– Мумба-юмба, мумба-юмба! Прям в соседнем вагоне стая африканских зайцев – лови! Йи-ха!
– Погодь, – грит Ленитроп, – я, по-моему, заснул, что ли.
Ноги мерзнут. Ну и жирный этот Клёви. Штаны запиханы в блестящие армейские башмаки, валы жира свисают над плетеным ремнем, на котором болтаются черные очки и.45-й, роговая оправа, волосы зализаны назад, глаза – как предохранительные клапаны, выскакивают на тебя – вот как теперь, – едва чересчур повышается давление в башке.
Клёви словил попутку – летел на «P-47» из Парижа до самого Касселя, подцепился к этому вот поезду западнее Хайлигенштадта. Как и Ник Шлакобери, направляется в «Миттельверке». Надо сговориться с кем-то из «генерал-электрикова» проекта «Гермес». Из-за этих негритосов по соседству нервничает будь здоров.
– Вам, ребята, сюжетец в самый раз. Народ дома предупредить.
– Солдатня?
– Бля, нет. Фрицы. Юго-Западная Африка. Что-то такое. Ты что хочешь сказать – не в курсе? Да ладно. Ой. Асейная разведка ничё не ведает, хахах, чур, без обид. Я думал, весь мир в курсах. – Далее следует зловещее сказанье – ВЕГСЭВ такое сочиняет, Геббельсова-то головокружительная фантазия доводила его не дальше Альпийских Редутов и всякого подобного, – о плане Гитлера создать нацистскую империю в черной Африке – сорвалось, когда Кровавый Паттон преподнес Роммелю на блюдечке его же сраку. – «Вот ваша жопа, генерал». «Ach du lieber! Mein Arsch![159] ААА…» – хахаха… – комически хватается за седалище обширных брюк. Короче, у черных кадров в Африке будущего нет, остались в Германии правительствами-в-изгнании, которых никто не признаёт, как-то сплыли в германскую артиллерию и вскоре выучились на ракетных техников. А теперь шляются на свободе. Дикари. Не интернированы как ВП – насколько Клёви знает, даже не разоружены. – Мало нам париться из-за русских, лягушатников, асеев – эй, прости, друган. Так у нас теперь еще не просто негритосы, а негритосные фрицы. Ну ебть. В День победы в какую ракету ни плюнь – возле каждой негритос ошивается. Но ты ж понимаешь, сплошь мумба-юмбаных батарей не бывает. Даже фрицы не могут настолько умом двинуться! Одна батарея – 81 человек, плюс поддержка, плюс пусковая бригада, энергообеспечение, топливо, топография – кореш, да это ж толпа негритосов, все одной стаей. И вот что́ – они до сих пор рассредоточены? Разнюхаешь – и у тебя в кармане сенсация, друг. Потому как если они вместе сползаются – о, тогда у нас ба-альшие неприятности! В том вагоне десятка два, если не больше, – ты глянь, вон они. Да и-и едут в Нордхаузен, друган! – Жирный палец тычет в грудь на каждом слове. – А? Чего это они удумали, ты как считаешь? Знаешь, как я считаю? У них есть план. Ага. Я думаю, ракеты. Не спрашивай, как, я просто сердцем чую. И-и, знаешь ли, это крайне опасно. Им доверять нельзя – с ракетами-то? Да они ж как дети. Мозг еще меньше.
– Однако наше терпение, – подсказывает ровный голос из темноты, – терпение наше громадно, хотя, пожалуй, и не безгранично.
С этими словами высокий африканец с императорской бородкой подходит и хватает жирного американца – тот успевает лишь коротко взвизгнуть и вылетает за борт. Ленитроп с африканцем смотрят, как майор катится по насыпи, подпрыгивая и размахивая руками и ногами, а затем исчезает из виду. На склонах толпятся пихты. Гребешок месяца всплыл над зубчатым гребнем холма.
Новоприбывший по-английски представляется оберстом Энцианом из Шварцкоммандо. Извиняется за вспыльчивость, замечает у Ленитропа нарукавную повязку, отказывает в интервью, не успевает тот и рта раскрыть.
– Нет никакого сюжета. Мы перемещенные, как и все.
– Я так понял, майор переживает, что вы едете в Нордхаузен.
– Клёви у нас кровушки еще попьет, что и говорить. Но от него проблем меньше, чем… – Вглядывается в Ленитропа. – Хмм. Вы правда военный корреспондент?
– Нет.
– Я бы решил, свободный агент.
– Насчет «свободного» не уверен, оберст.
– Но вы же свободны. И все мы тоже. Вот увидите. Скоро уже. – Он отступает по хребту вагона, машет на прощанье по-немецки, будто подманивает. – Скоро…
Ленитроп сидит на крыше, растирает голые ступни. Друг? Доброе знамение? Черные ракетчики? Что за лабуда ненормальная?
С добрым утром, народ, и
Глуши пулеметы – прощай,
Мировая война-а-а-а!
Бои прекратились, цветы распустились,
Здравствуй, солнце, и здравствуй, луна —
Эй, Герман германский, огнестрельные
цацки
Сдавай – и на дембель, сынок. В
Граде Адских Ракет кислых мин
больше нет,
Что ни день – чудесный денек —
(Лизель, не лебезель!)
Веселитесь – чудесный денек!
Нордхаузен поутру: поле – зеленый салат, от дождевых капель скрипит. Все свежо, умыто. Вокруг горбится Гарц, темные склоны до вершин заросли бородой из елок, пихт и лиственниц. Высокие щипцы домов, водные кляксы отражают небо, на улицах слякоть, американцы и русские – потоки солдат встречаются в дверях баров и самопальных войсковых лавок, у всех пистолеты. Луга и прогалины спиленного леса на горных склонах истекают крапчатым светом – дождевые облака сдувает над Тюрингией. Высоко над городом притулились за́мки – вплывают в драные тучи, выплывают. Престарелые лошади с грязными узловатыми коленями, коротконогие и широкогрудые, тащат телеги с бочками – тянут шеи из скованных вместе хомутов, под тяжелыми подковами с каждым мокрым цоком расцветают грязевые цветы, – из виноградников в бары.
Ленитроп забредает в тот район, где нету крыш. Между стен летучими мышами снуют старики в черном. Здешние лавки и жилища давно перетряхнуты рабами, освобожденными из лагеря Дора. До сих пор полно гомиков – выставили напоказ причиндалы и значки «175», влажно взирают из подворотен. В бесстекольном эркере одежного магазина, в сумраке за гипсовым манекеном, что лежит, лысый и распростертый, воздев руки к небу, согнув пальцы в предвкушении букета или бокала, которого им больше не пощупать, Ленитроп слышит девичье пение. Под балалайку. Эдакая вроде как парижская грустная мелодийка на ¾:
Любовь не пройдет никогда,
Не испустит последний вздох,
Грустный ее сувенир
Застанет тебя врасплох.
Ты от меня ушел,
И ныне мой Часослов,
Лишь розу твою хранит —
Сухую розу из снов…
Пускай нынче год другой,
Пускай я стала умней,
Под розой слеза высыхает
Под зеленой липой моей…
Любовь не уйдет никогда,
Если она верна,
Возвратится, свежа и молода,
Средь белого дня, средь ночи без сна
Как листья липы, моя звезда, —
как мой дар и моя весна.
Зовут ее, как выясняется, Лиха Леттем, а балалайка принадлежит советскому разведчику, офицеру Чичерину. Лиха в некотором смысле тоже ему принадлежит – во всяком случае, временами. У этого Чичерина, похоже, гарем, девчонка в каждом ракетном городке Зоны. Мда-с, еще один ракетный маньяк. Ленитроп как будто на экскурсии.
Лиха болтает про своего молодого человека. Они сидят в комнате без крыши, пьют светлое вино, которое здесь называют «Нордхойзер Шаттензафт»[160]. Черные птицы с желтыми клювами плетут по небу кружево, в солнечном свете стягивают петли от гнезд в высокогорных замках до низины городских руин. Далеко-далеко, может, на рыночной площади, целая автоколонна вхолостую урчит моторами, выхлопной смрад омывает лабиринт стен, где расползается мох, сочится вода, ищут добычу тараканы, – стен, в которых рев двигателей заблудился и доносится словно бы отовсюду.
Она худа, чуть неловка, очень юна. В глазах – ни намека на гниение: она будто всю Войну провела под крышей, в безопасности, безмятежная, играла с лесными зверюшками где-то в тылу. Песня, признается она со вздохом, – это так, пустые мечтания.
– Его нет – значит, его нет. Когда ты зашел, я уж подумала, это Чичерин.
– Не-а. Ищейка репортерствующая, и все. Ни ракет, ни гаремов.
– Это комбинация, – поясняет она. – Тут все так бестолково. Комбинации полезны. Сам увидишь.
И он увидит – увидит тысячи комбинаций ради тепла, любви, пищи, простых переездов по дорогам, рельсам и каналам. Даже «G-5», что живет своей мечтою ныне быть единственным правительством в Германии, – просто-напросто триумфаторская комбинация. Не более и не менее подлинная, чем все прочие, такие личные, безмолвные и потерянные для Истории. Ленитроп, хоть сам пока об этом и не знает, – государство не менее легитимное, чем ныне в Зоне любое. Не паранойя. Так и есть. Временные альянсы, вяжутся и распускаются. Они с Лихой комбинируются, скрытые от оккупированных улиц остатками стен, в старой кровати со столбиками напротив темного трюмо. Сквозь крышу, которой нет, Ленитропу видно, как вздымаются долгие лесистые горы. Винный душок у нее изо рта, гнезда пуха во впадинках на руках, бедра с порослью побегов на ветру. Он едва успевает в нее войти, как она кончает, – судя по лицу, в разгар фантазии о Чичерине, ясной и трогательной. Это раздражает Ленитропа, но не мешает кончить самому.
Глупости начинаются тотчас по опадании, занимательные вопросы, например: какое словечко потребовалось, чтоб к Лихе не подходил никто, кроме меня? Или: может, я ей чем-то напоминаю Чичерина, и если да – чем же? А вот интересно, где Чичерин сейчас? Ленитроп задремывает, а пробужден ее губами, пальцами, росистыми ногами, что скользят по его ногам. На их кусок неба вспрыгивает солнце, его затмевает грудь, оно отражается в ее детских глазах… потом тучи, дождь, Лиха натягивает зеленый брезент с кистями – сама нашила – вместо полога… дождь льется по кистям, холодный и шумный. Ночь. Лиха кормит Ленитропа вареной капустой с фамильной ложки, на ложке герб. Они выпивают еще вина. Тени – точно размытая ярь-медянка. Дождь перестал. Где-то ребятишки пинают пустую бензиновую канистру по булыжной мостовой.