Они едут прочь от железной дороги – все дальше от тех зон земных, что полюбезнее. По всему крупу и ляжкам аппалузы взрываются черные и белые звезды. В центре каждой новы – строгий круг вакуума, без цвета, куда полуденные киргизы на обочинах поглядывали и с ухмылками отводили глаза, мотнув головою к горизонту за спиной.
Чудны, чудны динамика нефти и манеры нефтяников. После Аравии Змей повидал немало перемен на пути к Чичерину, который может оказаться другой его половиной: множество конокрадов, трудных скачек, конфискацию тем правительством и этим, бегства в еще более отдаленную глушь. На сей раз – киргизские фазаны разбегаются от грохота копыт, здоровенные они птицы, что твои индюки, черно-белые с кроваво-красными кляксами у глаз, ковыляют к нагорьям – у Змея это, может, самое последнее приключение, теперь уж и не упомнишь родники в оазисах, над которыми курится дым, бородачей, резные с перламутром лакированные седла, поводья из крученой козлиной шкуры, женщины на седельных подушках от восторга воют во тьме в кавказские предгорья, и по мазкам елезаметнейшей тропы их уносит похоть, буря… только следы тянутся позади по этим предельным травяным угодьям: тени отпотевают и упокаиваются в фазаньем гомоне. Два ездока стремятся дальше, и нарастает движущая сила. Лесной аромат на крупе ночи медленно тает. На солнце, которое пока не их, ждет… Кто?.. Дожидается их невообразимое существо – рослое, и горит…
…даже теперь, во взрослых грезах к переполошившейся Галине является крылатый ездок, красный Стрелец с детских революционных плакатов. Вдали от галдежа, снега, истерзанных улиц сбивается она в комок тут, в азиатской пыли, ягодицы дугами ввысь, поджидает первого касания его – этого… Стальные копыта, зубы, некий свистящий взмах перьев поперек позвоночника… звенящая медь конной статуи на площади и ее лицо, вжатое в сейсмическую землю…
– Он солдат, – это Люба так про Чичерина, – и он далеко от дома.
Отправлен служить на дикий Восток и тянет лямку спокойно, невыразительно и явно под неким проклятьем власти. Слухи столь же неумеренны, сколь апатична эта страна. Командиры звеньев в комнате отдыха судачат о бабе – изумительной советской куртизанке, носившей ночную кофту из белой лайки и брившей себе идеальные ноги каждое утро до самой промежности. Осовремененная конеебка Катерина, вся в горностае и брильянтах. В любовниках у нее числились все – от министров до таких, как капитан Чичерин, естественно, самый у нее пресамый. Пока нео-Потемкины бродили ради нее по Крайнему Северу, пока умелые волки-технократы возводили в тундре поселенья, целые урбанистические абстракции из льда и снега, наглый Чичерин – в столице, заховался у нее на даче, где они играли в рыбака и рыбку, бомбиста и Государство, путешественника и край волново-зеленого света. Когда на них в конце концов обратилось внимание властей, это отнюдь не означало смерть Чичерину, даже ссылки не означало – лишь истончение карьерных возможностей: вот так уж в те дни выпадали векторы. На добрую часть его золотых годков – Средняя Азия, либо атташе где-нибудь в Коста-Рике (ну – хорошо бы и впрямь когда-нибудь Коста-Рика – передышка от этого чистилища, чтобы прибой тасовался, зеленые ночи – как же ему не хватает моря, как грезит он о черных глазах, влажных, как у него самого, колониальных глазах, что опущены долу с балконов крошащегося камня…)
Между тем другой слух повествует о его связи с легендарным Вимпе, главным торговым агентом «Ostarzneikunde GmbH»[183], дочерней компании «ИГ». Поскольку общеизвестно, что представители «ИГ» за границей – на самом деле германские шпионы, подчиняются берлинской конторе под названием «NW7», этой истории про Чичерина поверить не так-то легко. Окажись она буквально правдой, Чичерина бы здесь не было – ни при каких условиях ему б не сохранили жизнь ради этой спячки наяву в восточных гарнизонных городках.
Конечно, он мог быть с Вимпе знаком. Жизненные пути их некоторое время бежали довольно близко – как в пространстве, так и во времени. Вимпе был Verbindungsmann в классическом стиле, в нем чувствовался нездоровый энтузиазм: обворожительный симпатяга – такой, что шарм его валится на вас уступами или террасами силы: дружелюбные серые глаза, вертикальный гранитный нос, рот, что никогда не дрогнет, подбородок, неспособный к фантазиям… темные костюмы, безупречные кожаные ремни и серебряные запонки, ботинки из конской шкуры, блиставшие под стеклянными потолками царских вестибюлей и по всему советскому бетону, неизменно щеголеват, обычно корректен, информирован и пылок касательно органической химии – его специальности и, как намекалось, его веры.
– Представьте шахматы, – в первые дни свои в столице, в поисках сравнения, которое может понравиться русским, – сумасбродную шахматную партию.
И далее показывал, если публика отзывалась (у него рефлексы торговца, он умеет автоматически рулить к наименьшему безразличию), как пред всякой молекулой раскрывается столько возможностей – возможностей к образованию связей, к связям разной прочности, от углерода, самого разностороннего, королевы, «Екатерины Великой периодической таблицы», до самых до водородиков, многочисленных и одноходовых, как пешки… и грубое противодействие шахматной доски, сдающейся в этой химической игре танцевальным фигурам в трех измерениях, «четырех, если угодно», а также радикально иное представление о том, что значат выигрыш и проигрыш… «Schwärmerei», – бормотали дома его коллеги, подыскивая предлоги откочевать к другим беседам. А вот Чичерин бы остался. Глупый романтик, он бы слушал и слушал, да еще и подхлестывал бы немца.
Не могли же они избегнуть наблюдения? Вскоре, по мере того, как дело шло своим подавленным и бескровным чередом, советская цепь инстанций, заботливая, как любое семейство XIX века, начала предпринимать простые шаги к тому, чтобы этих двоих развести подальше. Консервативная терапия. Средняя Азия. Но за недели смутного и мягкого сбора разведданных, пока наблюдатели еще не сообразили, что к чему… какие орлы-решки позвякивали в темных карманах этой неопределенности? С ранних дней разъяснительской работы Вимпе специализировался на бензилизохинолинах. Наибольший интерес представляли опийные алкалоиды и множество их вариаций. Ну да. Во внутренних помещениях конторы Вимпе – апартаментов довольно старого отеля – полно образцов, германской наркоты в удивительном изобилии, и Вимпе – джинн Запада – подносит их, пробирку за пробиркой, к носу маленького Чичерина, чтоб тот повосхищался:
– Эвмекон, 2 %-ный раствор морфия… Дионин (как видите, добавляем этиловую группу к морфию, вот так)… Холопон и неалпон, пантопон и омнопон – все это смеси опийных алкалоидов в виде растворимых гидрохлоридов… и гликопон в виде глицерофосфатов… Вот эвкодал – кодеин с двумя водородами, гидроксилом, хлоргидратом… – помавает рукой вокруг собственного сжатого кулака… – которые свисают с разных частей молекулы. – Среди этих патентованных препаратов, перехватов и подробностей и проходит пол-игры… – Как француженки эти свои платья шьют, nicht wahr? тут ленточка, тут хорошенькая пряжка – и фасон попроще уже продан… А, это? Тривалин! – Одна из жемчужин его линейки препаратов. – Морфий плюс кофеин плюс кокаин – все в растворе, в виде валератов. Валериана, ja – корень и корневище: ваши пожилые родственники много лет назад, вероятно, принимали ее для укрепления нервов… кружавчики, можно сказать, – чуть-чуть отделки на голых молекулах.
И что было сказать Чичерину? Был ли там вообще Чичерин-то? сидел себе в замызганной комнате, где за стенами хлопали и скрипели лифтовые кабели, а внизу на улице так редко, что и неважно, грохочут дрожки, подгоняемые кнутом по этому старому черному булыжнику? Или снег хлестал в закопченные окна? Сколь далеко «слишком далеко» в глазах тех, кто отправил его в Среднюю Азию: повлечет ли одно лишь присутствие его в этих комнатах смерть автоматически… или все равно даже на сей стадии слабины довольно, и он сможет ответить?
– Но как только с болью покончили… простой болью… за… ниже нулевого уровня ощущения… я слыхал…
Он слыхал. Не самый тонкий способ перейти к делу, и Вимпе, должно быть, известны все стандартные вступления на свете. Некоторые военные просто рубят с плеча, а иные – столь безрассудных кровей, что вопрос об «утайке» и вовсе не встает, – положительное безумие, они не только кавалерию на пушки бросят, но и сами атаку поведут. Это великолепно, однако не война. Погодите, будет вам Восточный фронт. Первым же боем своим Чичерин завоюет репутацию маньяка-самоубийцы. У немецких полевых командиров от Финляндии до Черного моря к нему выработается джентльменское отвращение. Всерьез будут недоумевать, имеется ли у этого человека хоть какое-то понятие о воинской порядочности. Его станут ловить и терять, ранить его, считать погибшим в бою, а он будет себе рвать вперед очертя голову, неистовый снеговик на зимних топях – и никакая поправка на ветер, никакая замена в полевых условиях на бутылочный обтекатель либо смертельную стрельчатую огиву их патронов «парабеллум» никогда не свалят его. Ему, как и Ленину, нравится Наполеоново «on s’engage, et puis, on voit»[184], а что же до очертения головы, ну, гостиничный номер этого типа из «ИГ» вполне мог оказаться в числе первых репетиций. У Чичерина дар путаться с нежелательными элементами, врагами строя sub rosa, контрреволюционным охвостьем и отребьем человечества: он такого не планирует, оно само, а он – гигантская сверхмолекула со множеством свободных валентностей в любой миг времени и в потоке вещей… в танце вещей… и как бы… другие ни цеплялись, модифицируя тем самым фармакологию Чичерина, ее наружу явленную побочку не обязательно получится рассчитать заблаговременно. Чу Пяну, китайскому мастеру на все руки из красной юрты, что-то об этом известно. Чу Пян сразу понял в первый день, когда Чичерин явился на службу, – и перецепился через свою швабру, чтоб не столько внимание отвлечь, сколько отметить встречу. У Чу Пяна самого пара валентностей свободна. Он – живой памятник успехам британской торговой политики минувшего столетия. Эта классическая разводка до сих пор на слуху, даже сегодня знаменита холодной чистотой своего осуществления: завозим опий из Индии, знакомим с ним Китай – здоро́во, Фон, вот это опий, опий, познакомь