Нынче после обеда он задремал, но вскоре пробудился оттого, что от порыва ветра клацнуло стекло в раме. Как всегда после сна, всё в этом мире показалось столяру исключительно огромным, острым, резким, а давнишняя боль – тем неусыпней. И он снова, как в первые мгновения, чутко пережил смерть Полины! Соскочив и бродя по тёмной столярке, натыкаясь на разные предметы, он едва не заплакал. Сколько раз он терзался этим, но не умел назвать свою печаль по имени, а вот сейчас, когда и не ждал, она сама назвалась: первый дождь без Полины, первая трава без Полины, первый снег без Полины… Вот оно чем было! Стоило ему взяться за новую работу – он брался за неё после Полины. Ехал ли на пилораму, дрожа в кузовке, – уже после Полины. Собирался ли в город, в баню или попросту бражничал – всё после Полины… Вся его жизнь однажды стала «после Полины»! И приходилось только ждать, когда всё, что творится под этим небом, потечёт своим чередом, но уже после него.
…Низкорослая старуха с грубыми мужичьими руками – тёща Шевелёва – деревянной лопаткой подкапывала в огороде первую картошку. Разогнувшись до ломоты в пояснице, чтобы дать спине отдохновение, она увидела Горлова. И не удивилась, как будто он стоял тут со дня Сотворения мира, вот так же опершись на прясла.
– Не знаю, оставлять нынче, нет ли картоху на посад… Или уж не додюжу до весны, пускай сами чешутся? Однако ведёрко припасу! – сказала запросто, привыкнув думать за всех, и провела чистым запястьем под носом. – Как живёшь-то, Николай?
– Хреново, тётка Маруся! – не стал скрывать Горлов. – Васька дома?
– А куда ему запропаститься? Утащил из сумочки последние деньжонки, купил бардумагу и попивает втихушку…
Шевелёв с хрипом колол дрова. Баня уже топилась. Чёрный дым валил из трубы, оплывая при столкновении с жестяным искрогасителем. Вчера они сговорились о помывке – Горлов каждую субботу ходил к Шевелёву в баню.
– Воды надо? – Горлов, зайдя во двор, повесил сумку на забор. – Здорово!
Выпущенная рубаха была расстёгнута на косматой груди Шевелёва, под сердцем синела нравоучительная наколка: «Тюрьма – не школа, прокурор – не учитель!» Шевелёв, не отвечая на приветствие, всадил колун в витую могучую чурку, с треском развалив её на две половины. Было видно, сколько в нём ещё дури и рабочей злости.
– Башка-то у колуна расшаталась! Давал Цы́гану дров наколоть, так он, козлина, всё колунище раздолбал. Ударял, наверное, мимо чурки!
– Жестью обей, – равнодушно сказал Горлов, подняв обеими руками колун, сваренный из двух больших топоров.
– Закуривай, – сели на лавочку отдохнуть: Шевелёв – от работы, Горлов – от жизни.
В соседнем дворе, за невысоким штакетником играли мальчик лет восьми и девочка помладше, с алыми бантами на туго заплетённых косичках. Мальчик время от времени окликал девочку одной и той же шуткой: «Ле-ерка, к тебе!» – «Кто?» – всякий раз простодушно интересовалась девочка, поливая из леечки траву вдоль тропинки. «Двое с носилками, один с топором!» – баском отвечал мальчик. Как только девочка перестала отвечать, он подскочил и отнял у неё леечку. Она от обиды заплакала, раскрылся стеклянный от набежавших слёз ротишко: «Ондай! Колька, ондай!» Он бегал кругом, воздев руку вместе с леечкой: «Не отдам! Не отдам!» Девочка цеплялась за резинку его шортов, а из леечки текло ей на голову, на алые банты…
Над ними наплыла туча, померкло. Почти сразу за тем стукнули ворота – Валентина, дёрганая жена Шевелёва, снесла под речной угор ведро с помоями и, зло посмотрев на обоих, провоняла мимо порожним. От стука Горлов очнулся и сообразил, что это была не туча, а он задремал, и кепка съехала ему на глаза.
Шевелёв сидел отстранённый и ничего как будто не замечал.
– Как, Васька? – Горлов стряхнул кривой пепелок сигареты, за время короткого забытья истлевшей почти до самых губ.
– В норме! Мать вот во Пскове померла…
– Да ты что?! Которого числа?
Шевелёв, думая о другом, вспучил кожу на лбу толстыми складками. Из его полураскрытого рта невольно вырвалось: «О-о-о?!»
– А когда футбол показывали?..
С Шевелёвым нечего было говорить о тоске. Его глодала своя кручина – необходимость сменить паспорт. Прежний пришёл в негодность, так как Шевелёв все его пустые страницы вдоль и поперёк исписал метражами, будь то размеры окон, дверей или кладбищенских оград, а последние к тому же проиллюстрировал талантливыми пейзажами с крестами. За порчу документа ему назначили штраф, и он гадал, где раздобыть деньги.
И всё же Горлов поведал о своей думе, о том, что ночью опадали акации и листья ронялись на крышу столярки. Шевелёв, как всегда, понял односложно, имея в виду свою манипуляцию с тёщиной сумкой:
– Чем я тебе помогу? Пить ты щас не пьёшь…
Пришла тётка Маруся с ведром жёлтых сухих картошек. Спросила у зятя, извлекая из травы пустую бутылку:
– Покончал?! А баню стопил? Тогда пошоркаюсь после всех лихоткой, а то, может, нынче приберусь.
…Мылись в жужжании жалящих берёз. Шевелёв, дьявольски бронзовый от пота, как прежде, поскоблил ему шею станком, а когда выскочил за дровами, Горлов, холодея, швырнул в печку станок и помазок.
– Пошли, я с Вальки на пиво стрясу! – после бани предложил Шевелёв, сонно и красно стоя посреди ограды, но Горлов отказался.
Он уже вышел за ворота, когда спохватился и позвал Шевелёва, с полотенцем на шее поднимавшегося на крыльцо:
– Васьк! Приходи с утра пилить хлам, – не зная, что ещё придумать, Горлов сказал первое, что пришло на ум. – Заодно и колун возьми, есть у меня готовое колунище…
К вечеру перепал небольшой дождь, над лесом алой окалиной медленно остывали облака. Горлов шёл в сумерках по посёлку в белой чистой рубахе и в чёрных, подвязанных растрепавшимся дерматиновым ремнём, брюках, весь лёгкий и банный, только голову нёс дурной. Обходя тусклые лужицы с отражением горящих надворных лампочек, он с волнением и жалостью к себе слышал хлопанье дверей, чужую сложную жизнь и тихое простое счастье быть вместе, собираться вечером за столом. В одной из оград с длинным грохотом цепи вылез из-под крыльца дворовый пёс, бросился на калитку и стал, давясь, лаять на Горлова. Столяр подумал, что видит этого пса в последний раз. Ещё ему вспомнилось, как в детстве они гнались за собакой. Собака была с их двора, глухая Найда. Лёнька, брат, подговорил извести Найду, а взамен взять щеночка. Они сели на мотоцикл «Минск» старой модели, свистнули Найду, и она по привычке ринулась впереди, свесив розовый язык. В поле они наддали газу и с хохотом настигли Найду, переехав мягко, словно пучок сена, а потом, остановившись, смотрели, как Найда страшно извивается, ползёт к ним на передних лапах и то кусает, то лижет себя в перебитый зад…
Он подошёл к столярке, когда услышал шорох под навесом. Две тени оплелись у стены, жадно сливаясь ртами. Потом та тень, что повыше, за руку повлекла другую – упирающуюся – в овраг, куда Горлов вываливал стружки.
«Пусти!» – шептала маленькая тень, у которой задрался подол, и стала видна нога, ярко-белая выше колена.
Горлов хотел покашлять, но пощадил дикую радость, скорую первую близость и, проследив, когда тени порскнули в темноту, в холодную нежность травы, провернул в замке ключ…
Ночью снова заморосил дождь, уже настоящий, осенний, и к утру дорогу будто надраили свинцом. Небо было ещё ниже, чем в предыдущие дни. Но окон в этом тягуче-дымном уже не наблюдалось, не проглядывала синь. Тучи клубились над самой крышей, акации на ветру шумели, словно жестяные, и сильно против вчерашнего посвежел воздух, а будущая жизнь казалась тем унылей. Горлов, не спавший всю ночь, снял крышку с дождевой бочки, обмакнул голову и вернулся в столярку.
Не зажигая лампочки, он нащупал под топчаном прохладные стволы, соединил с основным механизмом и приладил новый приклад, гладко зачищенный стекольным осколышем. Стволы были коротки, он же их и обрезал, после того как Лёха на утиной охоте черпанул мокрой весенней пашни, отчего на концах стволов после выстрела образовались вздувы. Взяв с полки латунный патрон в зеленоватых крапинках пороховой гари, Горлов послал его в правый получок и привычно защёлкнул ключ затвора. Дыхание не обмерло в нём, когда он подошёл к окошку, на свет, и прислонился к дульным срезам виском, совершенно холодным и лишь чуть влажным после умывания. Вот-вот должны были погнать стадо, а там, пожалуй, явился бы и Шевелёв, так что надлежало поторопиться. Но всё что-то одёргивало, мельтешило в памяти, как залетевший между оконных рам ночной мотылёк.
От нечаянной догадки столяр едва не вскрикнул, руки пошатнулись. Путаясь, в каком именно стволе заряд, Горлов зажмурился и пальцами левой вытянутой руки с силой оттолкнул оба спусковых крючка, отпуская и боль, и тоску, и самого себя в грядущую пустоту с этого дивного, синего, покидаемого света.
19 марта 2011 г.
Плакали чайки
1
На светлый праздник Победы старуха с утра загомозилась, поглядывая в окно, за которым сумрачно чернел двор.
Иван Матвеевич выперся в кухню в одних подштанниках, сел возле печки и первым делом продул мундштук из приплюснутой алюминиевой трубочки. Причащаясь, приводя себя в боевую готовность, тайно от него пересчитывая деньги с обеих пенсий, старуха жевала мятную резинку, чтоб не облеваться в автобусе, и чуть свет лаялась:
– Только глаза продрал, а уж полез за курятиной! Всю как есть избу продымил своёй табачиной!
Спросонок было сухо во рту, как в сеностав в лугу, Иван Матвеевич раз и другой помазал языком по клочку газетки, выдавив в неё вчерашние окурки. Но самокрутка не ладилась, расползалась. Руки ходили ходуном, плясали пальцы, которыми он щемил кончик ножки, а волосы торчали кверху, хоть и осталось их против прежнего – двумя горстями в доброй драке порвать.
– Которого числа будешь?
– А тебе какого лешего надо?! – буркнула старуха, воняя на всю избу духами, которые Катеринка подарила ей нынче на именины. – Я, может, глядеть на тебя не могу!