, – фрикативы вздыхают, имя произносится с запинкой изгнанника, – когда они взлетали. Между тобой и мной – не просто траектория ракеты – жизнь. Ты поймешь, что между двумя точками за пять минут она проживает целую жизнь. Ты даже еще не выяснил всех данных по профилю полета – видимых или прослеживаемых с нашей стороны. А за ними еще столько всего, так много того, чего никто из нас не знает…
Но каждый – вне сомнений – ощущает кривую. Параболу. Должно быть, они догадались раз или два – догадались и отказались верить, – что все, всегда, коллективно, двигалось к этому очищенному силуэту, скрытому в небесах, силуэту неудивительному, без новых шансов, без возврата. И однако они вечно перемещаются под ним, приуготовленные для его черно-белых скверных новостей наверняка, будто это Радуга, а они – ее дети…
Фронт Войны отступает, Казино оказывается все глубже в тылу, все больше загрязняется вода, цены растут, и личный состав, прибывающий в отпуск, все горластее, все больше предается чистому ослизму – в них ничего от Галопова стиля, от его привычки бить чечетку, когда выпьет, от его напускного пижонства и застенчивых, приличных позывов плести, хоть и маргинально, заговоры, едва случай выпадет, против власти и безразличия… О нем до сих пор ни слова. Ленитропу его не хватает – не просто как союзника, но как присутствия, доброты. Он не перестает верить, что здесь, в этом французском отпуске, по стойке вольно, помехи временны и бумажны, все дело в направляемых депешах и отдаваемых приказах, докука, что закончится с концом Войны, – вот как хорошо Они перекопали все прерии его мозга, вспахали и засеяли, да еще и субсидий ему надавали, чтоб сам ничего там не выращивал…
Из Лондона никаких писем, никаких даже вестей об АХТУНГе. Все пропало. Тедди Бомбаж однажды взял и исчез; за спинами Катье и сэра Стивена замелькает кордебалет других заговорщиков – затанцует, все с одинаковыми Корпоративными Улыбками, преумноженье этих блистающих жвал должно ослепить его, считают они, отвлечь от того, что они у него отбирают, – от его удостоверения, его служебного досье, его прошлого. Ну, блядь… вы поняли. Он не против. Его больше интересует – а иногда и немного тревожит – то, что они, похоже, добавляют. В некий миг, очевидно – по прихоти, хотя как тут скажешь наверняка, Ленитроп решает отпустить усы. Последние он носил в 13 лет, отправил заказ в этот «Джонсон Смит» на весь «Комплект усов» – 20 разных моделей, от Фу Манчу до Граучо Маркса. Они были сделаны из черного картона, с крючками, которые цеплялись к носу. Через некоторое время крючки пропитывались соплями, слабели, и усы отваливались.
– Какие? – хочет знать Катье, едва усы пробиваются.
– Негодяйские, – грит Ленитроп. Что значит, поясняет он, аккуратные, узенькие и злодейские.
– Нет, так ты станешь злопыхателем. Отрастил бы лучше, как у славного малого.
– Но у славных малых нет…
– Да ну? А Уайатт Эрп?
На что можно бы выдвинуть возражение, что Уайатт был не так уж и славен. Но все это происходило еще в эпоху Стюарта Лейка, пока не накинулись ревизионисты, и Ленитроп нормально так верит в Уайатта. Однажды заходит некий генерал Виверн из Технического штата ВЕГСЭВ и видит их.
– Концы висят, – замечает он.
– У Уайатта тоже висели, – поясняет Ленитроп.
– И у Джона Уилкса Бута, – парирует генерал. – Каково?
Ленитроп задумывается.
– Он был негодяй.
– Вот именно. Подкрутили бы наверх?
– В смысле – по-английски? Да я пытался. Должно быть, климат, что ли, эти веники все время опять виснут, да и-и самые кончики приходится откусывать. Очень раздражает.
– Отвратительно, – грит Виверн. – Зайду в следующий раз – принесу воск. К нему подмешивают что-то горькое, так, э, концежеватели, понимаете ли, отучаются жевать.
И вот усы прибывают, а для них Ленитропу прибывает воск. Каждый день что-нибудь такое, новенькое. Всегда есть Катье – Они подсунули ее к нему в постель, как никели под подушку, за его преходящий американизм, невинные резцы-и-моляры-для-мамы, клацая, остаются лежать на дорожке этих дней в Казино. Чудна́я штука – сразу после занятий он обнаруживает у себя стояк. Хм, непонятно. Никакой особой эротики – читать руководства, наспех переведенные с немецкого, криво отмимеографированные, некоторые даже извлечены польским подпольем из латрин на учебном полигоне в Близне, заляпаны подлинным эсэсовским говном и ссаками… или заучивать переводные коэффициенты, дюймы в сантиметры, лошадиные силы в Pferdestärke[116], рисовать по памяти схемы и изометрику спутанного колтуна линий подачи топлива, окислителя, пара, перекиси и перманганата, клапанов, отдушин, камер – что тут сексуального? и все равно после каждого занятия он выходит с грандиозным стояком, с невообразимым давленьем изнутри… тоже это временное помешательство, прикидывает он и отправляется на поиски Катье, рук, что крабами поползут ему по спине, и шелковых чулок, что запищат о его тазовые кости…
На уроках он частенько шарит глазом вокруг и видит, как сэр Стивен Додсон-Груз поглядывает на секундомер и что-то помечает. Черти червивые. Интересно, к чему все это. Ленитропу не приходит в голову, что это все может соотноситься с его таинственными эрекциями. Личность сэра Стивена так и подбирали – или разрабатывали, – дабы сбивала с подозрений, пока те не успели набрать скорость. Свет зимнего солнца лупит сбоку в лицо, как головная боль, отвороты брюк давно не гладились, мокрые и в песке, потому что сэр Стивен каждое утро встает в шесть и гуляет по набережной, он выложил на прилавок всю свою маскировку, если не роль в заговоре. Он может запросто быть агрономом, нейрохирургом, гобоистом – в этом Лондоне навидаешься всякого, любые уровни командования кишмя кишат такими многомерными гениями. Но, а-ля Катье, Додсон-Груз весь окутан рвеньем осведомленности, безошибочно узнаваемой аурой подчиненного и неудачника…
Однажды Ленитропу выпадает случай удостовериться. Похоже, Додсон-Груз – фанатик шахмат. Как-то в баре после обеда он даже осведомляется у Ленитропа, не играет ли тот.
– Не-а, – враки, – даже в шашки не играю.
– Черт. Только сейчас выпало время хорошенько сражнуться.
– Я знаю одну игру. – Неужели что-то Галопово все это время копилось внутри? – С выпивкой, называется «Принц», может даже, ее англичане изобрели, у вас же принцы водятся, да? а у нас их нет, не то чтоб это плохо, что принцы, понимаете, там все выбирают номер, и-и, к примеру, вы начинаете: принц Уэльс съехал с рельс, потерял кальсоны, только не обижайтесь, номера идут вокруг стола по часовой стрелке, и номер два их нашел и пропил спросонок, по часовой стрелке от этого принца, или вообще любой номер, какой ему охота назвать, в смысле – принцу, шесть или что угодно, понимаете, сначала выбираете принца, он начинает, потом этот номер два, или кого принц назовет, грит, но первым этот, принц который, он грит, Уэльс, кальсоны, два, сэр – после того как скажет, что принц Уэльс съехал с рельс, потерял кальсоны, и номер два отвечает, отнюдь, сэр…
– Да, да, но… – глядит на Ленитропа эдак очень странно, – то есть, я не вполне уверен, что понял, видите ли, смысл всей игры. А как в нее выигрывают?
Ха! Как выигрывают – во дает.
– В нее не выигрывают, – полегче, вспомнить Галопа, у нас тут маленький импровизированный контрзаговор, – в нее проигрывают. По одному. А кто остался – тот и победил.
– Довольно злопыхательская игра.
– Гарсон. – Ленитропу напитки всегда за счет заведения – это Они раскошелились, подозревает он. – Вот такой шампани! И чтоб без перебоя, как только тут пересохнет, тащите еще, компрандэ?[117]
Заслышав волшебное слово, подтягивается и занимает места великое множество летёх с отвисшими челюстями, а Ленитроп тем временем растолковывает правила.
– Я не уверен… – начинает Додсон-Груз.
– Вздор. Ну же, заодно свербеж этот свой шахматный утихомирите.
– Верно, верно, – вторят остальные.
Додсон-Груз остается сидеть, немного на взводе.
– Стаканы побольше, – орет Ленитроп официанту. – Давайте-ка вон те пивные кружки! Ага! В самый раз. – Официант чпоком раскупоривает иеровоам брюта «Вёв Клико», разливает всем. – Ну что, принц Уэльс съехал с рельс, – приступает Ленитроп, – потерял кальсоны. Номер три их нашел и пропил спросонок. Уэльс, кальсоны, три, сэр!
– Отнюдь, сэр, – отвечает Додсон-Груз, как бы даже оправдываясь.
– А кто, сэр?
– Пять, сэр.
– Это чего? – лукаво осведомляется Пять, хайлендец в парадных тартановых штанах.
– Облажались, – царственно командует Ленитроп, – стало быть, пейте. До дна, не отрываясь – и не дышите.
Так и идет. Ленитроп уступает титул Принца Четверке, и все номера меняются. Первым падает шотландец – сначала ошибался намеренно, затем неизбежно. Приносят и уносят иеровоамы – пузатые, зеленые, драная серая фольга на горлышках кидается отблесками электрического сияния бара. Пробки все прямее, меньше похожи на грибы, даты dégorgement[118] углубляются в военные годы, а компания все пьянее. Шотландец, хмыкая, скатился со стула, шагов десять оставался амбулаторен, после чего улегся спать под пальмой в кадке. Другой младший офицер, сияя, тут же занимает его место. Казино осмосом впитало весть, и вот уже вокруг стола толпятся прихлебатели, ждут потерь. Огромным кусом втаскивают лед с папоротниковыми трещинами внутри, грани дышат белым – его колют и дробят в огромную мокрую ванну, где остужаются бутыли, которые из погребов передают эстафетой. Вскоре загнанным официантам уже приходится воздвигать из пустых кружек пирамиды и разливать фонтаном сверху, а толпа воплями приветствует пузыристые каскады. Какой-нибудь шутник непременно выхватывает кружку снизу, вся конструкция качается, остальные подскакивают и кидаются спасать, что можно, пока не рухнуло, хресь, мундиры и ботинки мокрые, – дабы воздвигнуть все заново. Игра уже переключилась на «Принца по кругу» – каждый выкликаемый номер сразу становится принцем, и остальные номера сдвигаются соответственно. Теперь уже невозможно установить, кто ошибается, а кто нет. Вспыхивают споры. Половина залы запевает похабную песнь: