насру, прям ему на руку! Эй, лучше не нада, ты ж помнишь, чё было со Слизнем? Он во так сделал, и его поджарили, чувак, как тока он с этим блядским лабиринтом облажался. Сто вольт впаяли. А потом грят, «нищасный случай». Ага… еще какой нищасный!
Сверху, под немецким углом камеры, отмечает Уэбли Зильбернагель, лаборатория эта – тоже лабиринт, рази ж нет… бихевиористы бегают по проходам между столами и стойками, что крыски-с-мышками. Закрепление рефлекса для них – не катышек пищи, а успешный эксперимент. Но кто наблюдает свысока, кто отмечает их реакции? Кто слышит зверюшек в клетках, когда они спариваются, или выкармливают детенышей, или общаются через серые решетки – или, вот как сейчас, запевают… вылезают из загончиков, собственно, вырастают до размеров Уэбли Зильбернагеля (хотя никто из лаборантов, похоже, не замечает) и танцуют с ним по длинным проходам и вдоль металлического аппарата, а конги и знойный тропический оркестр подхватывают очень популярный ритм и мелодию
ПАВЛОВИИ (Бегуэн)
Я весною в Павлови-и-и
В лабиринте блуждал…
Я искал много дней тебя,
Я лизолом дышал.
Я тебя в тупике нашел —
Сам в таком же я был.
Мы носами потерлись, и вдруг
Сердцем я воспарил!
Так мы выход нашли с тобой,
Пожевали кормов…
Словно вечер в кафе вдвоем —
Лишь к тебе я готов…
Вот и осень в Павлови-и-и —
Я опять одинок,
Милливольты печалей мне
Нервов всех поперек.
Не спросил, как зовут тебя,
Кратка наша пора —
Ничего нет в Павловии:
Лабиринт да игра…
Они танцуют текучими клубками. Из крыс и мышей образуются круги, они загибают хвостики туда и сюда, и получаются хризантемы и лучистые солнца, а потом все складываются в одну гигантскую мышь, и в глазу у нее воздвигается Зильбернагель – с улыбкой, вскинув руки буквой V, тянет последнюю ноту песни вместе с гигантским хором и оркестром грызунов. В одной из нынешних классических листовок О. П. П. фольксгренадеров призывают: SETZT V-2 EIN![123] – с примечанием, где растолковывается, что «V-2» означает поднять обе руки вверх в знак «почетной капитуляции» – опять кладбищенский юмор, – и фонетически объясняется, как сказать «йа зда-йусс». Что у Уэбли означает V – викторию или зда-йусс?
Поимели они свой миг свободы. Уэбли – только приглашенная звезда. И вот опять по клеткам, к рационализированным формам смертоубийства – к смерти на службе у того единственного биологического вида, кой проклят знаньем, что умрет…
– Я б освободил вас, кабы умел. Только там никакой свободы. Все животные, растения, минералы, даже другие сорта людей – их всех каждый день ломают на куски и собирают заново, чтоб сохранить немногих избранных, элиту, которая громче всех теоретизирует о свободе, но сама наименее свободна из всех. Я даже не могу подарить вам надежду, что настанет день – и все будет иначе, что Они когда-нибудь выйдут наружу и забудут о смерти, и растеряют изощренный ужас Своей техники без остатка, и прекратят беспощадно употреблять все прочие формы жизни, дабы на терпимом уровне удерживать то, что третирует людей, – и вместо этого станут как вы, просто здесь, просто живыми… – Приглашенная звезда удаляется прочь по коридору.
Огни – все, кроме жидкой россыпи, – в «Белом явлении» гаснут. Небо сегодня темно-синее, синее, аки флотская шинель, и облака в нем белы до изумления. Ветер пронизывающ и холоден. Старый Бригадир Мудинг, дрожа, выскальзывает из своих квартир по черной лестнице – маршрутом, лишь ему ведомым, под светом звезд через пустую оранжерею, по галерее, развешенной кружавчиками со своими щегольми, лошадьми, дамьем, у которых не глаза, а яйца вкрутую, по небольшому полуэтажу (точка максимально опасная…) и в чулан, где кипы барахла и случайные клочья тьмы даже в таком далеке от его детства пользительны для мурашек, опять наружу и по металлическому лестничному пролету, для мужества напевая – он надеется, что тихо:
Помой меня в воде,
Где моешь дочери мордень, —
И вот белей побелки стану я… —
наконец в крыло Д, где сохранились безумцы 30-х. Ночной дежурный дрыхнет под «Ежедневным вестником». Парняга на вид неотесанный, а читал передовицу. Предвестие грядущего – следующих выборов? Ох батюшки…
Но приказ есть приказ – Бригадира пропускать. Старик на цыпочках проходит мимо, часто дыша. Слизь хрипит в глотке. Он уже в том возрасте, когда слизь – его каждодневный спутник, стариковская культура мокроты, слизь в тысяче проявлений, застает врасплох сгустками на скатерти у друга, окаймляет по ночам дыхательные каналы жестким вентури – хватит, чтобы омрачить силуэты снов и пробудить его, в мольбах…
Голос из камеры, что слишком далеко от нас, а потому незасекаема, выводит нараспев:
– Я благословенный Метатрон. Я хранитель Тайны. Я страж Престола…
Здесь наиболее тревожные излишества вигов сбиты или закрашены. Нет смысла беспокоить пациентов. Сплошь нейтральные оттенки, мягкие драпировки, на стенах – репродукции импрессионистов. Оставили только мраморный пол, и под голыми лампочками он мерцает, как вода. Старому Мудингу надо миновать полдюжины кабинетов или вестибюлей, и лишь после он достигнет искомого. Не прошло и двух недель, а уже чувствуется ритуал итерации. В каждой комнате ему уготовлено по одной неприятности – испытания, кои следует выдержать. Не Стрелман ли их подстроил? Ну конечно, еще бы – наверняка… и как эта сволочь юная прознала? Я что, во сне болтал? Прокрадывались по ночам со своими сыворотками правды, чтобы… и при первом же четком появлении мысли – вот его сегодняшнее первое испытанье. В первой комнате: на столе оставили валяться набор со шприцем. Очень четкий и сияющий, а остальная комната чуть в расфокусе. Да, по утрам я нестоек, проснуться не могу после этих снов – а сны ли это? Я говорил… Но больше ничего не припоминает: только он говорит, а кто-то слушает… Его трясет от страха, а лицо белей побелки…
Во втором вестибюле – красная жестянка, в которой держали кофе. Марка – «Саварин». Он понимает, что это значит «Северин». Ох грязный мерзавец, издевается… Но это не столько злокачественные остроты против намеченного страдальца, сколько симпатическая магия, повтор везде и всюду некоей превалирующей формы (как, например, ни один взрывник в здравом уме не станет у себя в вечерней судомойне мыть ложку между чашками, да и между стаканом и тарелкой вообще-то не станет – из страха перед Прерывателем, который они подразумевают… потому что на самом деле в пальцах – которые ломит от столь внезапного напоминания, – он держит язычок прерывателя наизготовку перед двумя его роковыми контактами)… В третьей привыдвинут ящик картотеки, отчасти видна стопка историй болезни и открытая книга Краффта-Эбинга. В четвертом помещении – человеческий череп. Бригадирское возбужденье растет. В пятой – ротанговая трость. Я повидал войн за Англию столько, что и не припомнить… неужто я заплатил недостаточно? Раз за разом рисковал ради них всем… Почему им обязательно мучить старика? В шестом покое сверху свисает драный томми с гряды Белых одежд, полевая форма прожжена дырками от пуль «максима», подведенными черным, как глаза Клео де Мерод, а собственный глаз солдатику отстрелили напрочь, и труп начинает пованивать… нет… нет! шинель, чья-то старая шинель, только и всего, осталась висеть на крючке… но разве не смердит? Вот уже вливается горчичный газ – прямо в мозг с роковым жужжаньем, как грезы, когда нам их не хочется или когда мы задыхаемся. Пулемет с немецкой стороны поет дум дидди да да, английское оружие отвечает дум дум, и ночь сжимается, кольцами охватывая его тело, перед самым часом «Ч»…
В седьмой камере ослабшими костяшками он стучит в темный дуб. Замо́к, контролируемый издалека, электрически, распахивается с лязгом, и за ним тянется краешком эхо. Бригадир входит и закрывает за собой дверь. Камера в полумраке, лишь ароматная свеча горит в дальнем углу, что будто за много миль отсюда. Она ждет его на высоком стуле Адама, белое тело и черный мундир сегодняшней ночи. Бригадир падает на колени.
– Домина Ноктурна… матерь сияющая и последняя любовь… твой слуга Честер Мудинг прибыл, как велено.
В эти военные годы все внимание в женском лице притягивает к себе рот. Помада у этих крутых и слишком часто пустеньких девушек царствует, как кровь. Глаза оставлены на милость ветрам и слезам: нынче, когда столько смерти таится в небесах, морских глубинах, среди клякс и мазков авиафоторазведки, глаза у большинства женщин чисто функциональны. Мудинг же – из другой эпохи, Стрелман учел и эту детальку. Дама Бригадира час просидела за туалетным столиком перед зеркалом – тушь, подводка, тени и карандаш, лосьоны и румяна, кисточки и щипчики, – время от времени сверяясь с несшитым альбомом, заполненным фотоснимками царственных красоток тридцати-сорокалетней давности, дабы ее царствие в эти ночи было достоподлинным, если не – ради его состояния рассудка, но равно и ее – правомерным. Светлые волосы подоткнуты и заколоты под густой черный парик. Когда она сидит, опустив голову, забыв о царской позе, волосы ниспадают из-за плеча вперед, закрывая всю грудь. Теперь она обнажена, лишь соболья накидка на ней да черные сапоги на невысоком крепком каблуке. Единственное украшение ее – серебряный перстень с искусственным рубином, не ограненным, оставленным первоначальной булей, надменным сгустком крови, – теперь протянуто к его поцелую.
Его подстриженные усы щетинятся, трепеща, возя поперек ее пальцев. Ногти она заточила долгими остриями и выкрасила тем же красным, что и ее рубин. Их рубин. В таком свете ногти едва ли не черны.
– Довольно. Готовься.
У нее на глазах он раздевается, слабо позвякивают медали, трещит крахмальная сорочка. Ей отчаянно хочется покурить, но курить не велели. Она пытается сдержать дрожь в руках.