился суп, к которому он приступает так, словно обезвреживает бомбу. Катье не обращает на Ленитропа внимания, увлеченно беседует через своего генерала с каким-то «куриным полковником» о его довоенной профессии: он управлял полем для гольфа в Корнуолле. Лунки и преграды. Приближает к топографии. Но больше всего ему нравилось там бывать по ночам, когда из нор вылезали поиграть барсуки…
К тому времени, когда подали и унесли рыбу, уже творится нечто забавное. По ощущению судя, колено Катье под столом трется о Ленитропово мягким бархатом.
Тааак, высказывается Ленитроп, ну вот что: предприму-ка я уловку, в смысле – я же в Европе, нет? Он поднимает бокал и провозглашает:
– «Баллада о Галопе Муссоре-Маффике».
Общий гам, смущенный Галоп старается не улыбаться. Эту песню знают все: кто-то из шотландцев мчится через всю залу к роялю, Сезар Флеботомо, покручивая саблезаточенный лоснящийся ус, ныкается за пальмой в кадке, чтоб чуть подбавить свету, затем опять высовывает голову и подмигивает, шипит, подзывая своего метрдотеля. Булькается вино, прочищаются глотки, и добрая половина общества затягивает
БАЛЛАДУ О ГАЛОПЕ МУССОРЕ-МАФФИКЕ
Джин в Италии – маме ты больше не сын,
А французское пиво – септика.
Бурбон или брют – их в Испании пьют
Лишь святые и эпилептики.
«Белой молнией» пьян не один катафалк,
Ее кушать – вахлацкий удел:
Это адский отвар, ядовит его пар,
И Мьёльнир его разогрел!
(Припев): О, Галоп напивался во многих местах
Отсюда до Ультима Туле.
Коль откажется он влить в себя самогон,
Чтоб мне сгинуть с концами в загуле!
Звучит все это, как сотня – хотя, вероятнее, всего пара – поющих валлийцев: тенор с юга страны и бас с севера, изволите ли видеть, поэтому все разговоры, sub rosa[108] или же нет, успешно сим пением топятся. Ленитропу того и надо. Он склоняется к Катье.
– У меня в номере, – шепчет она, – 306, после полуночи.
– Понял. – И Ленитроп выпрямляется, успев вступить снова с первого такта:
Он грогом пропитан до самых костей,
Он рычал на китов у причала,
Созерцал он вприщур и Дурбан, и Дувр,
И штормило его, и качало.
В английских туманах, сахарских песках,
На заснеженных склонах Альп
Такой груз не учел и сам Сэм Плимсолл:
Он пропьет даже собственный скальп!
Да, Галоп напивался во многих местах…
и т. д.
После ужина Ленитроп сигналит Галопу – мол, пора сваливать. Рука об руку танцовщицы удаляются во мраморные салоны, где туалетные кабинки оборудованы сетью латунных переговорных трубок, сплошная акустика, чтобы сподручнее друг с дружкой беседовать. Ленитроп с Галопом направляются к ближайшему бару.
– Слушай, – Ленитроп говорит в свой хайбол, слова отскакивают от кубиков льда, поэтому охлаждаются как надо, – либо меня подкашивает небольшой психоз, либо творится что-то странное, нет?
Галоп, напустивший на себя расслабленность, прекращает мурлыкать «На море можно сделать то, чего не сделать в городе» и осведомляется:
– Вот как – ты и впрямь так считаешь?
– Ладно тебе – осьминог.
– Морские дьяволы довольно распространены по средиземноморским берегам. Хотя обычно не такие здоровые – тебя же размер беспокоит? Разве американцам не нравится…
– Галоп, это не случайно. Ты слышал этого Бомбажа? «Не убивай его!» У него краб был с собой, м-может, в вещмешке, наготове, чтоб отманить эту тварюку. И вообще, куда он вечером свалил?
– По-моему, он на пляже. Там сильно пьют.
– Он сильно пьет?
– Нет.
– Слушай, ты его друг…
Галоп стонет:
– Господи, Ленитроп, ну откуда я знаю? Я и твой друг, но всегда, знаешь ли, приходится считаться с толикой Ленитроповой паранойи…
– Хуй там паранойя. Что-то не так, да и-и ты в курсе!
Галоп пожевывает лед, прицеливается палочкой для коктейля, рвет в пургу маленькую салфетку – обычные развлечения в баре, он тут матерый игрок. Но в конце концов, тихонько:
– Ну, он получает шифровки.
– Ха!
– Я сегодня одну видел у него в мешке. Краем глаза. Рассматривать не пытался. Он работает в Верховном главнокомандовании союзных войск, в конце концов, – наверное, в том-то все и дело.
– Нет, не в том-то. Как насчет этого-то… – и Ленитроп рассказывает о своем полуночном свидании с Катье. На миг они как будто бы едва ль не снова в бюро АХТУНГа, и падают ракеты, и чай в картонных стаканчиках, и все опять хорошо…
– Пойдешь?
– А не стоит? Думаешь, она опасна?
– Я думаю, она восхитительна. Если б не Франсуаз, не говоря уж про Ивонн, я бы несся к ее двери с тобой наперегонки.
– Но?
Но часы над баром щелкают лишь раз, затем еще, храповиком отмеряя минуты в их прошлое.
– Либо то, что у тебя, – заразно, – начинает Галоп, – либо за мной они тоже приглядывают.
Они смотрят друг на друга. Ленитроп вспоминает, что, если не считать Галопа, он тут совсем один.
– Рассказывай.
– Если смогу. Он изменился – но у меня ни клочка улик. С тех пор, как… не знаю. С осени. Больше не толкует о политике. Господи, в какие мы только дебри ни… О своих планах после дембеля тоже больше не распространяется, а раньше только о них и говорил. Я думал, это Блиц его доконал… но после вчерашнего мне кажется, тут что-то еще. Черт, грустно-то как.
– Что произошло?
– Ай. Ну как бы – не угроза. Не серьезная, во всяком случае. Я мимоходом, в шутку, ляпнул, что запал на твою Катье. А Бомбаж вдруг как-то похолодел весь и говорит: «Я бы на твоем месте держался от нее подальше». Потом прикрыл это смешочком, будто и сам глаз на нее положил. Но тут другое. Мне – мне он больше не доверяет. Я… у меня такое чувство, будто я ему просто чем-то полезен, только я не вижу, чем. И он меня терпит, пока я ему полезен. Старые университетские связи. Не знаю, бывало ли с тобой такое в Гарварде… а я в Оксфорде время от времени ощущал некую причудливую структуру, в которой никто не признавался, – она расползлась далеко за Тёрл-стрит, дальше Корнмаркет, в некие договоренности, снабжение, счета, выставляемые… толком не знаешь, кем же, когда и как они попытаются взыскать… но я-то думал, это все праздное, лишь на кромке того, ради чего на самом деле я там был, понимаешь…
– Еще бы. В этой Америке тебе сообщают первым делом. Гарвард – он для другого. «Образование» – это как бы для отвода глаз.
– Видишь, какие мы здесь невинные.
– Некоторые – может быть. Жалко, что с Бомбажем так.