Всем некогда! И только дядя Лёня – деятельный и политичный. Его даже чиновники знают, потому что раз в пятилетку, но посещают посёлок. Полна поляна машин, серебрится тонированными стёклами мэрский крузёр. В облупленном зале, обшитом вздувшимися от сырости листами ДВП, – десяток-другой человек, не считая поселковой администрации. Плюс дядя Лёня. И приезжих – штук пятнадцать. Зелёная скатёрка на столе, бутылки с минералкой, пластиковые стаканчики… Называется «пресс-конференция». Как в Москве! «Мы, – кричат, – ваши покорные слуги и всегда готовы услужить! Просили десять лет мобильную связь – пожалуйста, пользуйтесь…»
– Так же, Лёнька?! – главный «слуга» однажды сработал на рейтинг.
А пьяному что? Оглянулся: никакого другого Лёньки рядом нет. Значит, это ему! Возьми да брякни:
– Ты с кем разговариваешь, холоп?!
И раньше у дяди Лёни были неровные отношения с властью, а после этих слов и вовсе мечтают, чтобы во время сходов его не было. И он тоже после каждого собрания желает, но уже вслух и не экономя слов, чтобы этих ещё лет пять в посёлке не было. И у них – у дяди Лёни и власти – всё это чудно получается: взаимно не быть там, где их меньше всего хотят видеть.
2
Дяде Лёне – шестьдесят с припасом. Сам пришлый: шёл-шёл от Байкала к Амуру, тараня бульдозером тайгу, но однажды устал и махнул товарищам рукой: «Дальше – сами!»
С ним устала малярша-штукатурша, выглядывая из-за спины виноватыми счастливыми глазами. С ней темно, а вот он родом из Матёры, что на Ангаре. Деревня захлебнулась в водах Братской ГЭС, и дядя Лёня её никогда не видел. Его отец, Пётр Петрович, от своей руки спалил родную избу, вытребовал в сельсовете компенсацию и был таков. На чужбине, в отстроенном для переселенцев посёлке, в котором обретался первое время, он и посеял сына, а самого заусило по Союзу.
Дядя Лёня недалеко ушёл от отца. Окончил восемь классов, ремеслуху, отслужил на Дальнем Востоке. Но дома сгодиться не захотел, и со всеми двинул на Север, где нефть, БАМ и Майн Рид. Оказался в бригаде Бондаря незадолго до легендарной встречи с бригадой Варшавского на разъезде Балбухта. Потом вкалывал на линии Тында – Беркакит. В перестройку отмотал плёнку назад, вернулся, где уже был, и обосновался в молодом посёлке на Лене.
И тут же оброс подробностями.
Например, болтают, что есть у него альбом с фотографиями, на одной из которых он (между прочим, абсолютно голый) забрался на крышу теплушки и, козырьком приладив ладонь ко лбу, смотрит в ясную даль. На оборотной стороне надпись: «Куанда, 1984 год». Так ли оно на самом деле или нет, наверняка не скажешь, ведь никто этого альбома не видел, только слышали о нём со слов хозяина. А говорить он мастак. Мелет много и в жилу. И никогда не врёт!
Вообще, разное в нём совмещается и лежит заподлицо, как тёс на крыше. Глядя, как дядя Лёня идёт по посёлку и со всеми приветливо здоровается, невозможно представить, что ещё вчера он медленно, словно раненый зверь, брёл за женой по улице, иступлённый и всклоченный, и страшно шептал:
– Наташка-а-а?! Я тебя зар-р-режу! Куда девала?!
На что жена, проворно уходя от него с оттопыренным рукавом, отвечала:
– Никуда я не девала! Ты её давно выпил!
Он не верил:
– Дева-а-ла!
И уже тише, спокойнее обещал:
– Я тебя зарежу, Наташка-а…
И наоборот, когда сосед стал гонять жену и, догнав, пнул в живот, дядя Лёня проявил самое настоящее сочувствие, и на другой день (вероятно, измучившись тем, что мужик бил бабу, да ещё так подло и жестоко) предложил меру противодействия:
– Давай я его, козла, порву на портянки?!
Но так-то не видно, чтобы задирался. Как и многие мужики, он любит «чтоб по справедливости!» И когда ему назовёшь имя одного деревенского, сообщив о нём какую-нибудь штуку, дядя Лёня (в случае владения им неким неизвестным для тебя знанием об этом человеке) тут же поправит, но не из вредности, а всё во славу той самой справедливости:
– Вася-то?! Ха-а, Ва-а-ся… Пьяный всю деревню поит, а трезвый кучу навалит, дак ещё палкой поковыряет: то ли выдал? Может, в хозяйстве пригодится?!
Но сам, занимая деньги, справедливости в отдаче не всегда придерживается, и первые разы пунктуально возвращает, а потом слагает с себя обязаловку, надумав о займодавце много и всё таким образом, что деньги тому вроде бы и ни к чему.
Частью это непостоянство объясняется тем, что денег у дяди Лёни почти никогда нет, а те, что время от времени появляются, утекают сквозь пальцы.
С чего бы ему разбогатеть?
Как закончил комсомольскую стройку, так сменил дюжину профессий, но ни в одной больше не нашёл себе должного применения, нигде со всем своим вчерашним не смог притереться, а со всем сегодняшним так и остался в контрах. Он словно заступил за финиш с развевающейся поверху атласной ленточкой, на которой написано крупными буквами:
КЕМ БЫ ТЫ НИ БЫЛ, ЧЕЛОВЕК –
РАБОЧИМ ИЛИ КРЕСТЬЯНИНОМ, –
ЗА ЭТОЙ ЧЕРТОЙ ТЫ НИКОМУ НЕ НУЖЕН!
МЫ РАДЫ, ЧТО ВСЁ ТВОЁ ДОГНИВАЕТ В МОГИЛЕ
С ПЯТНАДЦАТЬЮ КРЕСТАМИ В ГОЛОВАХ!
БУДЬ ПРОКЛЯТ, НЕСЧАСТНЫЙ СОВОК!
УРА!!!
Последним оплотом стала угольная котельная, на которой дядя Лёня работал истопником. И всё бы куда ни шло, даже держал хозяйство – корову и бычка. Косил на той стороне Лены, у ручья. Зимой – по льду – вывозил…
– Сынок подставил: стукнул у начальника крутую тачку, а сам слинял к бабке в Нижний! Зво́нит: так и так, папа…
Зарезал бычка. Но с того раза пошло-поехало! Из детей при нём после бегства сына осталась дочка-школьница, которую он трезвый, пьяный ли, а называет не иначе как «доча».
За неё и пострадал.
Пришла из школы комиссия, покатила шаром, покачала головой. Пришлось ехать в город, оформлять кредит и покупать компьютер. Это он ещё в котельной дежурил, положение позволяло. Потом загулял, кредит просрочил, залез в другой… Крест-накрест! Наконец, пристав. В кожаных перчатках, как Гитлер. Проси не проси, а корову – под нож…
И вот сегодня – воздух в кармане, вошь на аркане! Стайки распилил на дрова, сенокос зарос ольхой, завалинка у дома сгнила, вместо стёкол кое-где куски фанеры. Пенсия, несмотря на северный стаж, с гулькин нос. Из котельной, едва расквитался с банками, проводили за какие-то грехи. Жена мыла в совхозной конторе полы – контору прикрыли. Время завыть, а у них совсем другие песни…
Чуть свет, прежде чем закуролесить по посёлку, дядя Лёня идёт на реку с вёдрами из разных дивизий – пластмассовым и цинковым. Отличаются они и по объёму, и чтобы не было крена, зимой дядя Лёня кладёт в то, что поменьше, кусок-другой льда, а в прочее время просто несёт и матерится из-за этого несоответствия тяжестей. Набрать одно из вёдер неполным ему не придёт в голову.
В том, что он таскает воду на руках, есть что-то архаичное, исконное, мужичье. Теперь мало кого скараулишь за ручным трудом. Все норовят прожить чужими руками, а свои берегут для какой-то другой жизни, наверное, очень важной.
Дядя Лёня не бережёт. Не знает, скорее всего, что ещё будет какая-то другая. Вся она у него позади, чему два свидетельства: медаль «Строителю Байкало-Амурской магистрали» и растрепавшееся удостоверение к ней. И нынче он тратится весь, а размотать себя не на всю катушку ему тоже не взбредёт на ум.
Впрочем, это не касается некоторых типично деревенских занятий, к которым дядя Лёня абсолютно равнодушен, хотя бы они и сулили мало-мальскую выгоду. Не охотник, не рыбак, вообще на всякий такой легкомысленный промысел не ходок, даром что во дворе перевёрнута кверху дном целёхонькая «Казанка», он, когда его сомускают, например, на подлёдную ловлю, долго не может понять, чего от него хотят.
– Это, – уточняет, – сидеть на морозе и дрочить?
Зато горазд на другое.
Кажется, из всех видов прибытка, которыми возможно перемочься в деревне, дядя Лёня освоил в совершенстве и уверенно застолбил за собой только рытьё могил. Его вполне задёргали этой на́добой, говоря по нынешним временам, когда кладбище выдвинулось в поле, а на въезде за кладбищенские ворота даже сложили бревенчатую избушку с железной печкой – копальщикам согреться в холода, дёрнуть рюмку-другую. Дядя Лёня и строил на пару с корефаном.
– Все-е-ех похороню! – напиваясь на поминках и поднимая руки, порванные ломом и лопатой, мрачно обещает дядя Лёня.
Бывает, конечно, более одухотворяющая треба: вместе с женой пропалывают грядки старикам, красят, белят, наклеивают обои. Зимой дядя Лёня чистит снег, колет дрова, либо что-нибудь другое по хозяйству. Прошлым летом, к слову, латал крышу медпункта, взяв помощника. Ну, закорячили по слегам четыре листа шифера, закрепили на три гвоздя. За работу назначили тысячу рублей. К вечеру распорядились ими. Назавтра тут как тут:
– Ещё тысячу!
Когда отказали:
– Полезай, Валерка, на крышу, сбрасывай шифер!
И убежали, хлопнув дверью. Что с ними будешь делать?!
3
Этой весной дядя Лёня разжился непыльным калымом. Накануне 9 Мая рано утром загрохотал кулаком в дверь школы, попросил кисточки и краску из кабинета рисования, стал подмалёвывать выцветшие списки на мемориальной стене во дворе, за кустами акации. Видно, что старается на совесть, но получается не ахти. Ведёт то жидко, то густо, вылезает за гравированные контуры букв и роняет капельки, вытирая тряпочкой. Когда забывает, капельки растекаются и засыхают, как янтарная смолка, и дядя Лёня, плюнув, немного погодя и уже размокшие промокает вместе со слюной.
Погода с вечера дождливая, нет-нет да посыплет. Дядя Лёня, ёжась в налипшем костюме «Адидас» с зашитой молнией, но не прекращая обводить, талантливо и с неприличными подробностями ругает небо, дождь, севшую на забор ворону, а с нею и главу администрации, что пообещала за работу тити-мити, и себя, «подписавшегося» на эту халтуру… Словом, что ни попадя! Но при этом и всамделишная боль, которая пронзает душу выпущенной стрелой и торчит из печёнок: