одной централизации. Конечно, он радовался тому, что выстраданная идея превращения разрозненных криминальных наделов (свой губернатор, своя казна и свой прокурор) в общесоюзную зону из периода пустопорожней болтовни переходит наконец в стадию реализации.
На встречу, как условились через Попрыгунчика, он отправился налегке, без охраны, изображая праздношатающегося барина. Конечный пункт — Гоголевский бульвар, памятник, где собираются панки, — в 12 часов дня. Ему не совсем была понятна такая необычная конспирация, но во всяком случае она свидетельствовала о серьезности намерений «Косаря». Имея запас времени, Фенечка Заика прогулялся по Тверской, любуясь истинно западной витриной столицы. В этот раз, вероятно, по причине приподнятого настроения, он был особенно очарован ею. Бесконечные пролеты нарядных витрин, красочные рекламные плакаты, иноземная речь, множество молодых, красивых, добычливых лиц, явственный аромат денег и преуспеяния — здесь было все, что душа пожелает, только раскошеливайся. Скользящий по Тверской поток иномарок напоминал хирургический скальпель, рассекающий праздничный торт на две половины. Трогательная деталь: несмотря на ранний час, то тут, то там, как солнечные блики, уже мелькали раскрашенные мордочки проституток. Неподалеку от «Макдональдса» две юные особы подкатились и к Заике.
— Не желаете развлечься, молодой человек?
Бесшабашные глаза, смелые улыбки, щебетанье нежных голосов, с легкой хрипотцой от постоянного курения.
Его умилило деликатное обращение «молодой человек».
— Почем берете, озорницы?
Девчата захихикали, переглянулись.
— Такому шикарному господину можно и даром услужить, — пообещала одна, с подкрашенным синяком на левой скуле.
Улыбаясь, Заика двинулся дальше, но юные жрицы любви еще несколько шагов тянулись за ним, как две собачонки, потерявшие хозяина. Наверное, беженки, сиротки несчастные, искренне пожалел их Заика. Как в каждом пожилом новорусском типе с расщепленным сознанием, в бывшем доценте совмещались два человека: один радовался присутствию на утренней улице прелестных доступных созданий, видя в этом очевидный знак приобщения к общечеловеческим ценностям; второй, закоснелый угрюмый совок, так и не выдравший одну ногу из рабского прошлого, по-стариковски сочувствовал безмозглым, неоперившимся курочкам, вынужденным спозаранку торговать собственным мясом. Такое раздвоение личности отчасти мешало полноценно наслаждаться свободой, и Заика иногда завидовал своим более молодым товарищам, сформировавшимся уже в благословенную рыночную эпоху.
Возле Центрального телеграфа он сел в такси и велел ехать к метро «Кропоткинская». Водитель, московский прохиндей, мгновенно определил в нем денежного господина. Не спросил: сколько заплатите? — и даже придержал дверцу изнутри, пока Заика усаживался. До «Кропоткинской» — рукой подать, но ехали минут тридцать: центр — сплошная «пробка», что, как отметил про себя доцент, тоже признак прогресса — автомобильный парк растет как на дрожжах.
— Как оно за баранкой? — спросил у водилы. — На хлеб с маслом хватает?
— Зависит от клиента, — с намеком отозвался парень. — Попадаются такие жлобы, сам бы доплатил, лишь бы не везти.
— Так ты таких не сажай.
— Не всегда можно угадать по внешнему виду.
— Кидают часто?
— Меня особо не кинешь, — парень со значением поглядел на монтировку, лежавшую под рукой.
Фенечка Заика с удовольствием разглядывал из окна стольный град со всеми его чудесами. Вот она, голубушка белокаменная, дышит, кипит, рубит бабки. И не подозревает, красавица, что скоро придут другие хозяева…
Фенечка шел по бульвару, грузный, осанистый, с газеткой в руках. С чувством оглядывал нарядных полуголых женщин, цеплял взглядом пожухлую московскую зелень. Он не мог предполагать, что плывут последние минуты его жизни, но почему-то хотелось надышаться всласть теплыми асфальтовыми испарениями. Чуть-чуть давило под селезенкой. Издали попытался разглядеть, где Егоров, не пришел ли первым? Условились, что тот сам его узнает: ни о чем не беспокойся, Фенечка, стань возле памятника и читай газетку.
Заика сделал хитрее: сел на каменный бордюр неподалеку от компании молодых людей, сосавших пиво из бутылок и громко, на всю площадь посылающих веселые матерки. Газеткой прикрылся, как щитом. Егорова он не раз видел по телику: приметный детина с белой копной волос — такого ни с кем не спутаешь. Дерзкий, остроумный. Цепкий, как клещ. Когда Фенечка его слушал, всегда думал: братве не хватает интеллектуалов. Только интеллектуалы сгруппируют ее напор в единый, громящий кулак. Куда бить кулаку, покажет время. Да оно уже показало: туда же бил великий Петр. В жирное брюхо осоловевшей от недержания мочи Европы. Державные мысли, усмехнулся Заика. Но так и есть. Дряблые умы так называемых либералов не смогут понять парадоксальную истину: братва — единственная реальная сила, которая не даст России рассыпаться в прах.
Часы показывали четверть первого: Егоров опаздывал. Неучтиво с его стороны. Так не начинают деловое сотрудничество. А может, это продуманная уловка ушлого имиджмейкера. Подергать нервы, показать будущему партнеру, что ему начхать на все условности.
От компании панков отделился худосочный юноша в берете и длинном, бесформенном пиджаке, подгреб к Заике.
— Папаша, куревом не богат?
Глаза больные, ублюдочные. Белая пенка в уголках губ. А вот эту мразь придется вычистить из Москвы, слить в отстойник. Это же не люди, грибковая плесень. С ними не в мировую цивилизацию, с ними только в морг.
— Отвали, заморыш, — беззлобно посоветовал Заика. — Ты уж накурился, хватит.
— Грубо, папаша, ах, как грубо! — панк ощерился в циничной гримасе, сунул руку в карман и — к удивлению Заики — выщелкнул из рукава нож с длинным узким лезвием. Фенечка, конечно, давно не боялся таких игрушек, но пришлось вставать.
— Остынь, придурок! Я же тебе шею сломаю.
Панк отступил на шаг.
— Может, сломаешь, а может, нет. По-всякому бывает, папаня.
И тут Заика заметил, что еще трое вислоухих отделились от гогочущей компании и окружают его веером. Молчком, как волчата. С опозданием сообразил: это не могло быть случайностью. Он хорошо знал эту шушеру: среди бела дня они так нагло не нападают. Иное дело — в темноте. Да и то заранее отслеживают какую-нибудь пьянь.
Дальше — хуже того. У тротуара притормозил черный лимузин, хотя останавливаться здесь запрещено. Передняя и задняя дверцы приоткрылись, но из машины никто не вылез.
«Егоров, сука! — озадачился Заика, — Ты что же вытворяешь, гад?!»
Уже замелькали ножи и цепи, а он все недоумевал: как же так? какой в этом резон? Но потихоньку отмахивался, отступая к памятнику. Знал: против кодлы с железками с голыми руками не устоишь, но ничего не боялся. Обида его душила: какая скверная, нелепая накладка. Как зряшно, пустячно обрывается жизнь, только-только по настоящему развернутая. Рыча, принял два-три легких укола в бока и в живот, схлопотал цепью по локтю, но одного сопляка зацепил тяжелой плюхой по уху — визжа, покатился, сволочь, на асфальт. Маневра у Заики не осталось, обступили со всех сторон. Он покосился на лимузин — дверцы открыты и по-прежнему ни одной рожи не высунулось.
— Покажись, Егоров! — крикнул Фенечка. — Что же ты меня щенками травишь?!
Никто не показался, зато кровь потекла из многих дыр. Фенечка припал на одно колено, вяло двигал корпусом, молотил наугад кулаками — ему больше не хотелось сопротивляться. Видел злобные, сосредоточенные, возбужденные почти детские лица, слышал собственное глухое покряхтывание, когда сталь пронзала жирную плоть — и желал теперь только одного: поскорее отключиться. Унижение от подлой расправы было сильнее боли и страха.
Опрокинутого навзничь, ворочающегося, пацаны еще в охотку потыкали его ножами, отоварили цепями, хвалясь друг перед дружкой удачными ударами, — потом, усталые, но довольные, вернулись к скамейке попить пивка. Такого кабана завалили, не каждый день удается.
Фенечка Заика был в полном сознании, но не мог пошевелить ни единым мускулом: тупо смотрел, как из черного лимузина не спеша, как в замедленной съемке, спустился на асфальт черногривый, горбоносый мужчина в светлой куртке и пошел к нему, на ходу передергивая затвор длинноствольной пушки. Когда приблизился, Заика сказал:
— Передай Егорову, я его с того света достану.
Мужчина уважительно поклонился, прижал к виску умирающего холодное дуло — и спустил курок.
Серегин за завтраком устроил жене скандал из-за переваренной овсянки. Конечно, это был только повод. Он уже несколько дней собирался высказать все, что о ней думает. Терпение истощилось. Раньше прощал ее ненасытное, наглое блядство, а теперь накатило что-то вроде душевной хворобы. Достала его позорной связью с Теней Попрыгунчиком, у всех на виду, не таясь, словно дразня, проверяя: стерпит ли и это? И прежде вешалась на кого попало, от шоферни до чиновников высшего ранга, проще подсчитать, кого пропустила, ей все равно с кем, лишь бы в штанах и палка стояла, и главное — ему ли не знать — тешила не утробу, а ненависть. Физиология тут вовсе ни при чем. Элка фригидная, как банная мочалка, и всегда такой была, хотя, разумеется, уверяла, что это он убил в ней женское естество. Якобы сломалась, когда узнала о его тайных пристрастиях, — вранье все это. Никогда в ней не было ни души, ни страсти, а только холодный расчет и бабья хватка.
Серегин частенько спрашивал себя, почему так долго тянул, не избавился от обузы до седых волос, и ответ был один: руки не доходили. Тяжкий путь одолел, все силы отдавал служению отечеству, сколотил приличный капиталец, да еще времена нагрянули, зевнуть некогда, а баба что ж, как говорят, на вороту не виснет. И конечно — инерция быта. Пока детишки подрастали, пока то да се, да и без семьи оставаться на государственной службе негоже, будешь как белая ворона, опять же не нами сказано: коней на переправе не меняют. Вдобавок сомневался, будет ли другая получше. Все они, в сущности, одним миром мазаны: с виду блеск, внутри — тухлятина и гниль. Одну на другую менять — не стоит труда. Тем более хозяйка неплохая, дом держала опрятно, повариха отменная. Но это все тоже в прошлом, Элеонору Васильевну давно на кухню плетью не загонишь. Как же, она теперь дама высшего света, вхожа в самые престижные салоны, везде желанная гостья, везде ей почет и уважение, а того не понимает, дура, не ее привечают, старую лошадь с обвисшим задом, а его, неутомимого труженика, государственника, трибуна. Да, сейчас он в фаворе (кстати, и этим не постыдилась, гадина, попрекнуть), но начинал карьеру в одиночку, без чьей-либо помощи, наверх пробился чугунным лбом, никогда не жалел ни себя, ни людей.