– Ah, so reizend ist! – Слишком много, всех разом не обнять. – Hübsch, was?[166]
Ну-ну, дамы, не все сразу, они хихикают и обматывают ему шею роскошными гирляндами цилиндрических гаек и фланцевых фитингов, алые резисторы и ярко-желтые конденсаторы нанизаны сосисками, обрывки прокладок, мили алюминиевой стружки, прыгуче-завитые и блестящие, как головка Ширли Темпл, – эй, Хоган, оставь себе своих гаваек, – и куда же это они его ведут? в пустую штольню, где все закатывают сказочную оргию, которая длится много дней, и полно опиатов, и игр, и пенья, и флирта.
Переходим в Штольню 20 и дальше – там движение плотнее. Здесь фабричное обиталище А4 – Ракета делила его с V-1 и сборкой ТВД[167]. Из этих штолен, 20-х, 30-х и 40-х, детали Ракеты крест-накрест скармливались двум основным конвейерам. Идешь вглубь по пути рождения Ракеты: нагнетатели, центральные отсеки, головные части, силовые агрегаты, системы управления, хвостовые отсеки… куча хвостовых отсеков так здесь и осталась, штабелированы зеркально, стабилизаторами вверх/стабилизаторами вниз, ряд за рядом – одинаковый, зыбкий и помятый металл. Ленитроп бредет, разглядывает в них свое отражение, смотрит, как оно кривится и скользит прочь, да тут, ребятки, просто какая-то подземная комната смеха, делов-то… Пустые тележки с металлическими колесиками цепочкой выстроились в тоннеле: везут четырехлопастные стреловидные формы, указующие в потолок – ой. Точно – заостренные дефлекторы вставлялись, видимо, в сверхзвуковое сопло ракетного двигателя – а вот и они, целая куча, громадные сволочи, с Ленитропа ростом, белые заглавные «А» нарисованы возле форкамер… Вверху затаились жирные гнутые трубы, изолированные белым, и стальные лампы не выдают света из обожженных ермолок рефлекторов… вдоль оси тоннеля выстроились стальные опорные столбы, изящные, серые, голая резьба застыла в застарелой ржавчине… клети запасных деталей омыты синими тенями – они ложатся на обшивку и двутавровые балки, что держатся на отсыревших кирпичных колоннах размером с дымоходы… стекловолоконная изоляция снежными сугробами навалена возле путей…
Окончательная сборка происходила в Штольне 41. Поперечный тоннель глубиной 50 футов – чтобы вместилась готовая Ракета. Застольный гам, откровенно нестойкие голоса взбухают, отскакивая от бетона. Личный состав ковыляет назад по центральному тоннелю, и лица их остекленелы и румяны. Ленитроп, щурясь, заглядывает в эту длинную яму и видит толпу американцев и русских, собравшихся вокруг гигантской дубовой пивной бочки. Штатский немец размером с гнома, с рыжими усами, как у фон Гинденбурга, раздает глиняные кружки – кажись, сплошной пены. Почти на всяком рукаве мерцают артиллерийские дымки́. Американцы поют
РАКЕТНЫЕ ЛИМЕРИКИ
Была одна штука, V-2,
Что в пилоте нуждалась едва:
Лишь на кнопку нажать —
И ее не видать,
А вокруг жизнь живая мертва.
Мелодию знает всякий американский студиозус, пригретый студенческими обществами. Но отчего-то здесь поют в стиле немецких штурмовиков: в конце каждой строки ноты резко обламываются, затем толчок тишины – и певцы атакуют следующую строку.
[Припев:]
Ja, ja, ja, ja!
А в Пруссии кисок не ели!
Там кошек-то не хватает
Зато мусора там хватает
Потанцуй со мной, Русский, в постели!
Пьяные висят на стальных стремянках и обернулись вокруг мостков. Пивные пары́ заползают в глубокие каверны, средь грязно-оливковых ракетных деталей, стоящих или упавших на бок.
Один тип, что зовется Крокеттом,
Завел шуры-муры с ракетой.
Засечете их вместе —
Между ними не лезьте,
И не клейте ракету при этом.
Ленитроп голоден и хочет пить. Злые миазмы в Штольне 41 отчетливы и очевидны, однако он принимается искать проход – может, обед перехватит. Выясняется, что единственная дорога вниз – по тросу, прицепленному к подъемнику наверху. Толстый деревенщина, рядовой первого класса, прохлаждается в будке, попивая вино.
– Валяй, Джексон. Прокачу с ветерком. Меня в УОР[168] научили.
Сложив усы, чтоб излучали, как ему представляется, доблесть, Ник Шлакобери забирается – одна нога в петле, другая болтается в воздухе. Взвывает электромотор, Ленитроп отпускает последние стальные перила и вцепляется в трос, а под ним разверзаются 50 футов сумерек. Ой-ё…
Катит над Штольней 41, далеко внизу толкутся головы, пивная пена всплескивает факелами в тенях – внезапно мотор отрубается, и Ленитроп падает камнем. Ах блядь…
– Пожить не успел! – кричит он, голосок слишком пронзительный, будто у подростка по радио, вообще-то неловко, но на него летит бетонный пол, различима каждая отметина опалубки, каждый темный кристалл тюрингского песка, по которому Ленитропа размажет, – поблизости даже тушки ничьей нет, чтоб отделаться множественными переломами… Остается футов десять, и тут рядовой п. к. жмет на тормоза. Маниакальный хохот за спиной наверху. Напружинившийся трос поет под ладонью, и наконец Ленитроп разжимает хватку, падает и, пойманный за ногу, плавно въезжает вниз головой в толпу зевак, что сгрудились у пивного бочонка, – они, уже привычные к такой манере прибытия, лишь продолжают горланить:
Один парень по имени Гектор,
По-щенячьи влюбился в инжектор,
Но плюхи и всплески
Одержимой железки
Извели его гидроконнектор.
Молодые американцы по очереди встают (по желанию), воздевают кружки и поют о разных способах Делать Это с А4 или смежным оборудованием. Ленитроп не знает, что поют для него, – да они и сами не в курсе. Перевернутую сцену он созерцает в некотором беспокойстве: к мозгу подступает кровавый прилив, и Ленитропа посещает диковатая мысль, что за лодыжку его держит Лайл Елейн. Он величественно вплывает на окраины праздника.
– Эй, – отмечает стриженный ежиком юнец, – э-это ж Тарзан какой-то! Ха! Ха!
Полдюжины назюзюкавшихся артиллеристов с довольным ревом цапают Ленитропа. Вволю покрутившись и потолкавшись, он высвобождает ногу из петли. Под вой подъемника трос уползает, откуда явился, к шутнику за рычагами и следующему болвану, который поддастся на уговоры и решит прокатиться.
Жена Мурхеда из генштаба
Ушла, как последняя жаба,
Потому что Мурхед —
Ублажатель ракет,
А она – очень нудная баба.
Русские пьют непреклонно и в молчании, шаркая сапогами, хмурясь – может, пытаются лимерики перевести. Американцы здесь с попустительства русских или же наоборот – непонятно. Кто-то сует Ленитропу орудийную гильзу – она ледяная, бока пенятся.
– Ну надо ж, англичан-то мы и не ждали. Ничё так балеха, а? Не уходи – он скоро подойдет.
– Это кто.
Тысячи сияющих червей извиваются по краям поля зрения, а нога, просыпаясь, исходит иголками. Ух, холодное какое пиво, холодное и горько-хмельное, без толку рваться наверх, чтоб вздохнуть, пей до – хахххх. Выныривает нос, утопленный в пене, усы белы и пузырятся. Где-то по предместьям собрания кричат:
– Вот он, вот он!
– Пива ему дайте!
– Эй, майор, малыша, сэр!
Один техник, что звался Урбином
Полюбил беззаветно турбину:
«Мне милее она,
Чем в постели жена,
И дешевле абрикотина».
– Что творится, – вопрошает Ленитроп сквозь шапку следующего пива, возникшего в руке.
– Майор Клёви. У него отвальная.
«Канальи Клёви» хором затягивают «Поскольку он парень что надо». Чего никто не может отрицать, если жить не надоело, – такое поневоле создается впечатление…
– Куда это он?
– Куда-то.
– Я думал, он сюда приехал с этими «ГЭ» повидаться.
– Ну да, а по-твоему, кто́ мошной тряхнул?
В этом подземельном свете майор Клёви еще менее притягателен, нежели в свете луны на загривке товарного вагона. Валы жира, глаза навыкате и блестящие зубы серее, грубее закамуфлированы. Полоска пластыря, спортивно налепленная на переносицу, и желто-зелено-фиолетовая роспись вокруг глаза напоминают о недавнем стремительном полете с железнодорожной насыпи. Жмет руки доброжелателям, басит мужские нежности, особо внимателен к русским:
– Ну-с, небось, вы-то его сдобрили водкой? Ха? – переходит к: – Влад, ах ты жопа, как оно?
Русские, кажется, не понимают – им остается трактовать лишь клыкастую улыбку и пасхальные яйца глаз. Ленитроп как раз фыркает пеной из носа, когда Клёви замечает его и выкатывает глаза по-серьезу.
– Вон он, – ревет оглушительно, тыча в Ленитропа дрожащим пальцем, – вон он, асей этот сучий, взять его, ребята!
Взять его, ребята? Мгновение Ленитроп разглядывает этот палец, оформленный обворожительными росчерками и завитками ангельского жира.
– Ну полноте, полноте, друг мой, – начинает Ник Шлакобери; враждебные лица уже сжимают кольцо. Хмм…
А, ну да – бежать: он плещет пиво в ближайшую голову, мечет пустую гильзу в другую, видит брешь в толпе, выскальзывает и несется прочь, по заалевшим лицам уснувших бражников, перемахивая пуза цвета хаки, изукрашенные гирляндами рвотных выбросов, – прочь, в глубокий поперечный тоннель, средь кусков Ракеты.
– Подъем, дуболомы, – орет Клёви, – держите эту сволочь!
Сержант с мальчишеским лицом и седыми волосами, что задремал, баюкая «тавотный шприц», просыпается с воплем «Боши!» – его оружие оглушительно палит в пивную бочку, снося нижнюю половину и водопадом мокрого янтаря и пены окатывая американцев, половина которых тотчас поскальзывается и хлопается на жопу. Ленитроп пробегает штольню с неплохим отрывом и взлетает по лестнице через две ступеньки.