– Э…
Но она уже ушла. Ленитроп озирается: при свете дня комната убога и безлика. Здесь, должно быть, даже тараканам неуютно… И что же, он скачет быстро, подобно Катье на ее колесе, по храповику таких вот комнат, в каждой задерживаясь лишь настолько, что времени хватает вдохнуть да отчаяться, а потом перекинуться в следующую, а обратного пути уже нет и больше никогда не будет? Нет времени даже получше разглядеть рю Россини, что за рожи верещат из окон, где тут можно хорошо поесть, как называется песня, которую все насвистывают в эти преждевременные летние дни…
Неделю спустя он в Цюрихе – долго ехал поездом. Пока металлические твари в одиночестве своем, сутками уютного и упорного тумана убивают часы за имитацией, играют в молекулы, изображая промышленный синтез, а те распадаются, склеиваются, сцепляются и расцепляются вновь, он задремывает, в галлюцинацию, из галлюцинации: Альпы, туманы, пропасти, тоннели, до костей пробирающее влаченье вверх под невероятными углами, коровьи колокольцы во тьме, по утрам – зеленые откосы, ароматы мокрого пастбища, вечно за окном небритые работяги шагают на ремонт участка, долгие ожидания на сортировочных, где рельсы – точно луковица в разрезе, опустошение и серость, ночи полны свистков, лязга сцеплений, грохота, тупиков, армейские автоколонны стоят на переездах, а состав пыхтит мимо, толком не разберешь, кто какой национальности, даже враждующих сторон не различишь – везде сплошь Война, единый изувеченный пейзаж, где «нейтральная Швейцария» – ханжеская условность, созерцаемая с едва ли меньшим сарказмом, нежели «освобожденная Франция» или «тоталитарная Германия», «фашистская Испания» и прочие…
Война кроит пространство и время по собственному образу и подобию. Рельсы теперь бегут в разных железнодорожных сетях. Вроде кажется – разрушение, но нет, это перегоны формуются под иные цели, под задачи, коих передние края Ленитроп, эти пространства минуя впервые, нащупывает только сейчас…
Вселяется в гостиницу «Ореол» на заброшенной улочке в Нидердорфе, он же – район цюрихских кабаре. Номер на чердаке, надо лезть по лесенке. За окном такая же – нормально, прикидывает Ленитроп. В ночи отправляется искать местного Свиристелева представителя, находит дальше по набережной Лиммата под мостом, в комнатушках, битком набитых швейцарскими часами, наручными и настенными, и высотомерами. Русский, фамилия Семявин. За окном, на реке и на озере гудят суда. Наверху кто-то репетирует на фортепьяно: милые песенки, запинаются. Семявин льет энциан в чашки свежезаваренного чая.
– Для начала поймите: тут везде своя специализация. Надо часы – в одно заведение. Надо баб – в другое. Меха бывают Соболь, Горностай, Норка и Другое. С наркотой то же самое: Стимуляторы, Депрессанты, Психотомиметики… Вам чего?
– Э… информации? – Гос-споди, на вкус – прям как «Мокси»…
– А. Еще один. – Глядя на Ленитропа кисло. – Простая была жизнь до первой войны. Вы-то не помните. Наркотики, секс, роскошь. Валюта была так, побочка, а слов «промышленный шпионаж» и не знал никто. Но я видел, как все менялось – о, как оно менялось. Инфляция в Германии – тут бы мне сразу и догадаться, нули сплошняком отсюда до Берлина. Я тогда сурово с собой беседовал. «Семявин, это лишь временный провал, уход от реальности. Легкая такая аберрация, не дергайся. Действуй как всегда – стойкость, здравость. Мужайся, Семявин! Скоро все наладится». Но знаете что?
– Дайте-ка угадаю.
Трагический вздох.
– Информация. Чем вам бабы с наркотой не угодили? Неудивительно, что мир рехнулся, – ну еще бы, если информация – одна-одинешенька твердая валюта и осталась.
– Я думал, сигареты.
– Размечтались.
Он вытаскивает список цюрихских кафе и явок. Под заголовком «Шпионаж, промышленный» Ленитроп видит три. «Ultra», «Lichtspiel»[140] и «Sträggeli». По обоим берегам Лиммата, далеко друг от друга.
– Киселять и киселять, – складывая список в чрезмерный карман костюма.
– Со временем станет легче. Когда-нибудь всем этим займутся машины. Информационные. Вы – прилив грядущего.
Начинается период, когда Ленитроп курсирует между тремя кафе, в каждом по нескольку часов сидит за кофе, ест раз в день цюрихскую колбасу и рёшти в «Народных столовых»… наблюдает за толпами – дельцы в синих костюмах, почернелые на солнце лыжники, что время проводили, вжикая вниз по многомильным ледникам и снегу, ничего не желая слышать о военных кампаниях или политике, никуда не глядя, только на термометры и флюгера, все зверства их – в лавинах или падающих сераках, победы – в пластах доброго снежка… потасканные иностранцы в заляпанных смазкой кожаных куртках и драных солдатских робах, южноамериканцы, что кутаются в шубы и дрожат под ясным солнцем, престарелые ипохондрики, так и торчащие тут с тех пор, как Война застала их в праздности где-нибудь на водах, женщины в длинных черных платьях – не улыбаются, мужчины в измаранных пальто – наоборот… и психи по выходным в увольнительной из фешенебельных своих лечебниц – ах, эти швейцарские чокнутые: они знают Ленитропа, ну еще б не знать, в мрачной уличной палитре цветов и лиц он один носит белое, штиблеты-костюм-шляпа, белые, как здешние кладбищенские горы… К тому ж, он Новый Местный Лох. С трудом отличает первую волну корпоративных шпионов от
(В Кордебалете не традиционные Мальчики и Девочки, а Санитары и Шизики, вне зависимости от пола, хотя все четыре комбинации на сцене присутствуют. Многие нацепили солнечные очки с черными линзами и белой оправой – не столько пофорсить, сколько подразумевая снежную слепоту, антисептическую белизну Клиники, возможно даже – потемки разума. Но все, похоже, счастливы, ненапряжны, непринужденны… вроде на них не давят, у них и костюмы-то не различаются, поначалу так запросто не скажешь, где Шизик, а где Санитар, когда все они выпрыгивают из-за кулис, танцуют и поют):
Вот мы, ребзя, – что смотришь с опаской?
Плети заговор, прячься под маской
Мы хохочем и слюни пус-каем на санки,
Словно карлики в отпуску на гражданке!
Мы ПСИХИ НА ПОБЫВКЕ, нам
Хоть буря, хоть пожар —
Мы мозг снесли в химчистку, а души на базар,
Кретины в уволь-нительной, подальше от тоски,
Безумные и стильные – как наши башмаки!
Эй, шляпу по кругу – сдай слезы
и хмурь,
Свой страх внеси в список потерь,
Ах послушай кретина – жизнь бесценна и дивна,
Так раскрой ей объятья и верь!
Ла-да-да, я-та я-та та-та
и т. д. (Мурлычут мелодию фоном к нижеследующему):
Первый Шизик (а то и Санитар): Есть потрясное предложеньице – американец? Я так и думал, лица с родины-то ни с чем не перепутаю, ага-а-а, хорошенький костюмчик, хоть на целый ледник всползай – никто не увидит. Ну-с, да-с, в общем, я знаю, что ты там себе думаешь про уличных торгашей, все снуют и снуют, три карты монте на панели [некоторое время слоняется по сцене туда-сюда, машет пальцем, поет «Три карты монте-на Пан, Ели», снова и снова, неотвязно и монотонно, сколько дадут], и ты мигом видишь, что́ наперекос, все тебе чего-то обещают за так, так? да, как ни странно, таково главное возражение инженеров и ученых против понятия [понизив голос] вечного движения или, как мы выражаемся, Управления Энтропией – вот, вот наша карточка, – ну что ж, им в здравости нельзя отказать. Во всяком случае, нельзя было отказать. До сегодняшнего дня…
Второй Шизик или Санитар: Ты уже слыхал про карбюратор двести-миль-на-галлон, незатупляемое бритвенное лезвие, вечную подметку, таблетку от чесотки, полезную для гланд, моторы на песке вместо бензина, орнитоптеры и робобопперов – да-да, ты не ослышался, бородка еще козлиная такая, из стальной стружки, – крутняк, эт-то ладно, но вот тебе повод поразмыслить! Готов? Щеколда-Молния – Дверь, Которая Открывает Тебя!
Ленитроп: Пойду-ка я сосну, пожалуй…
Третий Ш. или С.: Пре-евращаем обычный-воздух в алмазы Катаклизмическим Восстановлением У-у-у-углекислоты…
Окажись Ленитроп раним, она была б весьма оскорбительна, эта первая волна. Она схлынула – маша руками, обвиняя, умоляя. Ленитроп ухитряется держать себя в руках. Пауза – и потом приходят настоящие, поначалу медленно, но сбираются, сбираются. Синтетический каучук или бензин, электронные калькуляторы, анилиновые краски, акрил, парфюмы (пузырьки с крадеными эссенциями в чемоданчиках для образцов), сексуальные привычки сотни избранных членов совета директоров, чертежи заводов, шифровальные книги, связи и взятки, попроси – раздобудут.
Наконец однажды в «Штрэггели» Ленитроп жует братвурст и краюху хлеба, которые таскал с собой в бумажном пакете все утро, и тут из ниоткуда появляется некий Марио Швайтар в зеленой венгерке, эдак берет и выскакивает из гулких часов 2-Мэ-Вэ, – ку-ку! – и за спиной бесконечные темные коридоры, а в руках – Ленитропова удача.
– Слышь, Джо, – начинает он, – эй, мистер.
– Не он, – с полным ртом ответствует Ленитроп.
– Л. С. Д. не интересует?
– Это значит: лиры, сентаво и драхмы. Вы ошиблись кафе, ас.
– Я, по-моему, страной ошибся, – Швайтар, отчасти скорбно. – Я из «Сандоза».
– Ага, «Сандоз»! – кричит Ленитроп и выдвигает мужику стул.
Выясняется, что Швайтар очень тесно связан с «Психохими АГ» – один из аварийщиков Картеля в свободном полете, трудится на них поденно и шпионит на стороне.
– Ну, – грит Ленитроп, – мне позарез надо все, что у них есть на Л. Ябопа, да и-и на этот «Имиколекс G».
– Гаааа…
– Простите?
– Лабуда. Забудь. Это даже не по нашей части. Сам-то пробовал разработать полимер, когда вокруг одни индольщики? А большая мамаша с севера что ни день ультиматумы шлет? «Имиколекс G» – это, янки, наш альбатрос. Есть специальные вице-президенты, у которых одна работенка – соблюдать ритуал, каждое воскресенье ездить и плевать на могилу старика Ябопа. Ты мало с индольщиками общался. Очень элитарные. Они же себя как видят – последнее звено долгой европейской диалектики, поколений паразитоносных злаков, спорынья, эрготизм, ведьмы на метлах, общинные оргии, в ущельях затеряны кантоны, за последние полтыщи лет ни дня без галлюцинаций, – хранители традиции, аристократы…