Дама оказалась корреспондентом американской телекорпорации Си-Би-Эн, звали ее Элен Драйвер. Во все время разговора, а беседа у них затянулась, Лева читал в светлых, русалочьих глазах откровенный вызов: что же ты медлишь, дружок? тебе же хочется? так возьми меня прямо здесь!
По-русски дама изъяснялась отменно, лишь изысканно шепелявила, может быть, подражая модным российским шоуменам. Чарующе улыбаясь, она поведала, что их канал давно мечтает взять интервью у молодого, перспективного и, без сомнения, самого романтического российского политика. В Штатах Игната Семеновича любят и ценят не меньше, чем в Москве, а после кавказского плена и чудесного спасения он вообще стал для рядового американца символом российского мужества и отваги. Элен Драйвер откровенно призналась, что, если Лева согласится дать ей интервью, она наверняка отхватит за него Пулитцеровскую премию. Неужто он не хочет, чтобы она прославилась?
Лева отшучивался, подливал даме вина, угощал моллюсками и икрой, все больше возбуждаясь, что очень не нравилось Галочке Петровой. Она ерзала на стуле, гримасничала и даже позволила себе вставить в разговор пару ядовитых реплик, что было вовсе на нее не похоже. Американка отвечала знаменитой голливудской улыбкой, будто не замечая подковырок. Наконец, красная от возмущения, Галочка объявила, что ей пора в дамскую комнату, и Лева с Элен Драйвер остались одни, но это, разумеется, была только видимость. У Зенковича в отворот пиджака был вшит портативный передатчик класса «Сигма-М», каждое его слово, как и слова тех, кто с ним общался, аккуратно записывались на магнитную ленту. Вдобавок Пен-Муму, сидевший в дальнем конце зала, за столом, предназначенном для сопровождающих лиц, по своему приемнику тоже внимательно вслушивался в их беседу.
Когда Галочка удалилась, Элен Драйвер сочувственно спросила:
— Ваша подруга, кажется, ревнует?
— Дурью мается.
— Вы не обидитесь, господин Зенкович, если я задам нескромный вопрос? У нас в Америке принято говорить обо всем откровенно.
— Валяйте.
— Слухи про вашу знаменитую сексуальную ненасытность — они соответствуют действительности? Это не преувеличение?
Леве было не в диковину, что забугорные шлюхи тащились от российского мужика, будто припадочные.
— Что если нам развить эту тему в более подходящей обстановке? — предложил он. Спелая американка порозовела, но не отвела взгляда, в котором было все то же: не робей, возьми меня!
— Значит, вы согласны на интервью?
— Кисуля, а сейчас мы чем заняты?
Элен рассмеялась.
— Вы удивительно остроумный человек, господин Зенкович. Меня предупреждали об этом.
— Может, прямо сейчас и отчалим?
— Что значит — отчалим?
— У меня маленькая квартирка на Новинском бульваре. Там нам будет уютно.
В этот момент у Левы в ухе раздался предупредительный щелчок, и он тут же спустился с высоты Гени Попрыгунчика до уровня двойника. Понял, что немного зарвался. То есть он имел право спать с кем угодно и приводить кого угодно, но только после согласования с руководством фирмы. Или хотя бы с Пеном, который сейчас и послал сигнал.
Элен озабоченно посмотрела на свои золотые часики, сказала с сожалением:
— Увы, у меня важная встреча через полтора часа. Вряд ли успеем.
— Успеть, в принципе, можно, — Лева глубокомысленно насупился. — Но лучше действительно завтра. Чтобы не комкать интервью.
Горестный вздох роскошной американки, похожий на стон, пронзил его до печенок. Быстро она спеклась. Он подлил ей вина, пожирая взглядом.
— Прозит!
— За завтрашний день, — томно отозвалась блондинка.
Вернулась Галочка Петрова, просветленная, с освеженным макияжем. Лева налил и ей.
— Ты чего сегодня как-то куксишься, Галчонок? Недовольна чем-нибудь?
— Нет, милый, всем довольна, прекрасный вечер, прекрасный прием… — обернулась к журналистке с любезной улыбкой, от недавнего непонятного раздражения не осталось следа. Лева злорадно подумал: так-то лучше, цыпочка! У «Витамина» не забалуешь.
Галочка завела светский разговор:
— Вы давно в Москве, Элен?
— О-о, уже второй год.
— Вы так хорошо говорите по-русски, будто родились здесь.
— Так я же русская по отцу. Мой прадедушка из первой волны эмиграции. У нас в семье традиции соблюдаются свято. Все православные праздники отмечаем, причащаемся. Дома говорим только по-русски. Представляете, такое русское гетто в Калифорнии. Дружим семьями с соотечественниками. Наверное, со стороны это выглядит немного искусственно, но для нас… Как будто второе дыхание: русская классика, русская музыка, русские обряды и все такое… Я вот уже из четвертого поколения, но хотите верьте, хотите нет, еще в колледже знала, что вернусь на родину и буду тут жить. Об этом мечтали родители, хотя это обозначало для них расставание…
Многословный ответ на простой вопрос насторожил, обеспокоил Леву. В нем бомж ворохнулся, недоверчивый ко всяким сантиментам. Бомжи, в отличие от обыкновенного ворья, не любят трогательных воспоминаний, — это для них сигнал повышенной опасности, вроде луча света, направленного в зрачки.
— И как вам нынешняя Москва? — спросил он.
— О-о, удивительные перемены… Правда, о прежних страшных временах я только читала: лагеря, пытки, огромные очереди, расстрелы без суда и следствия — даже не верится. Но теперь Москва — настоящий западный город. Полное изобилие — и свобода, свобода, свобода.
— Что есть, то есть, — согласился Лева-Зенкович. — Живем припеваючи. Спасибо дядюшке Сэму, помог подняться с колен. Вот много нищих расплодилось, но скоро и эту проблему решим.
— Каким образом? — заинтересовалась журналистка.
— Обыкновенным, без всякого, естественно, принуждения. Экономическим путем. Нищие в основном — пожилые люди, пенсионеры, калеки. Подают им плохо, все знают, что это цыганская мафия. Вымрут от голода. Еще годик, другой — никого не останется.
Элен Драйвер нахмурилась.
— Это не совсем гуманно, господин Зенкович.
— Ничего подобного, — возразил Лева. — Это же все недобитые коммуняки. Работать не хотят, чуть что — выползают на улицу с красными знаменами. С ними иначе нельзя. Да и денег у государства нет, чтобы прокормить такую ораву.
— Я плохо в этом разбираюсь, но мне все-таки кажется…
— Пусть не кажется, — авторитетно оборвал Зенкович. — Со старорежимным отребьем настоящий капитализм все равно не построить. Спросите при случае у Хакамады или у Немцова. Эти ребята знают, что почем. К ним народ прислушивается.
Галочка гнула свое, видно, выполняя приказ, полученный в дамской комнате.
— Скажите, дорогая Элен, чтобы попасть на телевидение, надо, наверное, долго учиться?
— Совсем необязательно.
— Как это?
— Понимаете, Галочка, репортер — это скорее призвание, чем профессия.
— Ага, понимаю. Я тоже разок сунулась на конкурс дикторш. Ну вроде данные позволяют, дикция хорошая, все так говорят.
— И что же?
— Получила от ворот поворот, — Галочка грустно улыбнулась, вспоминая о своем провале. — Там в жюри был один субтильный старичок, оказалось, важная шишка. Хотел со мной переспать, а я почему-то замешкалась.
— Неужели? — не поверил Зенкович.
— Да, Игнат Семенович, представьте себе. — И добавила уже для Элен: — У нас молодая женщина может добиться чего-то путного только через постель. Вам, наверное, дико это слышать?
— О-о! — воскликнула Элен. — Конечно, я с этим сталкивалась. Когда меня принимают за русскую, обязательно предлагают какие-нибудь гадости.
Любопытный разговор прервался. К столу на спотыкающихся ногах приблизился некто Славик Гаврошин, известный бузотер и вольнодумец. Гаврошин был стопроцентный реформист-рыночник, но звездный час его миновал. Было время, когда он ошивался в комитете по приватизации у Толяныча, и говорят, успел нахапать столько, что почти выбился в олигархи. Но только почти. Кому-то не угодил, где-то взял не по чину, и в один прекрасный день его без всяких объяснений отпихнули от кормушки. С тех пор незаладившийся реформатор никак не мог успокоиться: дебоширил, пугал вчерашних побратимов разоблачениями, писал слезные письма в ООН и лично дядюшке Клинтону, умоляя прислать дивизию зеленых беретов, чтобы раз и навсегда угомонить распоясавшихся фашистов и какую-то красно-коричневую чуму. Респектабельные бизнесмены старались держаться от него подальше.
Зенковичу он сказал, уцепясь за стул, на котором сидела Галочка:
— Передай своему дядюшке, Игнат, зря он доверяет этим толстомясым перестаркам, птенцам Горбатого. Они его кинут. Среди них один приличный человек, это Чирик, но и он в маразме.
У Славика Гаврошина волосы всегда стояли дыбом, взгляд был косой, неопределенный, но Лева тайно ему симпатизировал. Чем-то Гаврошин напоминал оборзевшего бомжа. Они недавно познакомились на презентации в Доме кино и славно погудели вечером.
Передам, благодушно усмехнулся Лева, — если увижу.
— Скажи, аравийский истукан проснулся. Это пароль, он поймет. Доверять можно только молодежи, таким, как мы с тобой. Будущее за нами, а не за сытыми ублюдками, которые заигрывают с чернью. От моего имени передай.
— Сделаю, Славик!
Гаврошин вознамерился угнездиться за стол, но подоспели два дюжих молодца, подхватили его под руки и увели. Тот не сопротивлялся, только погрозил кому-то кулаком и крикнул издали:
— Запомни, Геня, будущее за нами! Мы им еще устроим козью морду.
Вскоре Элен начала прощаться, вспомня о важной встрече. Лева не хотел, чтобы она уходила.
— Может, как-нибудь отменить?..
— Завтра, — с проникновенным вздохом шепнула журналистка. — Я сама позвоню.
— Только без приколов, Ленок.
— Какие могут быть приколы, Игнат, если речь идет о Пулитцеровской премии. — Глаза ее томно мерцали, груди колыхались, и Лева совсем поплыл. Галочка делала вид, что ее тут нет.
Когда Элен Драйвер наконец их покинула, издевательски заметила:
— Она такая же американка, как я футболи