Может, это и театр, но, кажется, они больше не Союзники… конечно, история, которую они себе наизобретали, понуждает нас рефлекторно ожидать «послевоенного соперничества», а в действительности они, возможно, входят в один гигантский картель, и победители, и побежденные, в полюбовном соглашении делиться тем, чем осталось делиться… И все ж Энциан стравливает их друг с другом, бранчливых этих падальщиков… на вид неподдельно вполне… Клёви сейчас, наверное, уже стакнулся с русскими, да еще с «Генеральной электрикой» – на днях сбросив его с поезда, мы выиграли – сколько? день-другой, а с толком ли мы распорядились временем?
К этому все и свелось – день за днем вяжешь и распускаешь, мелкие успехи, мелкие поражения. Тысячи деталей, и в каждой – возможность роковой ошибки. Энциан предпочел бы отдалиться от процесса – видеть, к чему дело идет, в реальном времени, на каждой развилке тропы решения знать, что верно, а что нет. Но это их время, их пространство, и он по-прежнему наивно ожидает результатов, на какие белый континуум бросил надеяться много веков назад. Детали – клапаны, особые инструменты – существующие, а может, и нет, – зависти и заговоры Эрдшвайнхёле, утерянные руководства по эксплуатации, техники в бегах от Востока и Запада, нехватка пайков, больные дети – вихрятся туманом, у каждой частицы – свой комплект сил и векторов… он не справляется с ними одновременно, если чересчур сфокусируется на одной – рискует потерять остальные… Но не только в деталях загвоздка. Странно: в минуты грез или честного отчаяния мнится ему, будто он произносит реплики, предуготовленные где-то далеко (не далеко в пространстве, но на далеких уровнях власти), и что решения его – не его решения вовсе, но ужимки актера, играющего вождя. Ему грезилось, будто он запутался в безжалостном свершении того, от чего не проснуться… нередко он на борту корабля посреди широкой реки – предводитель восстания, обреченного на провал. Из политических соображений восстанию дозволено чуть-чуть продлиться. На Энциана идет охота, дни его изобилуют бегствами в последнюю минуту, и они восхищают его, они физически так красивы… а какой Заговор! в нем суровое, мощное великолепие, музыка, симфония Севера, арктического плавания за мысы очень зеленого льда, к подножьям айсбергов, на коленях в хватке невероятной этой музыки, омытой морями синее синего, бесконечный Север, беспредельная страна, заселенная людьми, чья древняя культура и история отгорожены от остального мира великим безмолвием… названия полуостровов и морей их, долгих и полноводных рек в умеренном мире неведомы… это плаванье – дорога назад: он состарился в своем имени, сам написал всеохватную музыку плавания – так давно, что начисто позабыл… но теперь она вновь находит его…
– Неприятности в Гамбурге… – Андреас судорожно пишет, приподняв один чпок пропотевший наушник, чтоб оказаться на обоих концах линии. – Вроде опять перемещенные. Плохой сигнал. Глохнет и глохнет…
Между штатскими немцами и иностранными пленными, освобожденными из лагерей, после капитуляции вечные стычки. Города на севере захвачены перемещенными поляками, чехами, русскими – те грабят арсеналы и амбары и не намерены расставаться с награбленным. Но никто не понимает, как относиться к местным Шварцкоммандо. Одни видят только лохмотья формы СС – и реагируют так или иначе; другие считают их марокканцами или индийцами, что каким-то макаром придрейфовали из Италии через горы. Немцы еще помнят 20-летней давности оккупацию Рейнланда французскими колониальными соединениями и плакаты, вопиявшие: «SCHWARZE BESATZUNG AM RHEIN!»[175]. Очередная линия напряжения в схеме. На той неделе двух шварцкоммандос застрелили в Гамбурге. Других избили до полусмерти. Британская военная администрация прислала какие-то войска, но убийства уже свершились. Военных, похоже, больше всего интересовало соблюдение комендантского часа.
– Онгуруве. – Андреас протягивает наушники и отъезжает с дороги.
– …не пойму, мы им нужны или нефтеперегонный завод… – голос трещит, то и дело пропадает, – …сотня, может, двести… полно…..товки, дубинки, пистолеты…
Би-бип и взрыв шипенья, затем волнами плещет знакомый голос:
– Могу обеспечить десять человек.
– Ганновер на проводе, – бормочет Энциан, якобы посмеиваясь.
– Йозеф Омбинди то есть. – Андреасу не до смеха.
А Онгуруве, который просит помощи, по Вопросу Пустых равнодушно блюдет нейтралитет – ну, или старается. Однако Омбинди, доставив людей в Гамбург, возможно, решит там задержаться. Для него Ганновер, даже с заводом «Фольксваген», – лишь ступенька. Гамбург даст Пустым мощную опору – пожалуй, это шанс. И вообще север – их естественная стихия…
– Придется мне ехать, – возвращая наушники Андреасу. – Что такое?
– Может, это русские, выманивают тебя.
– Перестань. Не думай ты о Чичерине. Вряд ли он там.
– Но твой европеец говорил…
– Этот? Не знаю, насколько можно ему доверять. Не забывай, я слышал, как он болтал с Клёви в поезде. А теперь он с девчонкой Чичерина в Нордхаузене. Ну вот ты бы ему верил?
– Но, может, он чего-то стоит, раз Клёви теперь за ним гоняется.
– Если так, мы с ним наверняка еще увидимся.
Энциан хватает походный комплект, глотает два первитина на дорожку, напоминает Андреасу о паре вещей по делу на завтра и длинными солевыми и каменными уступами выбирается на поверхность.
Снаружи вдыхает вечнозеленый воздух Гарца. В старых деревнях в этот вечерний час пора доить. Вышла первая звезда, оканумаихи, маленькая любительница сладкого парного молока…
Но это же другая звезда, северная. Нечем утешиться. Что приключилось с нами? Если выбирали не мы, если зонгереро суждено жить на лоне Ангела, что пытался уничтожить нас на Зюдвесте… тогда: обошли нас или избрали для ужаса еще ужаснее?
Энциану надо попасть в Гамбург прежде, чем солнце вновь пронзят копьями. Охрана в поездах назойлива, но часовые знают его. Длинные товарняки день и ночь катят из «Миттельверке», везут оборудование А4 на запад к американцам, на север к англичанам… а вскоре, когда вступит в силу новая карта оккупации, и на восток к русским… Нордхаузен отойдет русской администрации – вот тогда-то и начнется заваруха… выпадет ли ему шанс с Чичериным? Энциан в глаза его не видел, но им суждено встретиться. Энциан ему сводный брат. Они – плоть единая.
Пульсирует седалищный нерв. Слишком много сидел. Он хромает, одинокий, по привычке опустив голову – в Эрдшвайнхёле низкие потолки, кто знает, что ждет здесь тех, кто держит голову слишком высоко? По дороге к железнодорожной эстакаде, высокий и серый в разгорающемся свете звезд, Энциан направляется на Север…
На пороге рассвета. Сотней футов ниже плывет белесая облачная пелена – тянется к западу, насколько хватает глаз. Ленитроп и ведьмина подмастерица Лиха Леттем стоят на вершине Брокена, в само́м нервном узле германского зла, в двадцати милях к северо-северо-западу от «Миттельверке», ждут восхода. Канун Первого мая пришел и ушел, проказливая парочка опоздала почти на месяц, но следы Шабаша еще не изгладились: бутылки из-под Kriegsbier[176], кружевное белье, пустые винтовочные гильзы, рваные знамена красного атласа со свастиками, татуировочные иглы и брызги синей краски.
– А это еще зачем? – спрашивает Ленитроп.
– Для поцелуя дьявола, конечно.
Лиха тычется – ах ты старый, дескать, дурак, – ему в подмышку, и Ленитропу кажется, что он тривиальный мещанин, раз не знал. Но, с другой стороны, он насчет ведьм почти не в курсе, хоть у него в роду и была настоящая Салемская Ведьма, одной из последних влилась в толпу sus. per coll.[177], повисшую в сцепках веков на его генеалогическом древе. Ее звали Эми Спру, семейная ренегатка, в 23 года ударилась в антиномизм и носилась по всему Беркширу, как ненормальная, опередив Полоумную Сью Данэм на 200 лет, крала младенцев, в сумерках скакала верхом на коровах, на горе Снодда приносила в жертву кур. Из-за кур, как вы понимаете, народ особенно возмущался. Отчего-то коровы и младенцы всегда возвращались целехонькие. Эми Спру, в отличие от врагини этой малолетней поскакушки Дороти, была не злая ведьма.
Она помчалась на Род-айленд, где убежище реально,
И заглянуть решила в Салем по пути,
Но напросилась на расправу – им ее облик не по нраву,
До Наррагансет ей не светит добрести…
Замели за ведьмовство, приговорили к смерти. Очередная Ленитропова полоумная родня. Если и упоминали ее, разве что плечами жали – слишком далека, не дотягивает до Позора Семьи, скорее эдакий курьез. Ленитроп с детства толком не понимает, как к ней относиться. В тридцатых ведьмам доставалось будь здоров. Их изображали старыми каргами, которые зовут тебя «дорогуша», – довольно сомнительным обществом. Кино не подготовило его к тевтонской разновидности ведьм. У фрицевской ведьмы, к примеру, по шесть пальцев на ногах, а на пизде нету волос. По крайней мере, таковы ведьмы на лестничных фресках в когда-то нацистской радиобашне на Брокене, а на фресках правительства вряд ли бывают безответственные фантазии, правда ведь? Но Лиха считает, что безволосая пизда – это от женщин, написанных фон Байросом.
– Да ты просто сама брить не хочешь, – издевается Ленитроп. – Ха-ха! Вот так ведьма!
– Я тебе кое-что покажу, – грит она, отчего они и не спят в сей небожеский час, замерли рядышком, рука в руке, а солнце уже расчищает горизонт. – Гляди, – шепчет Лиха, – вон там.
Солнечный свет почти горизонтально пихает их в спины, и оно появляется на жемчужной облачной гряде: две гигантские тени на много миль, дотянулись за Клаусталь-Целлерфельд, за Зеезен и Гослар, через русло Ляйне, где ему полагается быть, до самого Везера…
– Ёперный театр, – слегка занервничав, говорит Ленитроп, – это ж Фантом.