Боевыми порядками грохочут черные «P-38», движутся ажуром по бледному небу. Ленитроп и Зойре отыскивают кафе на тротуаре, пьют разбодяженное розовое вино, едят хлеб с сыром. Лукавый старый торчок извлекает «штакетину» «чая», и они сидят на солнышке, передают ее друг другу, предлагают дернуть официанту, поди угадай, а? так и солдатские нынче тоже приходится курить. Мимо потоком текут джипы, бронетранспортеры и велосипеды. Девушки в свежих летних платьицах, оранжевые и зеленые, как фруктовые ледышки, подваливают и садятся за столики, улыбаются, улыбаются, все время озирают окрестность на предмет раннего бизнеса.
Зойре как-то удается разговорить Ленитропа насчет Ракеты. Не тема Зойре, конечно, хотя ушки у него на макушке. Если кому-то надо, значит, и своя цена у нее есть.
– В чем восторг, мне никогда не понять. Мы по радио столько про нее слышали. У нас тут была своя «Программа Капитана Полночь». Но мы разочаровались. Хотели верить, но поглядишь вокруг – и веру как корова языком слизнет. А к концу и того меньше оставалось. Я только одно знаю: она обрушила кокаиновый рынок, керл.
– Это как?
– В ракете что-то ест перманганат калия, правильно?
– Турбонасос.
– Ну а без этого Purpurstoff[197] кокаином честно не поторгуешь. Да что там честно – вообще нереально. Зимой во всем этом блядском Рейхе, керл, кубика перманганата было не отыскать. Ох, вы бы видели, как у всех трубы горели. Друзья же, понимаете. Но какому другу не хотелось – по знакомой вам терминологии – кинуть вам в рожу тортом, а?
– Спасибо. – Секундочку, он это про нас? Он что, собрался…
– Поэтому, – продолжает, – на Берлин наползло гигантское кино с Лорелом и Харди, немое, немое… из-за дефицита перманганата. Не знаю, на какие еще экономики так повлияла А4. Тут не просто тортиками кидались, на рынке царила не просто анархия – это же химическая безответственность! Глина, тальк, цемент, даже – вот как далеко зашли извращения – мука! Сухое молоко, отнятое у грудничковых животиков! Все эрзацы стоили больше самого кокаина – но вообразите, кто-нибудь набивает себе ноздри молоком, хахахаха! – на минутку сорвался, – и это стоило убытков! Без перманганата ничего наверняка не распознаешь. Чутка новокаина для притупления языка, что-нибудь горькое для вкуса – и на бикарбонате натрия можно зашибать огромные барыши. Перманганат – вот пробирный камень. Под микроскопом капнешь на рассматриваемое вещество, оно растворяется – и смотришь, каким выходит из раствора, рекристаллизуется: сначала по краям возникнет кокаин, затем, на других хорошо известных позициях – растительный материал, прокаин, лактоза: фиолетовая мишень, у которой внешнее кольцо дороже всего, а яблочко ничего не стоит. Анти-мишень. Явно не мишень в представлении А4, а, Ракетмен? Эта ваша механика – торчку не вполне друг. На что она вам сдалась? Ваша страна шарахнет ею по России?
– Мне-то она к чему? И в каком смысле – «моя страна»?
– Извините. Я попросту к тому, что русским, похоже, она довольно отчаянно нужна. У меня забрали связников по всему городу. Допрашивали. Все про эту ракету знают ровно столько же, сколько и я. Но Чичерин думает, будто нам что-то известно.
– Охбатьшки. Опять он?
– Да, он как раз в Потсдаме. То есть должен быть. Встал штаб-квартирой на одной старой киностудии.
– Шикарные новости, Эмиль. С моим везеньем…
– Что-то вы неважно выглядите, Ракетмен.
– Считаете, это ужас? Вот вам! – и Ленитроп пускается расспрашивать Зойре, не слыхал ли тот чего-нибудь про «Шварцгерэт».
Зойре не вполне, конечно, вопит «Аййииии!» и не уносится прочь по улице, ничего такого, но какой-то клапан все ж говорит скрииип и что-то перенаправляется в другую сторону.
– Я вам так скажу, – кивая и ерзая, – поговорите с der Springer[198]. Ja, вы с ним отлично поладите. Я всего-навсего форточник на пенсии, мне б только оставшиеся десятки лет провести, как Величайшему Россини, – в удобстве. Вы только не упоминайте меня, ладно, Джо?
– И кто же этот «дер Шпрингер», Эмиль, и где мне его найти?
– Это конный рыцарь, что беспрестанно скачет…
– Ничего себе.
– …по шахматной доске Зоны, вот кто. Как Ракетмен, который сегодня пролетает над преградами. – Зойре гаденько смеется. – Прекрасная парочка. Откуда мне знать, где он? Может быть где угодно. Он повсюду.
– Зорро? Зеленый Шершень?
– Последнее, что я слышал неделю-другую назад: он был на севере, где-то на Ганзейском маршруте. Вы встретитесь. Не волнуйтесь. – Неожиданно Зойре встает и намыливается уходить, жмет руки, сует Ракетмену еще один косяк на потом – или на счастье. – Мне к медикам нужно. Счастье тысячи клиентов – в ваших руках, молодой человек. Встретимся у меня. Glück[199].
Вот так Дурной Час и навел свои чары. Не то слово это было – «Шварцгерэт». Теперь гора опять закрылась с громом за Ленитропом, едва, ёксель, пятку ему не прищемила, и очень запросто могут миновать века, прежде чем Белая Женщина появится снова. Блядь.
Имя на особом пропуске – «Макс Шлепцих». Чуя в себе кураж, Ленитроп решает выставиться артистом варьете. Иллюзионистом. С Катье он прошел хорошую школу: ее дамастовая скатерть и волшебное тело, не постель у нее, а салон, сотни soirées fantastiques…[200]
Сильно за полдень он минует Целендорф – в наряде Ракетмена, готов к переходу. Под деревянной аркой, выкрашенной красным, ждут русские часовые с «суоми» или «дегтяревыми» – огроменными автоматами с дисковыми магазинами. А вот, к тому же, и танк «Сталин» рокочет на низкой передаче, солдат в шлемофоне с наушниками встает в башне с 76-миллиметровым орудием, орет в рацию… ох, елки… По ту сторону арки – русский «козлик» с парой офицеров, один настырно трындит в свой микрофон, и воздух от русской речи разгоняется со скоростью света, плетя сеть, дабы уловить Ленитропа. Кого ж еще? Подмигнув, Ленитроп вздымает полу плаща, козыряет и улыбается. Пассом фокусника выхватывает предписание, командировку и двуязычный пропуск, ляпнув что-то насчет концерта для командования в этом вашем Потсдаме.
Один часовой забирает пропуск и сматывается в караулку позвонить. Остальные пялятся на чичеринские сапоги. Никто не раскрывает рта. Звонок занимает какое-то время. Потертая кожа, суточная щетина, скулы на солнышке. Ленитроп старается вспомнить пару-другую карточных фокусов, чтоб хоть как-то лед растопить, и тут часовой высовывает голову из будки:
– Stiefeln, bitte[201].
Сапоги? Что им за радость – йяахххх! И впрямь сапоги, да. Вне всяких сомнений мы знаем, кто должен быть на другом конце, не так ли. Ленитропу слышно, как все металлические детальки этого человека позвякивают от злорадства. В дымном берлинском небе, где-то левее Функтурма[202] в его стальноватном далеке появляется полосная фотография из «Лайф»: это снимок Ленитропа, он в полном прикиде Ракетмена, а в рот ему, похоже, засунута длинная жесткая колбаса очень большого диаметра – с такой силой, что глазки у него несколько в кучку, хотя руки́ или силы, держащей ошеломительную сосису, на снимке не видать. Подпись гласит: «РАКЕТМЕН ДАЛ МАХУ – Едва оторвавшись от земли, новейшая знаменитость Зоны „облажалась“».
Ну-у-у что ж тут, Ленитроп стаскивает сапоги, часовой уносит их к телефону – остальные ставят Ленитропа у арки и шмонают, не находят ничего, кроме косяка, что дал ему Зойре, каковой косяк и экспроприируют. В одних носках Ленитроп ждет, стараясь не забегать мыслями вперед. Может, только глазами укрытие поблизости ищет. Ни фига. На 360 градусов – чистый сектор обстрела. Пахнет свежим асфальтом и ружейной смазкой. «Козлик», кристаллической ярь-медянки цветом, ждет: дорога назад, на Берлин в данный момент пустынна… Провидение, эй, Провидение, где ж тебя носит, пивка, что ли, хлебнуть вышло, или как?
Отнюдь. Сапоги возникают вновь, за голенищами – часовой с улыбкой.
– Stimmt, Herr Schlepzig[203].
Как по-русски передается ирония? Кулики эти для Ленитропа непостижимы. Чичерин сообразил бы, что не стоит возбуждать подозрений и просить сапоги на погляд. Не-а, вряд ли на телефоне был он. Должно быть, обычный досмотр на предмет контрабанды, только и всего. В сей миг Ленитроп – в хватке того, что «Книга перемен» называет «Незрелостью». Он взмахивает полами зеленого плаща еще несколько раз, выхаривает у одного пулеметчика балканскую солдатскую цигарку и улепетывает на юг. Офицерский «козлик» с места не трогается. Танк испарился.
Юбилейный Джим – он вразнос торгует, падла:
От Стокбриджа до Ли, дамы, улыбок не жалей!
Налетай, покупай брошки к платьям – вся наука,
Шарабаны с антенной – по доллару штука,
Валяйте, народ, загружаемся и едем прямо на Юби-лей!
В двух милях дальше по дороге Ленитроп натыкается на канал, про который говорил Зойре: идет по пешеходной дорожке под мостом, где на минутку становится сыро и прохладно. Дальше направляется по берегу – ищет, какую бы лодку угнать. По всему этому сонному травяному откосу загорают девушки в бюзиках и шортиках, смуглые и золотистые. Пасмурный день подтаял по краям, смягченным ветерком, у воды на коленках пасется детвора с ле́сками, над каналом две птицы гоняются друг за другом, петлями взмывая и пикируя в подвешенную бурю зеленой кроны, где усаживаются и давай распевать. С расстоянием свет набирает ды́мки сурового полотна, тела девушек уже не выбелены солнцем в зените, а осияны светом понежней и пробуждаются оттенками теплее, слабые тени мышц на бедрах, растянутые филаменты клеток эпидермиса говорят: коснись… останься… Ленитроп идет дальше – мимо распахивающихся глаз, мимо улыбок, что вскрываются добрыми рассветами. Что с ним не так? Останься же, ну. Однако что гонит его дальше?