какое-какое? что это было… и назад, почти вплотную, снова наружу… наружу, и назад, и так почти всю первую ночь.
Не является. Наверное, Ябоп просто умер. Наутро Ленитроп просыпается, и ему, невзирая на сопли и пустой живот, легче – месяцами уже так не бывало. Видимо, он прошел испытание – не чужое, а для разнообразия одно из своих личных.
Город под ним, омытый односторонним светом, – некрополь церковных шпилей и флюгеров, белых башен крепостных цитаделей, громоздких зданий с мансардными крышами – окна вспыхивают тысячами. Нынче поутру горы прозрачны, как лед. Потом обратятся в синие кучи мятого атласа. Озеро зеркально-гладкое, но горы и дома, отраженные в нем, на странный манер затуманены, края тонки и истрепаны, словно дождь: мечта об Атлантиде, о Зуггентале. Игрушечные деревеньки, опустошенный город крашеного алебастра… Ленитроп окапывается здесь, на холодном извиве горной тропы, лепит и подкидывает праздные снежки, заняться особо нечем, разве что выкурить последний бычок последней, насколько ему известно, «Нежданной удачи» во всей Швейцарии…
Шаги по тропе. Звонкие галоши. Посыльный Марио Швайтара с большим толстым конвертом. Ленитроп платит, выпрашивает сигарету и спички, на чем с посыльным и расстается. У склепа вновь поджигает кучку растопки и сосновых сучьев, греет руки и листает бумаги. Отсутствие Ябопа обволакивает, точно вонь – знакомая, но не подберешь названия, аура, что с минуты на минуту забьется в припадке. Вот она, информация – меньше, чем Ленитроп хотел (ой, а сколько ж он хотел?), но больше, чем он, практичный янки, рассчитывал. В предстоящие недели, в те редкие мгновения, когда ему дозволено будет побарахтаться в прошлом, он, быть может, найдет минутку пожалеть, что все это прочел…
Мистер Стрелман решил провести Пятидесятницу на море. Его нынче слегка преследует величие, да так, ничего страшного, разве что – ну, пожалуй, мнится ему, пока он носится по коридорам «Белого явления», что все прочие словно застыли в позах откровенного паркинсонизма, он же сам остался единственным проворным и непарализованным. Вновь настал мир, в ночь Победы в Европе на Трафальгарской площади голубю негде сесть, в учреждении до горячки пьяны, обнимаются и целуются все, кроме блаватского крыла Отдела Пси, которое в День Белого Лотоса свершало паломничество в дом 19 по Авеню-роуд, Сент-Джонз-Вуд.
Снова есть время на отпуск. Стрелман полагает, что в некотором роде обязан отпустить вожжи, но еще, конечно, Кризис. Посреди Кризиса лидеру надлежит выказывать самообладание, до отпускного настроя включительно.
С тех пор, как недотепистые ослы из военной разведки в Цюрихе упустили Ленитропа, о нем ни словечка почти месяц. Фирма чуток прискучила Стрелману. Его мудрая стратегия, похоже, не выгорела. В первых беседах с Клайвом Мохлуном и прочими она казалась неуязвимой: дать Ленитропу слинять из казино «Герман Геринг», а там пускай его Секретная служба пасет, а не ПИСКУС. Экономия. Счет за слежку – самый болезненный шип в венце финансовых незадач, каковой Стрелман, очевидно, обречен носить до скончания проекта. Клятое финансирование уничтожит его, если Ленитроп не сведет с ума раньше.
Стрелман дал маху. Он лишен даже Теннисоновой радости сказать «кто-то» дал маху. Нет, он и он один санкционировал англо-американской команде из Харви Прыта и Флойда Потьери расследование произвольной выборки сексуальных приключений Ленитропа. Бюджет наличествовал, что плохого-то? Одержимыми Жевунами они прямо поскакали по эротическому Пуассону. Дон-Жуанова карта Европы – 640 в Италии, 231 в Германии, 100 во Франции, 91 в Турции, но, но, но – в Испании! в Испании 1003! – вот она, лондонская карта Ленитропа, и двух сыскарей до того заразила всепобеждающая любовь к бездумным наслаждениям, что они теперь целыми днями сидят в ресторанных садиках, канителятся над салатом с хризантемой и запеченной бараниной или шныряют подле зеленщиков:
– Эй, Прыт, глянь, дыня мускусная! Я таких не видал с Третьего Срока – ух, ты понюхай, какая красота! Ну так чего, может, дыньку, Прыт? А? Давай, а?
– Блестящая идея, Потьери, блестящая.
– Э… Ну, выбери, какую ты себе хочешь, ага?
– Какую я себе хочу?
– Ага. Я вот какую буду, – разворачивается и показывает – так негодяи разворачивают к себе личики девушек, которым грозит беда, – эту я беру, нормально?
– Но но я думал, мы вместе… – вяло тыча в дыню, кою не вполне способен объявить собственностью Потьери, – в сетчатой инталии ее, словно меж кратеров бледной луны, взаправду проступает лицо, лицо плененной женщины, чьи глаза опущены долу, веки гладки, как персидские стеклянные потолки…
– Ну, нет, я обычно, э… – Потьери неловко, его будто вынуждают оправдываться за то… за то, что ест яблоко или даже виноградину в рот кидает, – просто, ну, как бы, ем их… целиком, понимаешь, – хихикнув – он надеется, вышло дружелюбно, – дабы вежливо дать понять, сколь диковинна эта дискуссия со светских позиций…
…но в хихике его Прыт слышит не то: слышит улики психической неустойчивости этого отчасти конезубого и угловатого американца, который теперь танцует от одного английского крыльца к другому, дряблый, как уличная марионетка на ветру. Тряся головой, Прыт все же выбирает себе целую мускусную дыню, соображает, что ему предоставили платить – непомерные деньги, – и скачет вслед за Потьери, и оба они скок-поскок, тра-ля-ля-ля бабах мордой в очередной тупик:
– Дженни? Нет, тут нету никакой Дженни…
– А Дженнифер? Женевьевы?
– Джинни, – (может, описка), – Вирджинии?
– Коли вы, джентльмены, насчет развлечься…
Ее ухмылка, ее алая, маниакальная – доброе-утречко-а-оно-очень-доброе! – ухмылка так широка, что пригвождает их прямо – дрожат, лыбятся – к месту, и она так стара, что в матери им годится – в их общую мать, сочетает худшие черты миссис Потьери и миссис Прыт, – по правде говоря, она прямо на глазах в эту самую их мать и превращается. В сокрушенных сих морях полно искусительниц – тут еще как рассольно и развратно. Парочку вытаращенных шпиков всмятку втягивает в ее ауру – подмигивает прямо посреди улицы, латунна от сиянья хны, страстоцветы на вискозе, – за миг до финального спотыкучего падения в безумие ее фиолетовых глаз, они – ради грешной щекотки – дозволяют себе последнюю мысль о проекте, над которым полагается тут работать, – Комиссия Тайного Отслеживания и Систематического Контроля за Атрибутами Зональных Инцидентов Ленитропа (КТО СКАЗИЛ) – мысль, что выскакивает в личине клоуна, вульгарного клоуна бессвязных концов, блескучего от бессловесных шуток о телесных соках, лысого, из обеих ноздрей – поразительные волосяные водопады, он заплетает их в косички и перевязывает едко-зелеными бантиками, – он стремительно кувыркается через мешки с песком, ныряя под падающий занавес, пытается перевести дух, включает свои глушилки – неприятный пронзительный скрип:
– Нету Дженни. Нету Сэлли У. Нету Кибелы. Нету Анджелы. Нету Кэтрин. Нету Люси. Нету Гретхен. Когда уже вы уясните? Когда уже вы уясните?
И «Дарлины» нету. Обнаружилось вчера. Отследили имя до самой резиденции некоей миссис Квандал. Но пошлая молодая разведенка, по ее словам, впервые слышит, что английских детей называют «Дарлинами». Ей жуть как жалко. Миссис Квандал целыми днями лодырничала по весьма напедикюренному Мейфэрскому адресу, и оба следователя вымелись из окрестностей с облегчением…
Когда уже вы уясните? Стрелман уясняет мигом. Но он «уясняет», как будто входишь в спальню, где на тебя из кляксы полутени на потолке напрыгивает гигантская мурена, обнажив зубы в широкой смертоносной улыбке имбецила, сопит, а в кильватере ее падения на твое запрокинутое лицо – долгий человечий звук, и, как ни ужасно, ты знаешь, что это эротический вздох…
Иными словами, Стрелман увиливает – подсознательно, как от любого ночного кошмара. Обернись этот кошмар не фантазией, но реальностью – ну…
– Данные пока неполны. – Это надлежит всячески подчеркивать во всех заявлениях. – Мы признаем, что начальные данные, казалось бы, представляют, – не забывай изображать искренность, – ряд случаев, когда имена на карте Ленитропа вроде бы не имеют аналогов в фактологической базе, которую нам удалось собрать, согласуясь с его лондонской временно́й шкалой. То есть удалось собрать доныне. Мы располагаем главным образом именами, а не фамилиями, изволите ли видеть – э, иксами без игреков, так сказать, разрядами без граф. Трудно предвидеть, до какого такого «ныне» можно не останавливаться… А что, если много – пусть даже большинство – Ленитроповых звезд в один прекрасный день и впрямь окажутся сексуальными фантазиями, а не подлинными событиями? Маловероятно, что это лишит правомерности наш подход – как и подходы молодого Зигмунда Фрейда в старой доброй Вене: он столкнулся с подобным нарушением вероятности – с этими байками про «Папи меня изнасиловал», которые, возможно, были ложью с доказательных позиций, однако безусловной истиной – с позиций клинических. Вы должны понять: нас в ПИСКУС интересует весьма строго определенная, клиническая версия истины. На более обширную картину мы не притязаем.
До сего дня это бремя – на Стрелмане одном. Одиночество фюрера: он чувствует, как крепчает в лучах сего темного сотоварища: звезда его славы взбирается в небеса… но он не хочет делить ее, нет еще не пора…
Планерки сотрудников, его сотрудников, – бестолковее не бывает. Они вязнут в трясине бесконечных споров о мелочах – переименовать ли ПИСКУС теперь, когда Сдача Ускорена, и какую утвердить шапку на бланках, если нужна шапка. Представитель «Шелл-Мекс-Хауса» мистер Деннис Штакет желает отдать программу в ведение Группы Особых Ракетных Операций (ГОРО), придатком британского проекта по сбору ракет, «Операции „Обратная вспышка“», который базируется в Северном море возле Куксхафена. Каждый день приносит откуда-нибудь новую попытку реконструировать или даже растворить ПИСКУС. В последнее время Стрелману все проще впадать в режим «l’etat c’est moi»