Из болота доносится крик. Взмывают птицы, круглые и черные – катышки перца грубого помола в этом буйабесовском небе. Детвора резко тормозит, а духовой оркестр замолкает на полутакте. Энциан вскакивает и вприпрыжку несется туда, где собрались остальные.
– Was ist los, meinen Sumpfmenschen?[191]
Остальные, хохоча, загребают жижу горстями и швыряются в своего Нгарореру, а тот пригибается, уворачивается, сам зачерпывает той же грязи и открывает ответный огонь. Немцы на берегу лупают глазами, учтиво шокированные сей недисциплинированностью.
В дощатом загончике из болота уже торчит пара триммеров, между ними – двенадцать футов жижи. Весь заляпанный и каплющий, Энциан – белая ухмылка обгоняет его на несколько метров – перемахивает через крепь в яму и хватает лопату. Настал примерно церемониальный миг: Андреас и Кристиан подошли с флангов, помогают чистить и копать, пока на свет не является где-то с фут стабилизатора. Определение Номера. Нгарореру приседает на корточки и смахивает грязь, обнажая часть косой черты, белую 2 и 7.
– Outase. – У прочих тоже рожи мрачные.
Ленитроп допетривает.
– Вы ожидали Fünffachnullpunkt, – немного погодя предполагает он, – пятикратного нуля, так? Хха-ааа! – Попался, попался…
Вскинув руки:
– Это безумие. Сдается мне, такого не существует.
– Нулевая вероятность?
– Мне кажется, зависит от числа искателей. Ваши люди его ищут?
– Не знаю. Я сам случайно услыхал. У меня нет никаких людей.
– Шварцгерэт, Шварцкоммандо. Шлакобери – предположим, где-то есть список по алфавиту, чей-то список – скажем, разведданные какой-нибудь спецслужбы. В какой-нибудь стране, какой – не суть. Но предположим, что в списке этом случайно оказываются два названия – «Черное устройство», «Черное подразделение» – и сополагаются. Вот и все, алфавитная случайность. Ни нам не обязательно быть реальными, ни ему, верно?
Болота мелькают прочь, в пятнах света под молочной мглой. За краями всего белым мигают негативные тени.
– М-да, тут и без того жутковато, оберст, – грит Ленитроп. – Помощи от вас никакой.
Энциан вперился Ленитропу в лицо, под бородой нечто вроде улыбки.
– Ладно. Кто за ней тогда охотится? – Весь такой таинственный, отвечать не хочет – да эта птица напрашивается на колкости, что ли?
– Этот майор Клёви, – высказывается Ленитроп, – да и-и Чичерин тоже!
Ха! Готов. Как честь отдал, каблуками щелкнул – лицо Энциана мгновенно переключается на совершенную нейтральность.
– Вы меня обяжете, – начинает он, но затем меняет тему: – Вы побывали в «Миттельверке». Как там люди Клёви уживаются с русскими?
– Закадычные кореша, похоже.
– У меня такое чувство, что оккупационные Державы буквально на днях пришли к соглашению выступить народным фронтом против Шварцкоммандо. Я не знаю ни кто вы такой, ни как пролегают ваши направляющие. Но они пытаются нас прихлопнуть. Я только что из Гамбурга. У нас были неприятности. Выглядело, как налет ПЛ, но за этим стояла британская военная администрация, и русские им содействовали.
– Жаль слышать. Чем я могу помочь?
– Не теряйте головы. Давайте все вместе выждем и посмотрим. Про вас все только и знают, что вы вечно где-нибудь выскакиваете.
К сумеркам ближе черные птицы – миллионы черных птиц – опускаются и рассаживаются на ветвях деревьев окрест. Деревья отягощаются черными птицами, ветви – что дендриты Нервной Системы, жиреют, погрузившись в щебечущие нервносумерки, готовятся к некоему важному сообщению…
Потом в Берлине, в подвале среди лихорадочных грез – дерьмо вытекает галлонами/час, сил нет даже хорошенько лягнуть крыс, что носятся мимо и прилежно таращатся в никуда, делая вид, что у берлинцев они сейчас не в таком уж и почетном фаворе, кривая душевного здоровья опустилась ниже некуда, солнце пропало так прочно, что вроде бы уже и навсегда, – тупое Ленитропово сердце на холостом ходу грит: «Шварцгерэт» – никакой не Грааль, ас, Г в «Имиколексе G» совсем не это означает. И ты – никакой не геройский рыцарь. Тебя разве что с Тангейзером сравнивать, с Поющим Пентюхом, – побывал под одной горой в Нордхаузене, спел песенку-другую под укелеле при свидетелях, и что – разве не чувствуешь, Ленитроп, будто тебя засосало трясиной греха? может, и не того, что «грехом» полагал Уильям Ленитроп, выблевавший почти весь 1630 год за борт этой «Арбеллы»…А затесался ты в чей-то чужой поход – какой-то фрау Хольды, какой-то Венеры в какой-то горе – и играешь в ее, этого существа, игру… сам же знаешь, что неким неодолимым манером игра эта – зло. А играешь, потому что заняться больше нечем, но игра от этого не становится правильной. И где тот Папа, чей посох тебе расцветет?
Вообще-то еще немного – и он столкнется со своей Лизаурой: с нею он некоторое время побудет, а потом снова уйдет. Миннезингер бросил свою бедняжку, и та покончила с собой. На что Ленитроп покинет Грету Эрдманн, не столь ясно. На берегах Хафеля в Нойбабельсберге ждет она – ничтожнее собственных образов, какие выживут в неопределенном количестве фильмокопий там и сям по всей Зоне и даже за морем… Все добрые осветители, что когда-либо накидывали для нее пурпурный фильтр на основной свет, отправились на войну или на смерть, и ей не осталось ничего, кроме безразличного солнца господа бога, а оно выбеливает, ужас, ужас… Брови выщипаны до карандашных штрихов, длинные волосы исчерчены сединой, руки отягощены перстнями всех цветов, матовости и уродства, носит довоенные наряды от «Шанели», без шляпки, шарфики, неизменно – цветочек: ее неотступно преследуют центральноевропейские ночные шепотки, что овевают, точно кожистые пологи Берлина, тем призрачнее ее жиреющую порушенную красоту, чем ближе они с Ленитропом друг к другу…
Вот как они знакомятся. Однажды ночью Ленитроп грабит огородик в парке. Без крыши над головой живут тысячи. Он украдкой огибает их костры… Ему нужны-то пучок зелени тут, морковка или кормовая свекла там, хоть как-то продержаться б. Если его замечают – швыряются камнями, палками, не так давно вот старой ручной гранатой кинули: не взорвалась, но обосрался он, не сходя с места.
Сегодня вечером он циркулирует по орбите где-то вокруг Гроссер-Штерн. Комендантский час давно уж начался. Над городом висит амбре древесного дыма и гниенья. Средь разнесенных в прах голов каменных маркграфьев и курфюрстов, на рекогносцировке перспективной на вид капустной грядки, как гром с неба, прилетает аромат без сомнения нет не может быть да это же КОСЯК! Да и-и запален где-то поблизости. Тут у нас золотом пропитанная зелень с косых пятаков Эль-Рифа, духмяные цветочки смолисты и летни, моська Ленитропа сама зачарованно находит путь через кусты по примятой траве, под расхераченными деревьями и тем, что сидит у них на ветвях.
Ну и точно: в яме от поваленного ствола, чьи длинные корни окаймляют картинку, точно заставу лепреконов, Ленитроп обнаруживает некоего Эмиля Обломма (по кличке «Зойре») – некогда самого пресловутого форточника и торчка Веймарской республики, – а по бокам у него две красивые девушки, и они все передают по кругу бодренькую такую оранжевую звездочку. Развратный старикашка. Ленитроп обрушивается, не успевают они и рылом повести. Обломм улыбается, протягивает руку, предлагая остаток покурки Ленитропу, и тот берет чинарик длинными грязными ногтями. Присаживается на корточки и принимается за дело.
– Was ist los? – грит Зойре. – На нас тут киф свалился. Аллах нам улыбнулся – ну, вообще-то улыбался он всем, нам просто выпало оказаться прямо на линии прицела…
Кличка, коя по-немецки означает «кислота», приклеилась к нему еще в двадцатых, когда он таскал с собой мерзавчик шнапса, который, буде Зойре окажется загнан в угол и сблефует, выставится пузырьком курящейся азотной кислоты. Вот Обломм достает еще один толстый марокканский косяк. Его поджигают верной «зиппо» Ленитропа.
Труди (блондинка) и Магда (знойная баварка) весь день мародерствовали на складе костюмов к вагнеровским операм. У них остроконечный рогатый шлем, зеленый бархатный плащ до земли, штаны из оленьей кожи.
– Скааажите-ка, – грит Ленитроп, – такой прикид, что глаз не отвести!
– Это вам, – улыбается Магда.
– Ой… нет. В Tauschzentrale[192] вам больше дадут…
Но Зойре настаивает.
– Вы разве никогда не замечали, что стоит вас вот так разбомбить – и если хочется, чтобы кто-нибудь появился, он непременно появляется?
Девушки опять передают друг другу уголек чинарика, любуясь, как в блестящем шлеме он меняет формы, яркость, оттенки… хмм. Ленитропу приходит на ум, что без рогов шлем этот – просто вылитый носовой обтекатель Ракеты. А если удастся отыскать пару-другую кожаных треугольников, придумать, как нашить их на чичеринские сапоги… да и-и на спину плаща – здоровущую алую заглавную Р… Миг столь же чреват, как тот раз, когда Тонто после легендарной засады пытается…
– Raketemensch! – вопит Зойре, хватает шлем и свинчивает с него рога. Пусть сами по себе имена – пустое, но вот акт именования…
– Вас та же мысль посетила?
Ой, странно. Зойре аккуратно помещает шлем на голову Ленитропу. Девушки церемонно набрасывают плащ ему на плечи. Разведгруппы троллей уже отправили нарочных проинформировать свой народец.
– Хорошо. Теперь слушайте, Ракетмен, – у меня тут неприятности.
– А? – Ленитроп воображал полномасштабную Шумиху в честь Ракетмена: люди таскают ему яства, вина и дев в раскладке на четыре краски, много дрыгают ногами и поют «Ля-ля-ля-ля», а на расфигаченных липах зацветают бифштексы, и по Берлину мягким градом громыхают жареные индейки, батат, да и-и растопленные маршмеллоу из земли пузырятся…
– Солдатские есть? – интересуется Труди. Ленитроп, сиречь Ракетмен, протягивает пол-увядшей пачки.
Опять по кругу идет косяк – пронзает и колет это корневое укрытие. Все забывают, о чем говорили. Пахнет землей. Стремглав носятся жучки, аэрируют. Магда подкурила Ленитропу сигаретку, и на губах у него теперь вкус малиновой помады. Помады? У кого нынче отыщется помада? На