Она ждала молча. Кузен взял шляпу и подошел к ней. На дворе было лето. Ее брат Фред сорвал с куста возле дома веточку цветущей смородины, сунул ее себе в петлицу сюртука. Анна оставила это без внимания. Кузен шел немного позади.
Они вышли на дорогу. Анна чувствовала себя необычно. И это порождало в ней неуверенность. В глаза ей бросилась цветущая смородиновая веточка в петлице у брата.
— Послушай, Фред, — вскричала она, — уж не собираешься ли ты тащить эту штуку в церковь?
Фред опустил взгляд на свою веточку, как бы ограждая ее.
— А мне нравится, — сказал он.
— Значит, ты единственный, кому это нравится, — возразила Анна.
Она повернулась к кузену.
— Тебе нравится этот запах? — спросила она.
Он мгновенно очутился с ней рядом, высокий, неловкий и при этом такой степенный. Она почувствовала волнение.
— Не могу сказать ничего определенного, — ответил он.
— Дай это сюда, Фред, — приказала Анна своему верному оруженосцу. — Нехорошо, если смородина будет пахнуть на всю церковь.
Ее маленький светловолосый брат покорно отдал ей веточку. Понюхав цветы, она безмолвно передала их на суд кузену. Тот с любопытством понюхал поникший цветок.
— Чудной запах, — сказал он.
И она неожиданно рассмеялась, отчего лица у всех троих мгновенно просветлели, а мальчик, приободрившись, ускорил шаг.
Колокола звонили, когда они, нарядно одетые, поднимались по цветущему летними цветами ковру. Анне очень шло ее шелковое платье, коричневое в белую полоску, с узкими рукавами и корсажем, элегантно присобранное сзади у талии. Уилл Брэнгуэн, изысканно одетый, выглядел настоящим кавалером.
Он шел, вертя в руках поникшую смородиновую веточку, и оба они молчали. Солнце заливало своими лучами ковры золотистых лютиков на склоне, на лугах пенно пушилась таволга, гордо высясь над пестреющим цветами или мглисто-зеленым разнотравьем.
Вот и церковь. Фред первым подошел к скамье, за ним следовал Уилл, потом Анна. Она шла, преисполнившись важности, чувствуя себя на виду. Почему-то присутствие возле нее этого юноши заставляло ее больше обычного обращать внимание на окружающих. Он посторонился, пропуская девушку к ее месту, потом сел рядом. Странное это было чувство — что он рядом.
Ярко горели стекла витража над нею. Они отбрасывали блики на темное дерево церковной скамьи, на потертые камни прохода, на колонну позади кузена и на его руки, лежащие на коленях. И она сидела просветленная посреди пронизанной светом мглы, на сердце у нее было радостно. Она сидела, все время чувствуя, хоть и безотчетно, близость рук кузена и его неподвижных коленей. В ее мир вторглось нечто странное, очень странное и необычное.
Она чувствовала удивительное воодушевление. Она пребывала в сияющем нереальном мире, и это было чудесно. Глаза ее будто смехом полнились светлой задумчивостью. Она сознавала это необычное вторжение, влияние, которому так радовалась. Темное это влияние насыщало, как никогда раньше. О кузене она не думала. Но когда его руки шевельнулись, она вздрогнула.
Зачем он так громко произносит ответствия? Это выводило Анну из состояния туманной радости. Зачем так выставляться, привлекать к себе внимание? Это дурной тон. Но все было ничего, пока не начался гимн. Кузен встал позади нее, приготовившись петь, и это ей понравилось. Но с первых же слов гимна голос его взвился так оглушительно и мощно, что заполнил собой всю церковь. Пел он тенором. Анна так и обомлела, изумленная. Голос, наполняющий церковь! Он гремел, как трубный глас, и еще, и еще. Она стала прыскать в свой молитвенник. Но кузен продолжал петь с изумительным упорством. Голос то взбирался вверх, то падал, следуя своим путем. И Анну охватил безудержный, неумолимый приступ смеха. Как только мертвую тишину прерывало пение, Анну начинал сотрясать смех. Смех не отпускал ее, она билась в конвульсиях смеха, пока из глаз не полились слезы.
Голос его изумительно веселил ее. А гимн все длился, а она все смеялась. Она склонилась к молитвеннику, пряча в него лицо, пунцовое от смущения, но бока ее по-прежнему сотрясал смех. Она делала вид, что закашлялась, поперхнулась. Фред поднял на нее ясный взгляд своих голубых глаз, и она начала понемногу успокаиваться, но тут же какой-то призвук в этом сильном невозмутимом голосе, звучавший сбоку от нее, вверг ее в новый порыв бешеного хохота.
Холодно упрекнув себя, она встала на колени и погрузилась в молитву. Но и в этой позе ее вовлекали в себя маленькие водовороты неудержимого хихиканья. Даже вид его коленей на молитвенной подушечке поражал ее смехом.
Она взяла себя в руки и сидела, нацепив маску безмятежной строгости, с лицом бело-розовым и холодным, как рождественская роза, сложив на коленях руки в шелковых перчатках, и темные глаза ее смотрели туманно и рассеянно, в дремотном забвении всего, что было вокруг.
Между тем текла своим чередом проповедь, насыщавшая воздух туманным умиротворением.
Кузен вынул из кармана платок. Казалось, он захвачен проповедью. Он приложил платок к лицу. Вдруг что-то шлепнулось к нему на колени. Это была веточка цветущей смородины! В крайнем удивлении Уилл воззрился на эту веточку, и Анна фыркнула от смеха.
Все это слышали — какой стыд! Сжав в ладони помятую веточку, он опять поднял глаза вверх, с тем же сосредоточенным вниманием слушая проповедь. Тут Анна опять фыркнула. Фред предостерегающе толкнул ее локтем в бок. Кузен оставался неподвижным. Не глядя, она знала, что он покраснел. Она это чувствовала. Его рука, сжимавшая в горсти цветы, тоже была неподвижна, притворяясь, что все в порядке. И после недолгой ожесточенной внутренней борьбы — новое фырканье! Анна перегнулась пополам, трясясь от хохота. Дело принимало нешуточный оборот. Фред все толкал и толкал ее локтем. Она злобно ткнула его в ответ. И после этого ее опять сотрясли судороги этого ужасного неукротимого смеха. Она пыталась побороть их, закашлявшись. Кашель превратился в какое-то странное гиканье. Она готова была провалиться сквозь землю. А сомкнутая ладонь медленно поползла обратно к карману. Она сидела в напряженном ожидании, борясь со своими судорогами, оттого, что он рылся в кармане, пряча там веточку.
В конце концов ее одолели слабость, изнеможение и глубокая тоска. А вместе с болью этой тоски на нее накатила какая-то отрешенность. Не хотелось никого видеть. Лицо ее приняло надменное выражение. И кузена своего она больше не замечала.
Когда с последним гимном принялись собирать пожертвования, кузен опять звучно запел. И опять это ее позабавило. Несмотря на стыд оттого, что она выставила себя на посмешище, она не могла побороть веселости. И она весело прислушивалась к этим потешным звукам. Потом перед ней возникла сумка с пожертвованиями как раз в то время, когда шестипенсовик ее провалился в перчатку. Торопливо извлекая монетку, она уронила ее, и денежка покатилась, поблескивая, на соседнюю скамью. Анна стояла и хихикала. Она не могла ничего с собой поделать: смех рвался наружу, к полнейшему ее стыду.
— Чего ты так смеялась, а, Анна? — спросил Фред, едва они вышли из церкви.
— Да вот накатило на меня, — ответила она как всегда полунасмешливо-полунебрежно. — Не знаю, право, почему, но пение кузена Уилла ужасно меня рассмешило.
— Что же в моем пении показалось вам столь уморительным? — спросил Уилл.
Друг на друга они не глядели, но оба опять засмеялись и дружно покраснели.
— Над чем ты все время фыркала и хихикала, сестренка? — спросил ее за обедом старший брат Том, смешливо поблескивая светло-карими глазами. — Служба прерывалась, потому что все глазели на тебя. — Том пел в церковном хоре.
Она чувствовала на себе взгляд Уилла, не сводящего с нее своих лучистых глаз в ожидании ответа.
— Да это все из-за пения кузена Уилла, — сказала она.
При этих словах кузен издал сдавленный кудахтающий смешок, на секунду обнажив ровный ряд мелких и, должно быть, острых зубов и тут же снова закрыв рот.
— Что же, у кузена такой замечательный голос? — поинтересовался Брэнгуэн.
— Да не в этом дело, — сказала Анна. — Просто мне от его голоса смеяться хочется, как от щекотки, уж не знаю почему.
И опять по столу прокатился смешок.
Уилл Брэнгуэн гордо вздернул свою темноволосую голову, в глазах его заплясали искры.
— Я пою в хоре церкви Святого Николая! — объявил он.
— Значит, вы усердный прихожанин, — заметил Брэнгуэн.
— Мама ходит в церковь, а отец — нет, — пояснил юноша.
Каждая мелочь — его жесты, интонации Анне казались исполненными значения. По сравнению с этим слова его звучали до смешного просто. И реплики отца тоже выглядели пустыми и незначащими.
Под вечер они сидели в гостиной, где пахло геранью, ели вишни и болтали. Они пытались разговорить Уилла Брэнгуэна. И вскоре он отбросил сдержанность.
Он интересовался церквами, церковной архитектурой. Увлечение Рескином привило ему вкус к Средневековью. Речь его была отрывочна — к златоустам он не принадлежал. Но слушая, как он одну за другой описывает церкви, рассуждает о нефах, о престолах и трансептах, о крестных перегородках, купелях, о камнерезных и лепных работах, об ажурах росписей, со страстью и дотошностью вдаваясь в детали, объясняя свои предпочтения определенных мест и сооружений, Анна чувствовала, как душа насыщается церковной тишиной, тайной, торжественной многозначностью каменных сводов, тусклым светом, в котором туманно виднелось нечто, уходящее в темноту: высокое великолепие таинственной преграды, а за нею, в дальней дали, алтарь. Все это было как наяву. И ее подхватывала мечта. И вся земля превращалась в одну просторную таинственную церковь, погруженную во мрак, но всю пронизанную неведомым присутствием.
Ее болезненно волновал вид из окна, где на ярком солнце кудрявились пышные кусты сирени. А может быть, это лишь церковные витражи?
Он рассказывал о готике и Ренессансе, о стиле перпендикулярном и раннеанглийском, о норманской архитектуре. Речи его завораживали.