— Да, но… — начала было Урсула, сокрушенно, обиженно.
— И Харби вам не поможет. Вот что он сделает — он пустит все на самотек, дела у вас пойдут все хуже и хуже, а потом вы вынуждены будете либо сами уйти, либо он вас выгонит. Мое дело тут сторона, но только я боюсь, что останется класс беспризорный и его на меня повесят.
В его голосе она уловила осуждение и поняла, что не выдержала испытания. Но при этом она еще не научилась воспринимать школу как доступную ей реальность. Урсула все еще сторонилась ее. Школа была реальностью, но реальностью ей чужой. И слова мистера Бранта вызвали ее сопротивление. Она не хотела признавать его правоту.
— Неужели же все будет так ужасно? — сказала она, изящно содрогнувшись, с легким оттенком снисходительности, за которой она попыталась спрятать свой испуг.
— Ужасно? — повторил мужчина, опять переключив внимание на картофель. — Я ничего такого не сказал.
— Но я на самом деле испугалась. А дети, как мне кажется…
— В чем дело? — сказала вошедшая в этот момент мисс Харби.
— Вот мистер Брант, — сказала Урсула, — говорит, что я должна приструнить своих детей, — и она смущенно рассмеялась.
— О, если вы хотите учить, вы должны уметь поддерживать дисциплину в классе, — изрекла мисс Харби, жестко, высокомерно и пошло.
Урсула не отвечала. Рядом с ними она остро чувствовала свою неубедительность.
— Если вы предпочитаете свободу — это ваше право, — сказал мистер Брант.
— Но если вы не можете поддерживать дисциплину, то чего вы стоите? — сказала мисс Харби.
— И вы должны добиться этого сами! — Голос мистера Бранта вознесся в пророческом кличе. — Вам в этом никто не поможет.
— Бросьте! — сказала мисс Харби. — Есть люди, которым помочь невозможно. — И она удалилась.
Атмосфера враждебности и разлада, сшибки противоположных сил, направленных в разные стороны и неравноценных, была угнетающей. Вид мистера Бранта, присмиревшего, пристыженного и злого, испугал ее. Ей захотелось бежать. Единственным желанием было ретироваться, не понимая.
Затем вошла мисс Шофилд, внеся с собой некоторое успокоение. Урсула сразу же обратилась к вошедшей, ища у нее поддержки. В этой неясной борьбе авторитетов Мэгги осталась самой собой.
— Большой Андерсон здесь? — осведомилась она у мистера Бранта, и они заговорили о делах — о двух педагогах, заговорили спокойно и отстраненно. Мисс Шофилд взяла свой принесенный из дома завтрак, Урсула последовала ее примеру. Они расстелили скатерть в уютном третьем классе, где на столе стояла ваза с двумя-тремя розами.
— Здесь так хорошо. И это ваших рук дело, — весело сказала Урсула, — вы совершенно преобразили класс. — Но страх не покидал ее. Атмосфера школы давила.
— Да, вести уроки в большом зале, — сказала мисс Шофилд, — это просто беда.
Горькие чувства обуревали обеих. Мисс Шофилд тоже остро переживала позор своего положения — служанки высшего звена, ненавидимой как верховной властью — директором, так и ее подчиненными — классом. Она могла, и ей было это понятно, в любой момент подвергнуться нападению с той или другой стороны или с обеих сторон сразу, так как начальство чутко реагировало на жалобы родителей и вместе с ними ополчалось на власть промежуточную — учителя.
Поэтому даже свой вкусный завтрак — золотистые бобы с коричневой подливкой — Мэгги Шофилд выкладывала на тарелку с горестной сдержанностью.
— Это вегетарианское жаркое, — сказала мисс Шофилд. — Хотите попробовать?
— С удовольствием, — отвечала Урсула.
Ее собственная еда показалась ей безобразно грубой по сравнению с этой чистой изысканностью.
— Я не привыкла к вегетарианским блюдам, — сказала она, — но предполагаю, что они очень вкусные.
— Я не настоящая вегетарианка, — сказала Мэгги. — Просто не хочется таскать в школу мясо.
— Правда, — сказала Урсула. — И мне не хочется.
Душа ее радостно воспряла, усмотрев и в этом изящную утонченность и свободу. Если все вегетарианские блюда так хороши на вкус, на сомнительные и нечистые мясные продукты она отныне даже и глядеть не станет!
— Как вкусно! — воскликнула она.
— Да, — сказала Мэгги Шофилд и незамедлительно стала рассказывать ей рецепт. Потом девушки перешли к рассказам о себе. Урсула говорила о школе, о выпускных экзаменах, которыми она немного прихвастнула. О том, как плохо ей здесь, в этом ужасном месте. Мисс Шофилд слушала, и красивое лицо ее было задумчиво, его омрачала легкая тень.
— А на другое место вы поступить не могли? — наконец спросила она.
— Я не знала тогда, что меня ожидает, — неуверенно ответила Урсула.
— Ах — воскликнула мисс Шофилд и, горестно покачав головой, отвернулась.
— Неужели здесь так ужасно, как кажется? — спросила Урсула и слегка нахмурилась, с тревогой ожидая ответа.
— Да, — горько подтвердила мисс Шофилд. — Ужас, да и только!
Сердце у Урсулы упало — она поняла, что и мисс Шофилд здесь очень и очень не сладко.
— Это все мистер Харби, — отбросив сдержанность, заговорила Мэгги Шофилд. — Думаю, очутись я опять в зале, я бы не выдержала. Голос мистера Бранта и мистер Харби, и все это..
Она сокрушенно отвела глаза в глубокой тоске, показывая, что и для нее существуют вещи, совершенно невыносимые.
— Что, такой ужас — этот мистер Харби — спросила Урсула, рискнув проверить правомерность собственных страхов.
— Он? Да он просто бандит, — сказала мисс Шофилд, поднимая на — нее робкий взгляд своих темных застенчивых глаз, горевших теперь застенчивым негодованием. — Нет, если ему не перечить, и под него подлаживаться, и делать все по его указке — он, может быть, и неплох, но какая же это мерзость. Ведь речь идет о борьбе сторон, а эти оболтусы…
Говорить ей было непросто, и чем дальше, тем больше в словах ее ощущалась горечь. Видно, ей пришлось немало выстрадать. Душу саднили обиды и позор. Урсула сочувствовала ей и тоже страдала.
— Но что же здесь такого мерзкого и страшного? — растерянно спросила она.
— То, что ничего нельзя сделать, — сказала мисс Шофилд. — С одной стороны есть он, и он восстанавливает против вас другую сторону — детей. А дети — это просто ужас какой-то, их надо буквально все заставлять делать. Все должно исходить от вас. Если им надо что-то выучить, значит, вы должны впихнуть в них это насильно — по-другому не выходит.
Урсула совсем сникла. Разве ей по плечу все это, разве под силу ей заставить учиться пятьдесят пять упрямцев, постоянно чувствуя за спиной грубую зависть, недоброжелательность, готовую в любой момент кинуть ее на растерзание ораве детей, видящих в ней слабое звено ненавистной власти? Она ощутила весь ужас такой непосильной задачи. Она наблюдала, как мистер Брант, мисс Харби, мисс Шофилд и все другие учителя трудятся усердно и через силу, тянут лямку неблагодарной своей работы, превращая многообразие детских индивидуальностей в механическое единство класса, приводя их в единое состояние покорности и внимания, а затем вынуждая воспринимать и усваивать знания. Первая и труднейшая задача — это привести к единообразию шестьдесят детей. Это единообразие должно стать автоматическим, насаждаться волей учителя, волей всей совокупности педагогического коллектива, подавляющего волю детей. Важно было, чтобы директор и все учителя действовали заодно, сообща, только так можно было привести к единообразию и подчинить себе детей. Но директор был по-особому мелочен и возвышался над всеми. Учителя не могли добровольно соглашаться с ним, а собственно их «я» восставало против полного закабаления. Результатом была анархия, позволявшая детям самим выносить окончательное решение, кто тут главный.
Таким образом, существовал разброд воль, каждая из которых тщилась максимально утвердить себя. По природе своей дети не способны охотно высиживать урок и смиренно усваивать знания. Их надо заставить это делать, и заставить их должна воля кого-то более мудрого и сильного. Но против этого они всегда будут бунтовать Поэтому первейшая задача, на которую должны быть направлены усилия учителя, это привести волю класса в соответствие с собственной волей. А такое возможно лишь через самоотвержение, забвение собственного «я» и подчинение его определенной системе правил ради достижения определенного и предсказуемого результата — передачи тех или иных знаний. И это при том, что Урсула мечтала стать первой из мудрейших учителей, владевших искусством не уничтожать личность, не прибегать к насилию. Личности своей она доверяла полностью.
Поэтому она пребывала в смятении. Во-первых, она пыталась добиться взаимопонимания с детьми — оценить это могли лишь один-два из ее учеников, большинству же они оставались чужды, что вызывало враждебность к ней класса. Во-вторых, она выбрала позу пассивного сопротивления единственному общепризнанному авторитету — мистеру Харби, что развязывало руки ученикам, давая им более широкие возможности ее изводить. Не совсем это понимая, она чувствовала это интуитивно. И ее мучил голос мистера Бранта. Неумолчный, скрипучий, суровый, полный ненависти, этот голос монотонно лез к ней в уши, чуть ли не сводил ее с ума. Этот учитель превратился в машину, никогда не останавливавшуюся, не знавшую отдыха. Личность, в нем задавленная, лишь слабо попискивала. Какой ужас — нести в себе столько ненависти! Неужели ей надлежит стать именно такой? Она чувствовала суровую и ужасающую эту необходимость. Ей надо стать такой — запрятать, отбросить свою личность, стать инструментом, функция которого обрабатывать определенный материал — ее учеников, преследуя одну цель — каждый день что-то втолковывать им, заставлять выучить от сих до сих. Примириться с этим она не могла. Но постепенно она начала ощущать, как смыкаются вокруг нее неумолимые железные створки капкана. Солнечный свет померк. Нередко, выходя во время перемены на школьный двор и замечая сияние небесной голубизны и бег изменчивых облаков, она думала, что это ей чудится, что это декорация, рисованная картинка. Так темно было у нее на душе, так неприятно путалась она в своих обязанностях, так скованно, как в темнице, чувствовала себя ее душа, уничтоженная, подвластная чужой злой и разрушительной воле. Откуда же это небесное сияние? Разве есть небо, разве есть воля, разве есть что-нибудь помимо спертости класса и единственной реальности — тяжкой, приземленной, злой?