– Погодите-ка… – Ябоп умер? – Вы что это говорите – могила Ябопа? – Прочувствовать надо бы глубже, но он ведь и жив толком не был, как же он, правду говоря, может…
– В горах, возле Утлиберга.
– Вы когда-нибудь…
– Что?
– Вы с ним встречались?
– Это еще до меня. Но я знаю, что в «Сандозе» о нем полно секретных данных. Добыть, чего ты хочешь, – та еще работенка.
– Э…
– Пятьсот.
– Чего пятьсот?
Швейцарских франков. У Ленитропа в таком количестве ничего нет – одни геморрои. Денег из Ниццы почти не осталось. Он отправляется к Семявину через Гемюзе-Брюке, решив, что отныне всюду будет ходить пешком, жует свою белую сардельку и раздумывает, когда узрит следующую.
– Для начала, – советует Семявин, – идите в ломбард, получите франки за это – э-э, – тыча в костюм. Ой нет, только не пидж. Семявин роется в задней комнатушке, выходит с кипой рабочей одежды. – Больно вы заметный – пора об этом задуматься. Приходите завтра, гляну, что еще найдется.
С белым костюмом в свертке под мышкой не больно заметный Ник Шлакобери выходит наружу, углубляется в средневековое предвечерье Нидердорфа, каменные стены хлебом в печи набухают под меркнущим солнцем, батюшки батюшки, он теперь догнал: вляпается сейчас в заварушку вроде Тамары/Итало, и так вляпается, что и не выбраться потом…
У поворота на свою улицу в колодцах сумрака он подмечает припаркованный черный «роллс», мотор не выключен, стекла затемнены, а предвечерье столь тускло, что внутрь не заглянешь. Славная тачка. Давненько таких не видал, сошла б за диковину, не более того, если б не
Паремии для Параноиков, 4: Ты – прячешься, они – ищут.
Цаннггг! диддилунг, диддила-та-та-та, я-та-та-та тут у нас Увертюра к «Вильгельму Теллю», назад в тени, надеюсь, никто не смотрит в это одностороннее стекло, вжик, вжик, ныряя за углы, драпая по переулкам, погони вроде не слышно, но это ж один из тишайших моторов, если «королевский тигр» не считать…
Ну его, этот «Ореол», соображает Ленитроп. Ноги уже побаливают. Он добирается до Луизенштрассе и ломбарда как раз перед закрытием и умудряется кое-что получить за костюм – колбасы на пару дней, пожалуй. Пока-пока, костюмчик.
Да уж, раненько тут закрываются. И где Ленитропу сегодня ночевать? У него случается кратчайший рецидив оптимизма: ныряет в ресторан, звонит портье в «Ореоле».
– О, аллоу, – английский английский, – не подскажете ли вы мне, этот британский малый, который ждет в вестибюле, – он еще там…
Через минуту возникает приятный неловкий голос – мол, вы-еще-тут. Ах, какие серафимчики. Ленитроп шугается, бросает трубку, стоит, смотрит на людей, те ужинают и пялятся на него – спалился, спалился, Они теперь знают, что он Их засек. Как водится, есть шанс, что у него попросту опять разыгралась паранойя, но слишком уж кучные совпадения. Кроме того, он уже узнаёт на слух Их расчетливую невинность, это в Их стиле…
Снова в город: четкие набережные, церкви, готические подворотни маршируют мимо… теперь надо подальше от гостиницы и трех кафе, ну да, ну да… Постоянные обитатели Цюриха фланируют мимо в ранневечерней синеве. В синей, как городские сумерки, темнеющей синеве… Все шпионы и дельцы попрятались по домам. Лавка Семявина вычеркивается, Свиристелев круг был любезен, незачем вызывать на них огонь. Сколь весомы Гости в этом городе? Рискнуть ли заселиться в другую гостиницу? Пожалуй, не стоит. Холод ползет. Теперь дует с озера.
Ленитроп спохватывается, что додрейфовал аж до «Одеона», одного из величайших кафе мира, и специализация сего заведения нигде не значится – да и наверняка не определена. Ленин, Троцкий, Джеймс Джойс, д-р Эйнштейн – все они сидели за этими столиками. Что же у них было общего: чем надеялись они в этой выигрышной точке разжиться… возможно, тут дело в людях, в прозаичной смертности, неустанных скрещеньях нужд или отчаяний в одном роковом уличном квартале… диалектика, матрицы, архетипы – всем потребно время от времени вновь прикоснуться к капле этой пролетарской крови, к телесной вони и бессмысленным крикам, что раскатываются по столам, к жульничеству и последним надеждам, а иначе – пропыленная Дракулярность, древнее проклятие Запада…
У Ленитропа, оказывается, хватит мелочи на кофе. Он садится внутри, так, чтоб лицом ко входу. Минует четверть часа – и ему шпионски сигналит смуглый кучерявый чужак в зеленом костюме. Сидит через пару столиков, тоже любитель созерцать двери. Перед ним старая газета, вроде бы на испанском. Открыта на замысловатой политической карикатуре: очередь немолодых мужчин, в платьях и париках, в полицейском участке, и фараон держит буханку белого… ой, нет, это младенец, на подгузнике ярлык грит: LA REVOLUCIÓN…[141] а, они все претендуют на новорожденную революцию, все эти политики, собачатся, как свора якобы-мамаш, и карикатура должна быть пробным камнем, что ли, этот зеленый парняга – аргентинец, как выясняется, по имени Франсиско Паскудосси, – ждет реакции… ключевой пассаж – в самом хвосте очереди, где великий аргентинский поэт Леопольдо Лугонес молвит: «А сейчас я поведаю вам в стихах, как зачал ее, не запятнав Первородным Грехом…» Революция Урибуру, 1930-й. Пятнадцать лет газетке. Не поймешь, чего Паскудосси ожидает от Ленитропа, но получает чистейшую дремучесть. По всей видимости, это приемлемо, и аргентинец тотчас расслабляется и поверяется Ленитропу: мол, они с десятком коллег, среди которых чудачка международного класса Грасиэла Имаго Порталес, несколько недель назад захватили винтажную германскую подлодку в Мар-дель-Плата и переплыли Атлантику, чтобы просить политического убежища в Германии, едва там закончится война…
– В Германии, говорите? Вы спятили? Там бардак, Джексон!
– Не сравнится с бардаком у нас дома, – отвечает грустный аргентинец. Длинные морщины прорезываются возле рта, морщины, которым научила жизнь подле тысяч лошадей, когда видишь слишком много обреченных жеребят и закатов к югу от Ривадавии, где начинается подлинный Юг… – Там бардак с тех пор, как власть захватили полковники. Теперь, раз Перон зашевелился… наша последняя надежда была «Acción Argentina»[142], – что он несет, господи, как есть хочется, – ее задавили через месяц после путча… теперь все ждут. По привычке ходят на демонстрации. Правду сказать, надежды нет. Мы решили двигать, пока Перон не захапал очередной портфель. Военный, скорей всего. Он уже обаял descamisados[143], теперь и армию получит, понимаете… вопрос времени… можно было в Уругвай, переждать – традиция как-никак. Но, может, он засел надолго. Монтевидео кишит горемычными изгнанниками и горемычными надеждами…
– Да, но Германия – только в Германию вам не хватало.
– Pero ché, no sós argentino…[144] – Долгий взгляд в сторону, вдоль по спроектированным шрамам швейцарских авеню, в поисках оставленного Юга. Не та Аргентина, Ленитроп, по которой всей, как рапортовал этот Боб Эберли, поднимали тосты за Мандарин в каж-жом баре, ага… Паскудосси хочет сказать: Из всех магических осадков стонущего, запотевшего перегонного куба Европы мы – мельчайшие, опаснейшие, лучше всех подходим для мирских целей… Мы пытались уничтожить своих индейцев, как и вы: мы жаждали белой версии реальности, кою и получили, – но даже в глубине наидымнейших лабиринтов, в самой дальней груде полуденных балконов или дворов и ворот земля так и не дала нам забыть… Но вслух спрашивает: – Слушайте, вы вроде голодны. Вы ели? Я как раз собирался поужинать. Окажите мне честь?
В «Кроненхалле» они отыскивают столик наверху. Вечерняя суета спадает. Колбасы и фондю: Ленитроп оголодал.
– Во времена гаучо моя страна была как чистый лист бумаги. Докуда воображения хватало – пампасы, неистощимые, неогороженные. Куда гаучо доезжал, там ему и собственный дом. Но Буэнос-Айрес возжелал властвовать над провинциями. Собственнические неврозы набрали силу и стали заражать села. Понастроили оград, у гаучо поубавилось свободы. Трагедия нашей нации. На месте открытых равнин и небес мы одержимо строим лабиринты. Начертать на пустом листе схемы – чтоб сложнее и сложнее. Нам нестерпима эта открытость: в ней ужас наш. Посмотрите на Борхеса. Посмотрите на пригороды Буэнос-Айреса. Тиран Росас уже сто лет как подох, но культ его процветает. Под городскими улицами, под трущобными каморками и коридорами, под заборами и сетями стальных путей сердце Аргентины в своенравии своем и угрызениях мечтает вернуться к изначальной неисписанной безмятежности… к этому анархическому единству пампасов и небес…
– Но-но колючая проволока, – Ленитроп, набив рот фондю, жрет, себя не помня, – это прогресс – не-нельзя вечно жить на просторе, невозможно взять и встать на пути прогресса… – да, он по правде намерен полчаса, цитируя субботние вестерны дневных сеансов, всего прочего громче прославляющие Собственность, жевать мозг этому иностранцу, который расщедрился ему же на еду.
Паскудосси, сочтя сие легким помешательством, а не хамством, лишь моргает раз-другой.
– В нормальные времена, – желает пояснить он, – всегда побеждает центр. Его сила со временем растет, и это не обратимо – во всяком случае, нормальными средствами. Для децентрализации, возврата к анархии, нужны ненормальные времена… эта Война – эта невероятная Война – стерла уйму крошечных государствочек, бытовавших в Германии тысячелетиями. Стерла начисто. Открыла Германию.
– Ну да. И надолго?
– Это не затянется. Ну само собой. Но на несколько месяцев… может, к осени настанет мир – discúlpeme[145], к весне, никак не привыкну к вашему полушарию – на одну весеннюю минуту, возможно…
– Да, но… и что – вы захватите землю и будете удерживать? Вас мигом вытурят, братан.