Занятые рабочую неделю сплошь, слабину находили в воскресеньях.
В майские, например, плавали на тот берег Лены – к ольховым кустам, куда вышла весенняя рыба. Если замечали на фарватере отставшие от пассажирского теплохода бутылки, то поднимали вёсла и некоторое время сплывали следом, а потом что было сил гребли, взявшись вдвоём за лопошайки, по косой линии к берегу, срезая обострившийся угол смыва лодки по течению от назначенного места приставания. И весь день сидели в кустах с деревянными и рассохшимися, и чёрными, и вьющимися удочками, воткнутыми под ноги заточенными комлями, забросив пенопластовые поплавки и единственную закидушку с шерстяной ниткой вместо лески, и щипали от хлебного кирпича, и жевали, и курили свой вырученный табак, туда-сюда передавая последний окурок.
10
Потом на лесопилку наложили арест за незаконные рубки, а в совхозе забывали платить, да было и нечем – и дядю Веню с сожительницей повлекло из посёлка. И, оказалось, в разные края. Как-то так грустно ведётся у людей: гнездятся под одной крышей, сидят в дождь на крыльце, а по субботам ходят в баню, и однажды, кажется, забывают то время, когда жили порознь, и думать не думают о том, что́ может случиться уже завтра. Но вот приходит это завтра – и никакие незримые нити не рвутся, а просто он и она, взаимно уплатив по счетам, без всяких бурь и качающихся на ветру скворечен разлетаются – и навсегда. И не хотят знать друг о друге. И не здороваются при встрече. Или здороваются, как чужие. И живут сами по себе. И совсем не задыхаются от разлуки. И умирают каждый в свой час, не простившись друг с другом…
Так, наверное, вышло и в этот раз.
О ней до сих пор ничего не слышно, а вот о дяде Вене лет десять назад была весть: умер в городской общаге. Однако прежде чем умер, его забыли в посёлке, и нынче дядю Веню поднимет в разговоре разве что кто-нибудь из его близких знакомых, да и те, что ни год, то через одного теряются в кладбищенских тупиках. Но всех ведь и не запишешь в святцы: сколько их, таких-то, жило-было и незаметно изошло, когда двинулась вода, взыграл огонь и разверзлась твердь! Теперь, пожалуй, только сердцем и помянешь их в добрый час, потому что во все века такие, как дядя Веня, были не просто людьми, соседями, земляками, с кем рядом живёшь и дышишь, а живой невысказанной правдой, которую в первый раз познаёшь на этой земле и учишься любить.
4 марта 2014 г.
Чем жив человек?
1
Что-то грустно, когда умирают односельчане, какие ни есть – старые или молодые, добрые или злые, хорошие или плохие. Всё волнует – как они теперь? И ещё ясно видишь, что с их уходом и в нас, и вокруг нас всё дробится и тонет крестами, будто подвергая сомнению подлинную сущность текущей жизни в противовес той, какой она была ещё при этих людях.
2
Вот и на минувшие новогодние праздники не стало одного такого – ни доброго, ни злого, ни хорошего, ни плохого, словом, каких много на земле. Накануне красного числа размочил губы с электриком из администрации (того рассчитали на двадцать тысяч), ночью чуть живой заполз на крыльцо своего дома, а дверь боднуть не смог. Ещё по дороге с ним вышла неприятность: потерял валенок. Север этого не прощает! Когда хватились поутру, был весь серебряный. Звали его Серёга Казарин по прозвищу Один. Было ему сорок с гаком. Больше ничего не было.
3
Чем-то осенним, пустым, клокочущим на ветру была его жизнь. Однофамилец села, он после восьмилетки отслужил в армии, схоронил мать с отцом, затем братьев, сёстры разъехались, а он остался. Таких рождают на горе горькое – быть последними, которыми род стоит на своей земле, и когда такие умирают, умирает весь род.
Жил Серёга в родовой избе с жёлтыми ставнями и жёлтым забором, давно не крашенными, но этим листопадным, редким на селе цветом видными и с другого берега Лены. Изба, ныне запертая, кроме окраса ставен и забора примечательна тем, что для какой-то надобности имеет две двери: парадную и, как её окрестили мужики, «запасную». И когда Серёга фестивалил на миру, но в определённый свыше момент приходил к невесёлой мысли о том, что лучше – одному, он навешивал на основную дверь замок, а в дом проникал по запасной и баррикадировался изнутри, категорически не реагируя на внешние стуки. Мужики не могли простить Серёгиного непостоянства и, поломившись впустую, разбредались восвояси с критическим отношением к произошедшему: «Ну, Одняра хитрая, опять закрылся в своей барокамере!»
Во дворе, под окнами, растёт прекрасная русская берёза, склоняясь ветками над крышей. На одной из веток и по эту пору висит на шнурке обрезанная пластиковая бутылка, из которой Серёга по зиме кормил синичек и воробьёв. С этой берёзой связана анекдотическая быль про шум-гам, дым коромыслом и борьбу на руках в доме Одняры. В разгар заседанья на пластилиновых ногах мужики вырулили на крыльцо. И вдруг увидели на берёзе всамделишных тетеревов, мирно клюющих серёжки! Не поверив своим глазам, шёпотом призвали из избы тех, что были не особо пьяны, и эти не особо пьяные глаза подтвердили явное. После этого все разом, и пьяные и не очень, сошли с ума и бросились за ружьями. Разумеется, не нашли ни одного не расстрелянного патрона…
Как это часто бывает, собраниям у Серёги потворствовала его затянувшаяся холостяцкая жизнь. Теперь можно окончательно сказать, что по семейной линии у него так и не вышло. Известно только, что после смерти соседа недолго проведывал его Надю. Об этом говорили, имея в виду тёмную развязку с прежним Надиным сожителем, повесившимся годом ранее: «Живой, дак будешь мёртвый!» Наверное, что-то было в этих словах, потому что вдова и сама вскоре умерла. А Серёгу, на его счастье, миновало.
В другое время ничем не видный, летом он выделялся уже тем, что при всякой погоде ходил в берцах с высокой шнуровкой, заправив брюки-камуфляж за голяшки и надвинув на лоб бейсболку, тоже камуфлированную и с широченным козырьком, затенявшим половину лица. Если копнуть глубже, лет на пятнадцать-двадцать назад, в нерасхлёбанное горе девяностых, то солдатские клефты и гимнастёрка, из зелёной ставшая жёлтой, как поблёкшая к вечеру утренняя кошенина, были всегда на Серёге и лишь впоследствии незаметно сносились. Эта армейская спецуха была для него никакой не данью молодости и уж тем более не форсом, а прочнейшим и удобнейшим материалом для повседневной но́ски, к тому же полученным даром, не считая двух лет строевой.
Вопрос доступности той или иной вещи не был праздным и стоял тем более остро, что, выучившись и пошоферив в совхозе, остаток жизни Серёга нигде не работал сообразно с курсом, принятым в Москве, которой ни талант, ни сила деревенского осёдлого мужика на излёте века оказались не нужны. Впрочем, одно время Серёга сторожил магазин: топил зимой огромную кирпичную печку, а летом сидел на лавке, курил или пил, кряхтя, из мутной склянки. Но магазин упразднили, здание растащили по брёвнышку, он же и помогал.
Корневину Серёгиного существования в последние годы составлял калым, когда его нанимали от подворья отпасти день-два скот, помочь срубить баню или стайку, заменить оклад у избы, или на паях с другими мужиками мобилизовывали на заготовку и вывозку сена, а также зазывали на прочую крестьянскую запарку, которой всегда невпроворот. Но в основном кормился огородом и рекой. Выручала и тайга, в которой промышлял грибы, орехи и ягоды. Да ещё мёд-пиво пил на те злыдни, что некоторое время в году за своё бездействие он получал от государства, и по усам текло, но в рот, как водится, не попадало.
4
Сети ставил в заводи напротив дома, стоя на носу «Прогресса» и пихаясь шестом. Выбирал тоже с носа, медленно, как при старинной канатной переправе, продвигаясь вместе с лодкой за сетью, ловко нанизываемой на левую ладонь, причём рука не была безучастна к тому, что происходило, а сама, как рыба, бешеным спуртом рвалась под верхнюю тетиву с берестяными поплавками. В сетке, наискось поднимаемой из реки, трепыхались ельцы, сорожки, щучки-травянки, бабьими гребёнками щерились ерши и окуни. Пустые ячеи, заклеенные водой, сверкали мыльными пузырями, которые брызнут с энергичным встряхиванием, каким Серёга высвобождал из сети вислые водоросли и прочий речной сор. Если что-то цеплялось прочно, например, склизкая ветка или крышка консервной банки, то всю эту беду плюс рыбу Серёга с матерком выпутывал, приткнувшись к берегу. Добычу бросал прямо в лодку, как в основную ёмкость под рыбу, где та мучительно умирала, задыхаясь ртом и прилипая шкурой к нагревшемуся на солнце дюралю, а расправленную снасть, прежде чем сунуть в мешок, щипающей пробежкой пальцев надевал на ольховую рогульку и, захлестнув поводок восьмёриком, в оконцовке выполаскивал за бортом и мягко отжимал.
5
Сеть как орудие наиболее добычливое и практичное, отвечающее деревенскому мировосприятию и придающее здешнему укладу жизни дополнительный упор, равный по силе сбору грибов, орехов и ягод, но уступающий огородничеству и пушной охоте, наряду с ряжем, корчагой и мордой была для сибирских мужиков – а в иных медвежьих уголках остаётся по сей день – основой в рыбацком инструментарии.
С удочкой Серёгу можно было встретить разве что в начале июня, когда на Лене совершается массовый вылет новорождённых стрекоз и рыба, карауля добычу, табунится на перекатах. Наживку Серёга ловил, собирая с камней клейких и сонных, едва покинувших кокон или только-только прогрызших его хрустящую кожурку. После шёл на косу и цаплей стоял взаброд, простерев, как шлагбаум, удочку над водой. Стрекозы, появившиеся днём ранее, порхали над рекой, а некоторые садились на удочку, вероятно, путая её с плакучим ответвлением от дерева. Серёга, не теряя самообладания, попеременно глядел то на этих, обсевших снасть, то на стрекозу, что парусила на течении, ради возбуждения рыбьего азарта подёргиваемая за леску, а иногда вкрадчиво, колено за коленом, начинал складывать удочку. Не замечая подвоха, стрекозы приближались, как на эскалаторе, одна за другой исчезая сначала в ладони, затем в бутылке. И если в этот миг, раздраконенный волочением стрекозы по воде, на мелководье вскипал сиг или ленок, одним клевком загубливая обманку, то его Серёга брал нахрапом и, возбуждённо пятясь от реки, со свистом наструненной лески выкатывал на камни в брызгах и трепете.