Урсула глядела на юношу, находя его очень красивым — ему так шел загар на руках и лице. Он развлекал ее рассказами о том, как научился подковывать лошадей и отбраковывать негодных.
— Вам нравится быть солдатом? — спросила она.
— Но я же не солдат, — отвечал он.
— Однако вы военный, — сказала она.
— Да.
— И вы хотели бы повоевать?
— Я? Что ж, думаю, это было бы увлекательно. Если грянет война, я с охотой пойду воевать.
Она ощутила странную растерянность, словно в действие вступило что-то могущественное, но нереальное.
— Почему же вам этого хочется?
— Это было бы делом, делом настоящим. А пока это все игры.
— А чем бы вы занимались на войне?
— Строил бы железные дороги или мосты. Работал бы, как вол.
— Но все ваши сооружения война бы разрушала. Разве и это не было бы игрой.
— Если допустимо называть войну игрой.
— А что же она, по-вашему?
— Воевать — это самое серьезное из всех возможных дел.
Она почувствовала холодное и жесткое отчуждение.
— Почему же воевать — это так серьезно? — спросила она.
— Потому что, воюя, либо вы убиваете, либо вас убивают, а убийство, как я думаю, вещь достаточно серьезная.
— Но убитый, вы превращаетесь в ничто, — сказала она. Он помолчал.
— Но тут важен результат, — сказал он. — Важно, усмирим ли мы арабов или нет.
— Вам-то что до этого или мне — какое нам дело до Хартума?
— Нам нужно жизненное пространство, и кто-то должен потесниться.
— Но я не хочу жить в песках Сахары! А вы разве хотите? — возразила она, смеясь, непримиренная.
— Я не хочу, но необходимо поддержать тех, кто хотят.
— Почему же это так необходимо?
— В противном случае, что станет с нацией?
— Разве «нация» — это мы? Есть масса других, посторонних, которые и есть нация.
— Они тоже могут заявить, что «нация» — это не они.
— Что ж, если все так заявят, пусть и не будет никакой нации. А я останусь какая я есть, сама по себе, — находчиво возразила она.
— Вам не удастся остаться какая вы есть, если нации не будет.
— Почему это?
— Вы станете жертвой всех и вся.
— Как это — «жертвой»?
— Они придут и все у вас отберут.
— Ну, даже и в этом случае отобрать они смогут не так уж много. И наплевать мне на то, что они отберут. Уж лучше разбойник, который отбирает, чем миллионер, дарящий все, что можно купить за деньги.
— Это потому, что вы романтик.
— Да, романтик! И хочу остаться романтиком. Ненавижу устойчивые дома и косную жизнь в них. Люди, которые так живут, надутые глупцы. И солдат я ненавижу. Они тоже надутые и тупые, как чурбаны. Нет, правда, за что вы станете воевать?
— Я стану воевать за нацию.
— И все равно вы-то не нация. А что это даст лично вам?
— Я часть нации и должен исполнять перед ней свой долг.
— Ну, а если она не требует от вас никакого долга, если никакой войны нет? Что тогда?
Он почувствовал, что злится.
— Тогда я буду делать то же, что другие.
— Что именно?
— А ничего. Буду ждать, когда понадоблюсь. Ответ ее тоже прозвучал зло и раздраженно:
— Мне кажется, — сказала она, — что я словно в пустоту упираюсь. Словно вас нет. Да есть ли вы на самом-то деле? Никчемность какая-то!
Так, гуляя, они добрели до причала над шлюзом. Там стояла пустая баржа. Верх ее и рубка были выкрашены яркими красно-желтыми красками, нижняя же часть и трюм были угольно-черными. Возле двери в рубку на банке сидел мужчина, худой и чумазый, он курил и любовался закатом, держа на руках младенца, завернутого в вылинявшее одеяльце. Из рубки торопливо вышла женщина; она опустила в воду ведро, вытащила его, полное воды, и потащила внутрь, в рубку. Слышались детские голоса. Над трубой вился тонкий голубоватый дымок, и пахло стряпней.
Урсула, вся в белом, светлая, как мотылек, приостановилась, чтобы поглядеть. Скребенский тоже вынужден был приостановиться. Мужчина поднял глаза.
— Добрый вечер! — крикнул он не то с вызовом, не то с интересом. Голубые глаза его на чумазом лице светились дерзким вызовом.
— Добрый вечер, — с радостной готовностью отозвалась Урсула. — Вечер действительно добрый, не правда ли?
— Да уж, — буркнул мужчина. — Куда добрее!
Рот его под неряшливыми, песочного цвета усами казался очень красным. Он засмеялся, обнажив белые зубы.
— Но ведь, — неуверенно, сквозь смех проговорила Урсула, — я ведь правду сказала. Почему вы так ответили, будто вы не согласны?
— Наверное, потому, что нянчить ребенка не такая уж радость.
— Можно мне к вам на баржу заглянуть? — спросила Урсула.
— Да кто бы возражал, лезьте, если хотите.
Баржа стояла у противоположного края дамбы, у причала. На ней была надпись: «Аннабел», хозяин Дж. Рут из Лафборо». Мужчина пристально разглядывал Урсулу, поблескивая острыми своими глазами. На чумазый лоб его падали белокурые вихры волос. Выглянули двое грязных ребятишек — поглядеть, с кем это там разговаривает отец.
Урсула покосилась на тяжелые ворота шлюза — они были закрыты, и за ними из мрака доносился шум воды, слышалось бурление и шипение водяных струй. С их стороны искрящаяся вода доходила чуть ли не до края дамбы. Она смело шагнула вперед, направившись к причалу.
Спустившись с дамбы, она заглянула вниз, в рубку, где горел огонь очага, возле которого хлопотала темная фигура женщины. Урсуле очень хотелось попасть на баржу.
— Вы платье запачкаете, — предостерег ее мужчина.
— Я буду осторожна, — отвечала она. — Так можно?
— Валяйте, если хочется.
Подобрав юбки, Урсула вытянула ногу вдоль борта баржи и, смеясь, спрыгнула вниз. Ее обдало взметнувшейся угольной пылью.
В дверях рубки показалась женщина — пухленькая, светловолосая, со смешным вздернутым носом.
— Ой, да вы вся в грязи измажетесь! — воскликнула она и засмеялась удивленно, недоумевая.
— Я только хотела посмотреть. Приятно, должно быть, жить на барже, да? — обратилась она к женщине.
— Ну, я не только на ней живу, — рассмеялась женщина.
— Ее гостиная с плюшевой мебелью в Лафборо находится, — с законной гордостью пояснил мужчина.
Урсула заглянула в рубку. Там кипели на огне кастрюли, а на столе были расставлены тарелки. Было душно и жарко. Она вылезла на свежий воздух. Мужчина говорил что-то ребенку. Ребенок был голубоглаз, румян, с пушистым облачком золотисто-рыжих волос.
— Это мальчик или девочка? — спросила Урсула.
— Это девочка, ведь ты девочка, правда? — обратился к ребенку мужчина, ласково покачивая головой. Маленькое ребячье личико сморщилось в уморительной улыбке.
— О! — воскликнула Урсула. — Господи, как же ей идет смеяться!
— Она еще посмеется, — сказал отец.
— Как ее зовут? — спросила Урсула.
— Нет пока имени, не удостоилась, — ответил мужчина. — У тебя ведь нет имени, негодница, да? — опять обратился он к ребенку. Тот засмеялся.
— Да дел невпроворот, никак в мэрию не соберемся, — подала голос женщина. — Она здесь, на барже, и родилась.
— Но, наверное, — вы уж знаете, как назовете ее, да? — сказала Урсула.
— Мы хотели назвать ее Глэдис Эмили, — отвечала мать.
— И вовсе не хотели мы так ее назвать, — заспорил отец.
— Нет, вы только послушайте! А ты-то какое имя хочешь?
— Мы назовем ее Аннабел в честь судна.
— А вот этого не будет! — зло и решительно возразила женщина.
Отец шутливо насупился и тут же рассмеялся.
— Посмотрим, — сказал он.
Но по сердитому тону женщины Урсула поняла, что та никогда не уступит.
— Оба имени очень красивые, — сказала она. — Назовите ее Глэдис Аннабел Эмили.
— Ну, это уж, на мой вкус, тяжеловато выходит, — заметил мужчина.
— Видите! — вскричала женщина. — Он же упрямый, как осел!
— Такая хорошенькая, так хорошо смеется, а имени вот не дают! — заворковала Урсула, обращаясь к девочке. — Дайте мне ее подержать, — добавила она.
Мужчина передал ей ребенка, пахнувшего на нее младенческим запахом. Голубые фарфоровые глазки были так широко распахнуты, а улыбка ребенка была такой подкупающе заразительной, что Урсула почувствовала к нему огромную симпатию. Она все говорила с ребенком, все ворковала с ним. Прелестный ребенок, право!
— А вас-то как зовут? — неожиданно спросил ее мужчина.
— Меня — Урсулой, Урсула Брэнгуэн, — отвечала она.
— Урсула! — пораженно воскликнул мужчина.
— Это в честь святой Урсулы. Имя очень старинное, — поспешила оправдаться она.
— Эй, мать! — позвал он.
Ответа не последовало.
— Пем! — опять позвал он. — Ты что, оглохла?
— Чего? — Коротко отозвались из рубки.
— Как ты насчет Урсулы? — И он осклабился.
— Насчет чего-чего? — послушалось из рубки, и женщина опять показалась в дверях, готовая к новой стычке.
— Урсула — вот как девушку зовут, — мягко сказал он.
Женщина с ног до головы оглядела Урсулу. По всей видимости, ей понравилась тонкая грациозная красота незнакомки, элегантность ее белого платья и та нежность, с которой она держала на руках дитя.
— Ну а как это, если по буквам? — спросила мать, устыдившись собственной растроганности. Урсула сказала свое имя по буквам. Мужчина взглянул на жену. Лицо ее залила яркая краска смущения, и оно засияло светом застенчивости.
— Необычное такое имя, правда? — взволнованно сказала она, словно совершала бог знает какой дерзкий шаг.
— Так ты согласна назвать ее этим именем? — спросил он.
— Уж лучше, чем Аннабел, — решительно сказала она.
— А чем Глэдис Эмили — и подавно, — подхватил муж. Наступила пауза, потом Урсула подняла глаза.
— Так вы и вправду назовете ее Урсулой? — спросила она.
— Урсула Рут, — отвечал мужчина и самодовольно хохотнул, будто нашел что-то ценное.
Теперь настала очередь смутиться Урсуле.
— Действительно красиво звучит, — сказала она. — Мне надо что-то ей подарить, а у меня совсем ничего нет.